Парадокс

Трава к ноябрю истлела, к декабрю её накрыло снежным саваном, но саван этот был не прочным, а как будто призрачным, молочным — черный ботинок Отабека с широкой подошвой, который Юра неуважительно называл «говнодавом», оставлял черный мокрый след на маскировке неухоженной травы. Вскрывал и пачкал, как лишал девственности. Юре было неловко на чужих похоронах, и неловкость эта завязывалась в нём ещё с прошлого вечера, ровно с одной неосторожной, недоконченной мысли о том, что… Вдруг это нехорошо? С этой мысли в горле начал скапливаться нервный ком, который к утру породил лихорадку во всём теле и внешнюю какую-то равнодушную прохладу. От этой прохлады тело снаружи будто сковывал тонкий слой льда. Внутри же всё продолжало трепыхаться и периодически вздрагивать теперь ещё и от холода. Отабек недавно подрезал волосы и привычно выбрил виски с макушкой, но теперь выглядел так, будто облысел, похудел и истлел. Особенно со спины. Незащищенная голая шея, дурацкое тоскливое черное пальто. Чуть оттопыренные уши, тоже ничем не защищенные, смешные. Только лицо у Отабека непробиваемое. То ли грустное. То ли озабоченное. То ли злой он. Может, ему совсем без разницы. Юра перед выходом сидел у него на коленях, вжимал его голову в свою шею, заставлял себя ласкать. Заставлял бы, если бы Отабек когда-нибудь от этого отказывался, но он этого не делал, даже когда ещё чуть-чуть и он опоздал бы на похороны товарища. Товарища ли? Юра ревновал и бесился с этого, потому что к чему было ревновать? С кем он сравнивал себя? С простым, весёлым, привычным, подчиненным — мёртвым? И кого — себя? Отабек бы не простил ему это. Его тёплые губы, его влажные поцелуи, тёплые руки, горячая шея, твёрдые бёдра, чёрные локоны, неожиданно красивые пальцы. То, как он тратил себя. То, как он не знал, зачем жить, и жил для него. Чтобы вынуть его из грязного бизнеса и поместить в новую квартиру. Чтобы мыть свои сбитые костяшки в луже у дома и честно не подниматься с колен, когда его заставали за этим глупым делом. Чтобы исповедаться ему во всём — в службе, прошлом, настоящем и будущем. Чтобы отдать ему ключи, наркотики, деньги, своё детское фото, постель и время. Странная жизнь. Когда они подошли к оградке и свежей яме (холод из неё как будто обвязывал лодыжки и тащил поближе, поглядеть, спрыгнуть и ещё внимательнее рассмотреть), Юра увидел его лицо — неэмоциональное; бывают такие люди, которые не двигают уголками губ, глаз, не двигают бровями, даже рот не особо открывают, когда говорят, самая активная их мимическая деятельность это моргание. Неэмоциональное, охладевшее лицо, занятое будто поверхностной мыслью — например, когда это всё уже закончится. Юра в один момент увидел его снова и понял, что он боится. Смерти, её повторения, своего прошлого, наркотиков, алкоголя и техно-музыки, которую до сих пор иногда создавал сам. Яркого, как искры от электросварки, прошлого. Поголубевшего трупа. Ямы, из которой невидимыми клубами вился холод. Мёрзлой земли. Этого огромного помертвевшего поля с истлевшей травой. Этого тёмного соснового бора на его окраине. Этой серой земли, притаившейся горой сбоку. Этого раскачивающего кадилом священника, глухо читающего свою прошловековую христианскую ложь. Это была такая откровенная ложь, что Юра хотел посмеяться ему в лицо и сунуть к поседевшей бороде средний палец. У попа верхи щёк покраснели от утренних заморозков, а нос побагровел от пьянства. У трупа посинели и заиндевели губы. У Отабека застыло лицо, как маска. Юра был самый живой на этом