Парадокс

Смысл жизни страшно прост: стараться всегда и везде сохранять тепло сердца, зная, что оно будет нужно кому-то ещё, что мы всегда нужны кому-то ещё.

Сергей Фудель

Юру раздражало буквально всё. Его бесили угрожающе чёрные разводы плесени, которые распластались по кафелю в душевой, как раздавленные осьминоги. Его вымораживала необходимость делить кухню с ещё тремя хозяевами. Он скрипел зубами, когда в одну из комнат снова и снова приходили проститутки — и орали там, и выползали оттуда со скудной пачечкой банкнот пить на кухне слабо заваренный кипяток. Он так ненавидел, что им самим приходилось сдерживаться во время секса. Он терпеть не мог это непрекращающуюся чёрную полосу, тянущуюся с ноября. Всё, что было хорошего в жизни — только любовь Отабека. В остальном это были мучительные попытки не скопытиться с голода, не ходить в обносках, не болеть — последнее не получалось; единожды простуда у Юры, дважды у Отабека, лечились наполовину народными методами; лекарства были уж очень дорогими, но на что-то раскошеливались. У Отабека ещё почему-то постоянно болела голова, часто темнело в глазах. Юра набил на языке мозоль, повторяя, что поэтому вещества вредны — чёрт знает во что выливается зависимость. И ходил сначала, как наседка, за ним, то и дело грозящимся потерять сознание в душной толкучке в метро. Метро было шумное, гремящее, душное, тесное, полутёмное, и люди в нём были, как вонючие тараканы, полуслепые кроты, крысы, черви, убогие тли, разбегавшиеся по вагонам. Потом то и дело списывался по доисторическим СМС, доехал ли Отабек на гремучей маршрутке до своих дремучих гаражей — там могло укачать насмерть и всем было бы срать на бледного азиата, который выблёвывает органы где-то на задних сиденьях. Юру до бесконечности раздражало, что они ютились чёрт знает в какой каморке, чёрт знает в каком уездном городке, глухом настолько, что тут всё ещё работали таксофоны. Юра двести раз проклял эту ночь длинных ножей, которые устроили в правительстве и из-за которой Отабека, как способную к бою единицу, которую следовало приберечь на крайний случай, перекинули в загнивающий аппендикс мира, а его подхватило заодно. Потому что он вроде как с ним. С ним же? Юра перевернулся на другой бок и убрал со лба Отабека густые непослушные пряди. Он помыл на ночь голову и будет с утра мучиться с укладкой, потому что захочет выглядеть перед Юрой красивым. Или, как он сам выражался — «приемлемым». Отабек немного похудел с прошлой зимы и стал глядеть строже на мир. Его тоже вымотала беготня и нестабильность, хоть он и не испытывал практически ничего по отношению к конфликтующим сторонам — для него что одни, что другие, как определил для себя Юра, одновременно забирали несколько членов в глотку. Ещё Отабек похоронил очередного приятеля, у которого отказали почки, и его разом отпустили все мысли о травке, которые оставались на подкорке, как воспоминания о расслаблении и здоровом пофигизме ко всему происходящему. Теперь оставалась только безжалостная, до издевательства честная трезвость. В посёлке городского типа Отабек снова стал работать автослесарем, а Юра продолжил подрабатывать копирайтингом и оформлением сайтов. Денег было мало, иногда очень мало, но в отжившем свои лучшие годы мировом аппендиксе, где они теперь жили, тратить деньги тоже было особо не на что. Теперь в этом селе, где когда-то хоронили последнего русского классика, опоившего себя мухоморовым чаем до остановки сердца, остались лишь согбенные люди, — старики гнулись под тяжестью лет и воспоминаний, молодые пополам перегибались от болящей печени или подведённых от нужды и забот животов, — да парочка магазинов с хлопком и текстилем в полуразрушенном одноэтажном Доме моды. Как-то так и жили. Не без хороших моментов, конечно. Рядом были леса и речка, красивый луг и тропы, по которым можно кататься на велосипедах. По улицам ходили добрые бродячие собаки, которым Юра относил объедки. Люди тоже были неплохие — в основном те, кто жил не с ними. Почему-то у каждого оказывался кто-то интересный в родословной — то последний вождь страны в роли крёстного отца, то прадед-фельдмаршал, вёдший корабли на Одессу, то бабушка, которая вела тревэл-блог и рассказывала тысячу и одну историю о местах, которые куда-то подевались за несколько десятков лет настолько бесследно, что с трудом можно было установить, о каком хотя бы континенте ведёт речь баб Настя, частично выжившая из ума. Жили скромно, тихо, ели, подбирая крошки, занимались любовью, закусывая кулак или подушку, по-супружески целовались в губы на пороге в качестве прощания и дарили друг другу по праздникам бритвенные лезвия и носки. Юра с нежностью пошуршал щетиной на щеке у Отабека. Ему скоро вставать, ехать чинить «Волгу» местного прокурора, потому что в полдень тот поедет на поминки к сестре в соседний городок. Как только Отабек уйдет, в комнате сразу станет холодно. Это Юра почти сразу при переезде заметил. Стоит Отабеку лечь к нему в кровать, перестают дуть сквозняки из-под деревянных оконных рам. Стоит подсесть за ужином на пару сантиметров ближе или тоже налить себе чай, когда Юра перекусывал, сразу хотелось распахнуться, а не сжиматься в комок, и, вероятно, даже немного посмеяться вприкуску с сахарным печеньем. Когда Отабек наконец возвращался из своего сервиса, Юра даже переодевал толстый шерстяной свитер на что-то полегче. Так всё заметно меняло присутствие Отабека в комнате. И в квартире. Юра плохо себя чувствовал в этой чёртовой, проклятой, бесовской коммуналке с чёрт знает кем в соседях. Юра был бы рад переехать в другую коммуналку, где ворчливые дедули и болтливые бабули, где, может, воняет кошачьим ссаньём и дряхлостью, но хотя бы без этой пошлой грязи, от которой Юра устал, так устал, к которой он не был готов в таких масштабах. Отабеку он пока ничего не говорил, не предлагал. Не видел вакантных мест. Отабек схуднул и жаловался на головокружения, но у него хотя бы ещё стоял по утрам. Юра считал это добрым знаком. И стоял хорошо. Он наглаживал через серые домашние штаны, уже немножко выстиранные, потому что Юра последнее время стирал вручную и с грубым мылом. Там было твёрдо и горячо. От этого тянуло внизу живота, набухало уже в своих штанах, и Юра прикидывал, успеет ли сбегать в ванную, чтобы напроситься на этот утренний стояк. Отабек проснулся с милой полуулыбкой. Заспанные глаза чуть красные — ему было мало шести-семи часов сна, ему по-хорошему надо спать не меньше восьми, такой у него организм, Юра давно приметил. И надо есть больше зелёных овощей и творога, а то у него болит живот, плохой стул, ногти слоятся и какие-то шелушения появляются на лице, которые нечем мазать и лечить. — Что ты? — спросил Отабек совсем шёпотом. — Что? — уточнил Юра не шёпотом, а хриплым со сна голосом. — Опять о чём-то трудном думаешь с утра пораньше, — опять шёпот. — Я думаю, успею ли сбегать в ванную. Ну, подмыться. Время пять утра. — Если хочешь — сбегай. Юра пошёл в душ, поскрипывая резиновыми тапками. Там была кафельная душевая кабинка с апельсиново-оранжевым от ржавчины полом и тестами Роршаха на плитке, где вместо чернильных клякс выступали пятна чёрной плесени. Юра быстро помылся своим гелем для душа — дешёвым, но хорошо пенящимся. Сделал клизму. Прихорошился перед заляпанным зеркалом, поскрипел зубами — протирал его до блеска всего пару дней назад. Плюются они в него зубной пастой что ли? В комнате было очень холодно и темно. За окном — чернота зимнего утра. Едва пять пробило, там даже не пахнет жизнью. Там все спят или любят друг друга, и даже бездомные собаки ещё не покинули свои пристанища под трубами у теплотрасс. Юра нырнул под одеяло, где Отабек в его отсутствие немного остыл. — Мёрзнешь? — спросил Юра, потому что ему очень хотелось немного с ним поговорить. — Есть такое, — ответил Отабек и обнял его, и запустил пальцы в распущенные Юрины волосы. Месяц назад Юру достала нищета и ограниченность до такой степени, что он обкромсал отросшие волосы над раковиной кухонными ножницами, и Отабек зачем-то собрал их, завязал тонкой резинкой в пучок и, не сдержавшись, уронил над ними слёз пять или шесть. Юра следил за ним, стоя в дверях и скрестив на груди руки. Он почему-то так любил его волосы. Сейчас они немного отросли, и Отабек подровнял их сам, совсем капельку, но Юра перестал думать, что выглядит как психованная загнанная домохозяйка. — Я тоже, — сказал он Отабеку и провёл пальцами вдоль его груди — мышечное строение было жёстким и немного угловатым, грудные мышцы были крупными и округлыми, Отабек умел напрягать их по отдельности, а Юра обожал их выцеловывать. — Погреемся? — Обязательно, — ответил Отабек. — Вкусно пахнешь. Такой красивый. Юра поцеловал его в широкую скулу, залез языком в рот, хотя Отабек смущённо сопротивлялся. Юра любил его вкусы и запахи, как было бы глупо что-то в нём, родном, не любить, даже что-нибудь совсем дурацкое, вроде не очень ровных зубов, особенно в нижнем ряду — просто в детстве всем было похрену на Отабеков рот, если маленький головастый казашонок не орал от пульпита. Когда орал, зубы выдирали. Его челюсть четырёх зубов не досчитывается, и спереди кусочек верхнего зуба откололся — Отабек не помнил, что потерял в детстве, а что выбили в похождениях «стенка на стенку» с соседним районом в отрочестве. — Хочу, чтобы ты прижал сверху, — попросил Юра. — Можно? — Тебе всё можно, детка. Детка был выше его чуть ли не на голову, но это неважно в положении лёжа. В положении на животе и с подушкой под бёдрами. Очень хотелось тереться об подушку, но тогда Отабеку было бы не очень удобно его растягивать. Отабек похудел, но у него ещё оставались широкие крепкие плечи, красиво вылепленная грудь, классный пресс, особенно боковые мышцы, и бицепсы, и жилистые предплечья, и широкие ладони, жестковатые от мозолей, которые он заработал на турнике или в своём автосервисе. Отабек зачем-то извинялся за них и за мазут под ногтями, Юра каждый раз любовно звал его дураком. — Подтяни одеяло себе на