собрании. Отабек боялся этого лакированного гроба из красного дерева. Вымытого трупа в чистой одежде. Издалека мимо них шёл длинный пассажирский поезд, и его стук звучал как сердечный ритм недалёкого города. Напоследок состав вздохнул, как живой. Юра, прищурившись, провожал его глазами. Рядом с дедовым посёлком проходила железная дорога, и по ней тоже дышали поезда. Юра ходил через сосновый бор к железной дороге, чтобы посмотреть на большие составы, груженные чёрным углём. На краю леска покачивались четыре небывало высокие берёзы, и, когда Юра уезжал, три берёзы треснули изнутри и повалились, как переломленные трубки. Он взял Отабека за руку. Митенка на руке была шершавой, а пальцы ледяными. Это было странно чувствовать от Отабека с хорошим кровообращением, всегда согретого. Отабек покосился на него и сжал руку. Юра вдруг понял его — понял, что ещё полчаса и Отабеку подурнеет и долго не станет лучше. Пьяный поп талдычил, гробовщики закапывали гроб. Юре будто прибавили сил и сделали инъекцию чужой крови. Ему захотелось действовать, злиться, работать и двигаться. — Сядь назад, — попросил он Отабека, когда они вернулись к автомобилю. — На пять минут. Отабек был покорным, как игрушка. Юру он такой раздражал. Он ведь видел в нём человека. — Холодно, — пожаловался Юра, оказавшись с ним на заднем сидении и начав выпутываться из своей осенней куртки. Отабек смотрел на него сочувственно и молча. — Не слишком тупо? — уточнил Юра, как будто его остановило бы хоть что-то, кроме второго пришествия. Он сел ближе и закинул обе ноги на чужие колени, укусил Отабека за челюсть, щёку и губу, во второй раз за губу укусил сильнее и впился в шею. Отабек положил руку ему на спину и на бедро. Согласился. Он всегда в конце концов соглашался. Отабека раздирало между двумя действительностями — первая держала руку на его пульсе (и периодически на члене), вторая была уже холодной и мертвой, частично его же усилиями. Юре порой бывало с ним скучно, как с куклой или оболочкой, как будто все его ухмылки, несдержанные жесты и другие признаки жизни остались в прошлогоднем угаре. В такие моменты его хотелось силой растрясти, вжать в стену, искусать, искрутить, изнасиловать. Как-то отогреть. Что-то ему отдать в качестве топлива, чтобы погрелся изнутри и стал на чуть-чуть оживленнее. Он не знал, зачем с Отабеком связался. — Люблю тебя, — сказал Отабек, и Юра на минуту опешил и перестал выцарапывать его ремень из шлёвок. Юре хотелось с ним подраться и оттащить подальше от той ямы и этого загробного поля, и зловещего леса, этой идиотской железной дороги, вдоль которой часто бывали размазаны случайные внутренности. Вытащить из этой престарелой траурной тойоты и убежать во что-нибудь тёплое, где трава живая и пахнет давленой грушей, где можно закрыть глаза и услышать, как бесконечно шумит листва, где цветут яблони с вишнями, живые бродячие кошки снуют по заборам безо всяких круглых жёлтых «серёжек» на ушах, где из серости только речная вода в его субъективном воззрении, временно выжженном полуденным июньским солнцем. Куда-то туда. Там есть что-то родное, люди, животные. Дома низкие и простые, заборы — не сплошной частокол, разбитые дороги хоть и пыльны, но зато без желудковыбивательных ям. Там можно украсть коралловые полупрозрачные вишни с соседского дерева. Там можно целоваться под звёздами и думать, что всё будет хорошо. Что юность никуда не денется, хотя у Юры уже над переносицей наметилась морщинка. Что получится выучиться и стать умным, а не оказаться никому не