плечи, — попросил Юра, повздыхав на третьем пальце. — Прохладно? — Ага. И так уютнее. И тише. Отабек лёг сверху. Юра, повернув голову и положив ладонь ему на бритый затылок, целовал его в уголок челюсти, уголок губ. Назвал классным, сильным и красивым — это была правда. Назвал его «мой человек», ему это нравилось. Назвал его «мой мужчина». Сказал, какой классный у него член, как ему от него хорошо. Как сильно он его хочет. — Мне так с тобой спокойно, — шептал Юра в круглое смуглое ухо с чуть оттопыренным кончиком — он мог бы за него кого-нибудь убить, пожалуй, настолько любил. — Так с тобой офигенно. Люблю, когда ты трахаешь меня, Бека, когда ты меня обнимаешь вот так. Отабек придерживал его за шею — Юре нравилось, когда немного жёстко. Старался для него, чтобы было хорошо на каждой фрикции, и Юра его чувствовал и мычал, уткнувшись в подушку. Размер был больше среднего, и, с одной стороны, задница страдала, а с другой — какой же был кайф чувствовать его скольжение и как он всё, что нужно, задевал, и как он хорошо подходил Отабеку, спокойному, уверенному в себе, надёжному, как скала. Отабек зашептал ему в ухо — он много раз говорил, что только с ним смог позволить себе какие-то слабости, нежности, ласковости, как будто только в Юре почувствовал поддержку и понимание, хотя тот порой сам смущался или подшучивал над тем, что скоро в фанатичных слюнях Отабека захлебнётся. И он шептал что-то не очень связное — тоже о том, как ему хорошо и тепло, какая у Юры узкая задница, как он любит, когда он снизу, когда становится послушным мальчиком. Шептал, что рядом — самая популярная и востребованная у них фраза. Шептал, что всегда будет рядом, что любит, что всё будет хорошо. Классно беспрестанно трахал. Под одеялом было чуть душно, но безопасно. Кровать под ними начинала чуть поскрипывать, предательница. Юре просто хотелось, чтобы этот момент зациклился, чтобы всегда было пять утра, темно, во всём доме тихо, хотя вообще срать, что там в доме, главное, что Отабек настолько рядом, что аж в нём, любит, и им хорошо. — Поскуливаешь, как щеночек, — сказал ему Отабек на ухо, и в голосе чувствовалась его по-доброму самодовольная улыбка. — Отстань, — не задержалось за Юрой. Он кончил, стоило немного сжать и оттянуть яйца, и Отабек ускорился, не дав ему отдышаться — у него была какая-то идея фикс о том, что им надо кончать вместе. Юра же просто любил, когда он кончал внутрь, пусть и в презервативе, он всё равно чувствовал, как подрагивал его член, любил, когда Отабек вжимался в него плотно бёдрами, обнимал, дышал на ухо так шумно, что вообще ничего больше не было слышно и не имело смысла. Пока он умывался, Юра готовил завтрак, потом кормил его им — варёными яйцами с солью, подсушенным в духовке чёрным хлебом с сыром, холодной курицей, оставшейся после супа. Поставил на стол плошку с нарезанными яблоками, Отабек любил ими похрустеть. Хотя Юра читал, что полезнее есть яблоки целыми, а не ломтиками, так укрепляются дёсны, всё равно любил их нарезать. — Кабачков бы, — сказал он за столом. Отабек одобрительно угукнул. — Дать денег? — Да нет, вроде есть ещё… Хотя давай. Отабек отсчитал ему пару тысяч из свёрнутой тонковатой пачки купюр. — Кабачки столько не стоят. — Купишь что-нибудь ещё. Юра сунул деньги в карман домашних штанов. Подлил себе кипятка в кружку и похрустел корочкой чёрного хлеба. Отабек заговорил, когда Юра был в середине процесса оттягивания сыра. — Может, подождёшь меня? Сходим вместе. На Юрино «а ф тём побьема» он ласково улыбнулся, сощурив глаза, пояснил: — На рынке недавно погром был, разбили головы троим продавцам. Цыганам. Юра вздохнул со смертельной усталостью. — Нам лучше поменьше ходить поодиночке, — Отабек пожал плечами и захрустел яблоком, но у него плохо получилось скрыть неловкость и вину, которые испытывал каждый раз, когда приходилось Юру в чем-то ограничивать. — Когда ты вернёшься? — Пораньше. Часам к четырём. Они долго целовались, стоя у плиты, потому что так их не видно из коридора. Юра обнимал его гладко выбритое лицо руками, вдыхал свежие запахи недорогих мужских уходовых средств — геля после бритья, дезодоранта, пасты для укладки. Тащился. Жаль было его выпускать за порог даже такой дрянной квартиры, как эта коммуналка, и Юра по нему тосковал даже сейчас. Обувшись и натянув повыше шарф, Отабек притянул его за локоть, сказал: — Не скучай, родной, — слова, совершенно лишённые смысла, но такие нужные от него; было бы куда хуже, уйди он молча, никак не напомнив, что они семья, а не просто сожители и любовники. — Скоро буду, — чмокнул на прощание в сомкнутые губы. Юра всегда медленно и практически бесшумно защёлкивал за ним дверь. Не мог объяснить почему. Может, не хотел показать, что якобы торопится скорее попрощаться и уйти. Может, до последнего надеялся, что Отабек что-то забудет и вернётся, а он всё ещё у двери и украдёт дополнительный поцелуй. Бека-то, пожалуй, даже и не думал к этому прислушиваться, но Юра всё равно закрывал дверь добрые полминуты.

***

Юру бесило буквально всё. Захламлённость. Скрипучие половицы. Деревянные рамы, которые пропускали все сквозняки мира. Существование соседей. Их отхаркивания. Их гогот. Запах чужой еды. То, как они лебезят перед Отабеком и бросают в его спину убийственные взгляды, стоит ему отвернуться. То, какие они хреновы никчёмыши, которые умеют только совокупляться и перебиваться с хлеба на воду. Юре очень хотелось в туалет. Он всерьёз обдумывал идею поссать за окно, но оно выходило на довольно оживлённую пешую тропу, а Юра не очень верил в свою везучесть. Туда он проскочил в тишине, снял штаны, с облегчением выдохнул. Его раздражал пронизывающий холод в ванной и в туалете. Раздражала грязь. — Доброе утро, — сказали ему из кухни, когда он скользил обратно, с каким-то полунамёком на ехидство в голосе. Юра был крайне к этому чувствителен, как кот, без особых усилий считывающий намерения по полуповороту головы, полутону эмоции в голосе. Отабек сперва опасался этой черты в нём, а потом полюбил — она не оставляет выбора, кроме как быть честным, что облегчает жизнь. Ему, по крайней мере. — Прив, — сказал он, развернулся и пошёл на кухню. Потому что он не трус и не слабак. На кухне сидела Сара — смуглая девушка, которая могла бы быть очень привлекательной, если бы не выглядела такой истощённой. Половину лица с обтянутыми кожей плитами высоких скул занимали миндалевидные глаза, чёрные и казавшиеся горячечными, как раскалённые угли. Руки у неё истлевали будто день ото дня, суставы на локтях и жилы на кистях грозились прорезать бумажную кожу. Саре очень нравился Отабек. Юра всё думал, неужели она не может найти нечто более привлекательное, чем чужой занятый человек, в своих ежедневных мужчинах? Их количество варьировалось от двух до десяти в день, и Юра не слышал, чтобы она с кем-то из них скандалила. — Приятного, — пожелал он. — Спасибо, — она съела «о» вместе с ещё одной ложкой каши — невнятной консистенции и трудноразличимого цвета, но пахнущей молоком и сахаром. — Ты наконец-то поела. — Ничего, через полчаса выблюю. Сара на самом деле была интересным человеком, но она ничего не говорила Юре, если тот в обмен на информацию не притаскивал на кухню Отабека — просто посидеть, чтобы Сара поглазела на него. В один из таких случаев бартера она рассказала, что сюда её привёз уже, судя по всему, бывший мужчина — она дополнила: «Дай Бог, чтобы был живым», потом сплюнула и поправилась: «Всевышний, кто бы ты ни был». Однажды разбудил её поутру, попросил получше одеться, завить волосы, попудриться, положить румян на щёки. И привёз на смотр владелице коммуналке — очень грузной, очень тучной женщине, чья щиколотка была размером с Юрину голову, чей голос был настолько прокурен, что звучал более низко и хрипло, чем у Отабека после сна. Тут она и осталась — отрабатывать долг за содержание. Приехала в длинном голубом платье с лилиями, а теперь, наверное, раскроила его — ткани на два новых костюма хватило бы. Юра, пока работал в доме Фельцмана, время от времени проводил кастинг среди актёров. Его учили отличать рабочую внешность от непроходной — насколько тяжёлые ноги, насколько широк зад, насколько хорош нос, подходит ли физиология в целом. Юра ничего не мог с собой поделать — холодный взгляд, не его, а чужой, выученный, будто потусторонний и извне внедрённый, то и дело оценивал людей, как выставочных кобелей и сучек. Даже Отабека. Отабек подошёл бы для съёмок — красивые крупные член и яйца, вынослив, понятлив, нейтрально хорошее тело, умеренная волосистость. Сара, как проститутка, прошла бы тоже — гибкая, нервная, как породистая лошадь (хотя какая там в ней порода), при этом раскрепощённая до бесстыдства, а главное молодая. Молодость часто искупляла недостатки внешности и невежество, настолько люди очаровываются ею, легконогой, свежей. На этой мысли Юра встряхивался и просил себя перестать мыслить, как затёртый извращениями скучающий старик. — Еду выблёвывать нехорошо, — сказал он. — Ты таблетки пьёшь какие-то? К врачу ходила? Это называется РПП. А тебя ветром ещё не сносит? Сара махнула рукой в его сторону. Задела кружку с мутной жидкостью. — Пофигу мороз, — заявила она, искусственно бодрясь. — Где там твой друг-азиат? — На работе. — А ты че? — А я из дома работаю. Сто раз тебе уже говорил. Сара засмеялась до неприятного громко и сообщила: — Я тоже из дома работаю. Юра флегматично на неё взглянул. — Азиат кем работает? — По-разному, — уклончиво ответил он. — А ты ему для чего нужен? — Жрать готовлю. Он не умеет. — Я тоже умею. Юра со скептицизмом опустил взгляд на её тарелку с чем-то невнятным, но она на него не глядела. У неё были проблемы с установкой зрительного контакта. Вероятно даже, что Отабек её возбуждал, потому что он не смотрел на неё и ни разу не перекинулся ни словом. Юре же постоянно надо было что-то спросить. — Что, думаешь, таких замуж не берут? Меня уже трое зовут. Один грозится в лес увезти и там обвенчаться, — Сара хмыкнула, отпила своей жижи из кружки. — Говорит, готов ради меня убить. Думаешь, твой дружок чем-то лучше? Я всех своих по лицу отличаю. Знает он. Всё он знает. Зря не приходит. Юра посмотрел в окно, оглядел запачканную плиту, жирную дверцу духовки, обдумал, что лучше приготовить из кабачков