нужным, подпольным, полузапрещенным, наполовину не существующим. Отабек целовал его в ответ, но этого было мало. Мало огня, где же эти электросварочные искры из-под век? Юра схватил его за ворот траурного джемпера, сказал: — Сильнее можешь? — Что — сильнее? — Я не знаю! Ударь меня, толкни, сожми. Сделай что-нибудь. Отабек замер, как будто его поставили на паузу. — Не тормози, — предупредил его Юра. — Не могу. — Ты же не ёбанный труп, Бек. Можешь сделать что-нибудь живое? Отабек пошуршал джинсой на его бедре, но вряд ли это было ответом. У него были тёмные глаза. На солнце Юра видел, что они карие, в некоторых ракурсах даже медовые, тёплые, хорошие. Порой, особенно в пасмурную погоду, особенно в отдалении, они были чёрными, как ямы. В полумраке салона, в недружелюбном свете холодного солнца, в этой обстановке глупой несопоставимости они снова казались непроглядными, хотя не должно быть так. У людей не может быть таких чёрных глаз. Чёрные радужки не должны быть такими холодными, они должны быть раскалёнными, как камни в затопленной банной печи, они должны жечь, зажигать и поджигать, и сам Отабек должен быть куда живее, чем есть сейчас. Половину его будто откуда-то Юре в этот мир не донесли. — Тебе хоть нравится? — спросил Юра и почувствовал, что сейчас к горлу подкатит, и он Отабека ударит. Отабек убедительно кивнул, но этого было мало. — А мне нет, — заявил Юра. — Что ты хочешь? Юра психанул. Что бы он ни попросил, он с большой долей вероятности получил бы это в приглядном виде в кратчайшие сроки, но ему не нравилось просить. А уж просить близости? — Давай домой, — сказал он и вспомнил вдруг, что они на огромном кладбище — и за окном белеет спина гранитного креста. Он, видимо, ополоумел, раз решил требовать от Отабека чего-то живого здесь, но разве в противодействии не должно было родиться действия крупнее и шире? — Подожди, — Отабек, очевидно, не мог бы допустить, чтобы Юра так просто потух. Как будто что-то вообще можно было бы спустить на тормозах, упростить — отпустить, бросить, выбрав логичный ход, сделать скучным, безвкусным, неинтересным, минутным, понятным и предсказуемым, не имеющим продолжения. А что есть действие без продолжения? Тупик, очередная вариация безжизненности. Вроде бы живые руки, вроде бы теплящееся желание, Отабекова настойчивость в том, как он присваивает Юру себе. Чего-то всё равно не хватает. — А вот розмарин, — сказал Юра, — для памятливости. Как в «Гамлете». — Что? — И травка твоя пахнет точь-в-точь розмарином. Розмарин — знак верности. — Я тебе верен. — Ты верил этому попу? — Каину? — Хренаину. — Я не понимаю. Ни его, ни тебя. — Он несёт чушь. Эти книжки давно устарели. Ты хоть на миг что-то от его слов почувствовал? — Нет. — Ещё бы. Это для других, наивных и доверчивых, которым каждую ночь мерещится земля и девять кругов. А Чистилище — не добрее Ада. И могилку бы, согласно библейским строчкам, следовало закидать камнями. Понимаешь? — Ты прав. Юра взял его голову в свои руки, прижался губами к податливым губам в поощряющем поцелуе. — А мне веришь? — спросил он. — Конечно. Их не ждала эта серая перемёрзшая земля, покрытая пеплом конечной жизни. — Мы будем молодыми и красивыми, — сказал Юра. — Будет хорошо. Плевать на них всех. На эти кирпичные забегаловки с золотыми клизмами вместо крыш. И вообще меня от запаха ладана мутит. — Сатана? — спросил его Отабек без полуноты шутливости в голосе. Юра снова его поцеловал и сказал: ха-ха. — Мы никогда не умрём, — продолжил он. — Зря ты боишься. Отабек сделал вид, что не боится, и немного оттаял.