и не на наплевала ли Сара в их суп, как в тот раз. Речь к тому моменту завершилась неразборчивым матерным пассажем, и Юра решил, что обдумает это потом. А лучше просто не выпустит больше Отабека за пределы их комнаты. Он кашлянул. — Ну да, — сказал он. — Ладно, погнал я. Тебе удачи. Насчёт таблеток подумай, может, стоит начать клетчатку пить. А то локти кожу рвут. Последнее замечание почему-то посмешило Сару. Юра развернулся и пошёл к себе. У него не пропадало ощущение, будто он разговаривает с живым трупом. Этот труп смотрел сквозь него, изображал из себя женщину, ел что-то, имитируя человеческое, а пил что — свои же соки? Юру передёрнуло. Он чувствовал себя слишком живым для этого дома и хотел отсюда уйти. Ему так всё надоело. Но снаружи как будто тоже не было лучше. Там убивают людей, бесчестно трахаются и обманывают друг друга. Там, кроме Отабека, никого адекватного нет, да и Отабека порой нужно приводить в чувство, иначе он тоже как будто отмирает. Юра принял заказ на конструирование сайта про местное лесное хозяйство. За окнами шёл снег, и он странно шуршал, как будто крупные белые хлопья между собой перешёптывались. Юра прописывал рубрики на сайт и прислушивался к шумам за дверью — там кто-то вошёл, долго ходил, шумно, но непонятно говорил, а может, Юра просто не хотел его понимать. Тревога вздыбливала волоски на предплечьях, он беспрестанно постукивал ногой по полу, быстро-быстро, по-кроличьи, покусывал губы — и в таком нервическом припадке, растянутом во времени, он пребывал ежедневно, пока не возвращался домой Отабек. А когда он приходил, можно было, во-первых, перестать прислушиваться. Отабекова чуйка соперничала с собачьей. Он видел то, что Юра забывал замечать — странное расположение вещей, будто кто-то бывал в комнате без них; стоящую не с той стороны кастрюлю с супом; странных людей и их непредсказуемое поведение. И он предугадывал то, о чём Юре было трудно подумать — например, что вон та собака сейчас нас начнёт жрать; что из той машины сейчас кое-кто выйдет, с кем лучше бы нам не связываться; что в этот час лучше на ту улицу не идти, подозрительная она, ой, смотри, кто-то выпал из окна и, кажется, не сам; что сейчас лучше перепрятать деньги и самим их не брать, не самый спокойный период, Юра. Во-вторых, можно было с ним сбить часть накопившегося напряжения. Лучше всего помогал секс. Можно было попросить Отабека быть резче, не слушать его, вдалбливать в кровать, посильнее придушивать. Хотя в последнее время Отабек почему-то был насторожен. Он знал, что Юра — не сахарная принцесса, ему всегда надо было грубее, глубже, быстрее, но он как будто заметил, что теперь Юре без этого трудно, что теперь ему надо чаще бывать снизу, что теперь он нервничает и торопится, когда Отабек замедляется, чтобы обласкать его. Юра и сам себя спрашивает: правильно ли это — расслабляться с помощью насилия? Но он не знал ответ. И не мог найти альтернативу. А ещё с Отабеком под боком всё банально упрощалось. У него был талант поддерживать разговор даже на те темы, в которых он два слова знает, да и те из названия — это талант хорошего слушателя. Отабек мог подбодрить, где нужно, и даже переложить на себя часть ответственности — банально приготовить ужин или небанально познакомить Юру с кем-то, чтобы спросить совет. Или мог, наоборот, подшутить и расслабить, распустить в Юре узел, сказать: «Родной, ты что-то больно запарился над ерундой», и оказывался прав. Мог сесть рядом, чтобы Юре было не было одиноко, не лечь без него спать, позвать прогуляться. Сделать что-то простое, но регулярное и искреннее, напомнить — ты не стоишь один против целого мира. У тебя есть как минимум один союзник. С ним, в конце концов, можно было обсудить всё на свете. Юра прислушивался к механическим стонам за стеной. Кровать скрипела бесстыдно, но они-то — гетеро, пусть и шлюхи, а они с Бекой — пидоры несчастные. Юра сжевал с губы кусочек кожицы. Заказчику не понравился логотип, а он доказывал, что это не его работа — верстать его заново. Пытались сойтись по ТЗ, потому что Юре надо было прописать в коде динамичный лого на главной странице. Под окном кто-то шастал и хрустел снегом. — А я её взял и прибил, — говорил пропитым голосом мужик неопределённого возраста и вида деятельности, — а то она сидит, лупает на меня глазёнками. Я ей — че зыришь? Глаза пузыришь, ёмоё… Полопались глазёнки. Как херакнул башкой, слышь! Искры разлетелись, — гогот. У Юры потряхивало стол от того, насколько интенсивно он постукивал ногой. В теории он мог бы работой одной ступни обеспечить свою комнату электричеством. За стеной Сара заверещала и затихла. — А потом, значит-ся, я её, это самое… Расхерачил, значит. Подумал — чё добру пропадать? Похлёбку дочке, значит… Похлёбку. На костях — самое то. Кастрюлю побольше надо. Вот так… Хоть холодец херачь! Отабек пришёл часом позже, открыл обе двери своим ключом, захлопнул за собой. Юра кинулся к нему — замёрзшему, слегка запыхавшемуся. Засунул его ледяные руки под свою футболку, игнорируя слабое сопротивление. — Золотой, — сказал он, — я покушать не делал. Доешь суп? — Доем, — согласился Отабек. — Пойдём на рынок, а то стемнеет. Что с тобой, Юрочка? Юра отрицательно промычал, не отлипая губами от его тёплой шеи.

***

Было всего около четырёх вечера, но улица уже наливалась синим холодным светом сумерек. Отабек и Юра шли по тропе, огибавшей их четырехэтажную панельку. Под ногами будто расхрустывались кукурузные хлопья. — Где бы взять творог? — спросил Юра. Отабек посмотрел на него собачьим влюблённым взглядом, но промолчал. Вернулся каким-то уставшим и молчаливым, как будто вагоны разгружал, а не копался в автомобильном брюхе. — За одну ночь температура на двадцать градусов упала, — продолжил Юра. — Это ни в какие ворота. — Да, детка. Отабек бросил курить, чтобы экономить. Юре всё ещё было непривычно не чувствовать от него запах табака, а порой он сам хотел купить ему сигареты. Табачный дым ассоциировался у него с детством, где был деда и кружок его знакомых, которые то и дело перекуривали у калитки их дома. Отабековы руки, когда пахли табаком и гладили по голове, успокаивали его. — Плачет мадонна, — сказал Юра. Он смотрел на небольшую, чуть меньше человеческого роста, статую женщины, сидевшей на лавке в сквере. Она занимала какой-то политический пост или просто была одним из лидеров мнений. Густые волосы её собрали в гладкий пучок. У неё были правильные, неброские черты лица, маленький рот, сложившийся в тонкую улыбочку. По бронзовой щеке стекали капли — почему-то подтаявшие снежинки. — Отчего мадонны плачут? — спросил Юра и обернулся. Отабек пожал плечами и скрыл зевок, напрягая челюсть. — Жизнь нелёгкая, — предположил он. — Плачет и эта мадонна. Отчего вы грустны, миледи? Оттого, что нынче по полю пронёсся призрак капели, — сочинил Юра нескладушку. — Плачут мадонны. От боли? Нет, во имя чего-то. Во имя детской ручонки, не пишущей письма солдатам. — Чьим солдатам? — Да кто их разберёт. Пока шли до рынка, Юра думал, как менялась их рутина, будто они пытались успеть прожить несколько жизней за одну. Они прошли через период тусовок, когда Отабек ещё баловался травой и витаминками. Он говорил, что с Юрой всё стало иначе. Исчезло желание продолжать вбухивать чуть ли не до передоза, хватало совсем чуть-чуть, чтобы Отабек перестал о чём-либо думать и преданно повисал на Юре. Юра помнил те задымленные ночи, душные подвальные клубы, столик Отабековой компании отдельно от всех остальных. Столик через час после начала веселья превращался в хаос, где в алкогольном бульоне плавали мдма, за которым гоняли по кругу водный, как трубку нового дивного мира. Отабек тогда приходил в полубессознанку и держал Юру мёртвым хватом, как будто тот собирался свалить, хотя ему было совсем некуда после взрыва дома Фельцмана и его бегства на окраину страны советов. Отабек смотрел на него, как на полубога, хотя он был всего лишь тощим «уже-не-подростком». Сам Отабек тогда казался ещё совсем чужим, странным, стильным барыгой, одним из сильных мира сего. Юра и сейчас его считал сильным и вполне стильным, но тогда, тогда он Отабека даже немного опасался. Будь он менее предан Юре, может, у них ничего бы не вышло, Юра бы убежал. Но тогда Отабек двинулся на нём, влюбился до того, что порой его принимали за накуренного, даже если он ещё не вдувал, настолько им овладевало напряжённое рассредоточение. Не раз они попадали в клуб с друзьями Отабека, и Отабек бесстыдно держал его за талию и косточку таза, пока к нему с другой стороны липла эскортница (Юра чуть с ума не сошёл, когда узнал, сколько денег парни тратили на красивых девочек, которые танцевали бы возле их стола во время пирушек чисто для атмосферы). Юра глядел тогда в глаза Отабека — раскосые, тёмные, смягченные желанием и небольшой дозой алкоголя, чаще всего виски или шотом водки. Отабек был таким красивым. Казался всезнающим. Надёжным и крепким, как скала. Юра вкушал его добродетели, зная, что имеет на них право, потому что Отабек был его. Это от него, а не от шлюшки, у Отабека недвусмысленно оттопыривались брюки. И с ним он согласится пойти в туалет и взаимно подрочить, жадно съедая друг друга. Отабек обожал его, боготворил. Говорил, что Юра всё делает правильно, так, как ему мечталось, и Юра в какие-то моменты судорожно думал: может, завести дневник и записывать, что он вообще делает? Может, пригодится? Потому что он просто жил, он не думал, как подцеплять случайно появившегося в своей жизни Алтына на крючок. Они просто разговаривали, ходили куда-то вместе — на выставки, за продуктами, в сквере посидеть на лавочке с энергетиками. Юра порой его поддразнивал, а порой решался на секс, и тогда они шли к Отабеку и кто-то под кого-то ложился. В какой-то момент Юра понял, что свихнётся, если этого человека в его жизни не станет — Отабек был его единственным другом, понятным и близким, слышащим и надёжным. Примерно в это же время Отабек понял, что обсессия на Юре заменила тягу к веществам. И они съехались. Тусовок стало меньше, они начали больше работать. Сделали небольшой ремонт — покрасили кое-какие Отабековы белые стены в разные цвета, изумрудный, кобальт, вива маджента. Докупили вещей в квартиру, чтобы сделать в ней что-то похожее на обжитость и даже уют — до сих пор, наверное, там у входа лежит ковёр с серыми котами, обласкавшими надпись «Welcome». Похоронили Джей-Джея и кого-то ещё, кого Юра не успел запомнить в лицо. Нашли кошку. Юра закончил дизайнерский заочный курс. После взрыва квартиры в их доме они успели пожить какое-то время совсем спокойно, как сорокапятилетние, много лет пробывшие в браке. Юра стал ещё лучше готовить и ходить с Отабеком в спортзал. Они нашли приятелей в числе соседей. Ходили в гости. Кошку при переезде пришлось оставить соседям — молодой супружеской паре, где парень, кажется, имел слишком много рычагов давления на красивую маленькую жену, хоть и не пользовался этим слишком уж открыто. А у Отабека начались панические атаки. У Отабека часто бывали перепады настроения, едва ли заметные стороннему наблюдателю. Он был очень закрытым человеком. Но Юра видел всё. Отабек мог искренне говорить, что доволен своей жизнью, а через пять минут состраивать такое лицо, будто умер вчера вечером, и вытащить его из омута меланхолии становилось практически невозможно. Мог радоваться успехам в спортзале и хвалить Юрину еду в один день, а на следующий отказываться заглядывать в зеркало. Юра поначалу этого не понимал, спорил и доказывал что-то до хрипоты. Потом просто принял. Был рядом, как Отабек для него, упрямо напоминал, что всё в порядке, что ничего не изменилось ни за час, ни за день, ни за неделю, они просто всё так же живут, живут вместе, живут хорошо, живут дальше. Отабек мог выползать наружу для общения и знакомств, для визитов старым приятелям, а потом на целый месяц для всех исчезать, и сообщений в мессенджерах накапливалось под сотню. Юра чувствовал себя экономкой, время от времени разгребая завалы чужой почты. Панические атаки они заметили и распознали не сразу, сначала Юра пытался лечить его лёгкие, думая, что Отабек просто задыхается из-за какого-нибудь дремлющего ковида или гриппа. Потом отправлял проверять щитовидку. Потом сходил с ним к неврологу — шли вместе, потому что невролог равнялся нервам, что в свою очередь равнялось проблемам с башкой и чего Отабек боялся до ещё одного приступа панической атаки. Там Отабеку прописали слабые успокоительные и сильные антидепрессанты, которых он не съел ни таблетки. Лечился силой воли и мотал Юре нервы тем, что через день сообщал, что «мне почему-то было нечем дышать и чего-то как будто боялся». Порой Отабек не мог спать, его одолевала какая-то внутренняя чесотка, и тогда он сперва тихонько вертелся на кровати, а потом бродил — сначала по квартирам, потом по одной несчастной комнатке в коммуналке. Каждый раз извинялся, когда будил Юру. Юра говорил: заткнись, я просто не могу без тебя спать. Пытался с ним говорить — о том, что Отабеку приснилось или привиделось, они говорили ровно по две-пять минут, потом плавно съезжали на тему побезобиднее. К нему всегда приходила какая-то ерунда — тёмные дяди в кожанках, сделанных как будто из клеёнки (детское воспоминание); тазы с бетоном, проруби и белые, как снег, голые трупы (воспоминание из юности, когда подрабатывал у какого-то авторитета); машины, нависающие над ним и поскрипывающие, не дающие ему выхода (однажды на его друга обвалилась тачка, которую не удержал бракованный автоподъёмник). Порой он видел что-то страшное, о чём мог только невнятно мычать. Юра тогда спрашивал: галлюны? Отабек говорил: угу-м. И подёргивался. У него был весьма краткий опыт с делириантами, психотропами и психоделиками, зато красочный. Город казался крошечным, как деревня в две улицы, разбавленная чем-то вроде лобного места — площади, с одного боку которой стоял храм с двумя снесёнными маковками из трёх, а с другого боку зловеще темнело казённое здание администрации, не очень умно обитое тёмно-зелёными панелями. Юра порой закапывался в переулки дворов, но только начинал наслаждаться ходьбой — и утыкался в стену леса или в начало поля, начинавшиеся тут же у городской черты. Сейчас они зашли за церковь, чтобы нырнуть в три ряда палаток — один ряд со шмотьём и обувкой, второй ряд с бакалеей и всего полторы палатки с мясом, третий про безделушки, пряники и годные в хозяйстве причиндалы вроде кожи, металла, силикона, пластика в различных формовых вариациях и пропорциях. Отабек шёл сзади, как тень или бодигард. Юра взглянул на него пару раз сочувственно — тут ли он хотел оказаться три-четыре года назад? Добровольно променял бы он свой движ, текущий в опьянённом мареве, на эту тихую жизнь, где серость, уединённость и бессребренничество? О том ли мечтал Отабек, пока у него были время и силы на мечтание? — Две штуки завесьте, — сказал Юра тётке, увязанной полотенцами, как кушаками. Тётка была хорошая, приветливая, и имела трёх кошек, одна из которых через раз сопровождала хозяйку на рынок. — Держи, милок, — она передала пакет с двумя кабачками. — А дайте моркови ещё. Штуки три. И чеснока головку. — Пойдёт? — Нет, вон ту, поменьше, пожалуйста. А что, правда на днях погром какой-то был здесь? — Ой, да было что-то. Набег какой-то. Отабек за Юриной спиной вздохнул недовольно. Не любил, когда Юра с кем-то разговаривался. — И что, сильно пострадало всё? — Да так. Кого-то прибило, говорят девки. Пожарщики приезжали. — А часто тут такое? — Да не сказать, — тётка (Захара её звали что ли?) на каждом ответе поднимала круглые плечи в ватной куртке неопознаваемого серо-бурого цвета. — Есть тут какие-то. Активные. В говнодавах такие, знаешь. — А-а-а. — Что-то городят там, чем-то им Сослан не понравился. На отдых им не сбодяжил что-то. Да есть там один сын соседки — Даник. Курчавый такой. Бегает-бегает с граммофоном, этим, как его… — Мегафоном? — Ага. Что-то рассказывает про отмыв рынка. Какого рынка отмыв? Тут два ряда умертвились. Заходи — не хочу. Демократия. Отабек уже не вздыхал, а просто сердито дышал. Юра распрощался с тёткой. — Грустно, — сказал Юра. — Нам сахар нужен? — Да. — Так хочется картошки с грибами. — Купи. — Мы до конца месяца не доживём, если с грибами. Отабек выдержал существенную паузу — довольно значительную, чтобы уложить в неё недвусмысленное сообщение Юре о чём-то, что он должен бы был подозревать. После паузы повторил: — Бери. Юра мысленно сделал пометку и взял пять шампиньонов с грязновато-коричневатыми шляпками, пакет картошки, коробку рафинада в кубиках, потому что он парадоксально дешевел, хоть кубики и приобретали какой угодно вид, только не описуемый в геометрических терминах. — Погулять бы, — сказал он, проваливаясь в сугробы на выходе с рынка. — Устал дома. — Пойдём, — согласился Отабек. — Темнеет же? — На чуть-чуть. — Я хочу выйти к полю. — Ладно. — У тебя опять что-то болит? Отабек взглянул на него краем глаза, как пёс, не очень интересующийся в данный момент хозяином, и продолжил идти вперёд по единственной четырёхполосной дороге в городе. Машины проезжали раз в десять минут даже в предполагаемый час-пик, когда бы в столице они не спаслись от толп даже в закоулках бандитского чайна-тауна. — Сара как будто умирает, — сказал Юра. Они проходили вдоль бетонных пятиэтажек, в окнах которых всё чаще вспыхивал рыжеватый свет. Юре от него становилось всё прохладнее, потому что он тоже хотел в объятия тёплой комнаты, подтапливаемой масляным обогревателем, пожарить картошки на ужин и выпить горячего чёрного чаю. — Она на спидах, — ответил Отабек с холодком в голосе. — А, да? Отабек выдал неразборчивое полувербальное утверждение. Юра вдруг почувствовал себя крайне одиноко. Подумал: может, обратно повернуть? Тащатся за город по темени. Во дворах уже сгустились сумерки зимней ночи, холодно-чёрные, колючие, непроглядные. Почему-то летом сумерки куда мягче. Зимой постоянно кажется, что в ночной тьме кто-то сидит, обязательно злой — ты бы тоже был злым, если бы поморозил жопу, как какой-нибудь случайно забредший в мир людской чёрт. Юра передёрнул плечами, как будто ледяной ветер забежал к нему под куртку. — Ты какой-то сердитый, — сказал он, зная, что Отабека раздражают констатации его негативных состояний, особенно когда он непосредственно в них находится. — Нет. Юра поймал себя на том, что подёргиваются пальцы на левой руке, свободной от пакетов с картошкой, и прыгает плечо — нервы. Пешеходная тропа напоминала полосу с экстремальными препятствиями. За день чертовски много намело, а уберётся это в лучшем случае солнечными лучами. Только по главным автомобильным дорогам ранними утрами проезжают снегоуборочные тракторы, запускаемые из административного центра области. Вокруг висла тишина — не такая, как в обитой войлоком комнате, а как в городе, покинутом людьми. Не осталось ничего, кроме поскрипывания снега, шума ветра, шороха позёмки по сугробам, поверхность которых сковалась тонким льдом, будто их вершки облили водой на морозе. Пятиэтажки, роскошь центра, сменились на двухэтажные домишки в охристых тонах. Целый район городка построили для работяг, пашущих на химзаводе в двадцати километрах от города. Сейчас в районе неясно кто жил, всякий сброд. Дома стояли с дырявленными стенами, будто испытали на себе ужасы гражданской войны. Больше Юра не находил объяснения этим странным круглым дыркам, порой идущим ровной линией, прерывающейся углом дома. Они прошли под последним фонарём, стали вровень с последним домом. Перед ним уже расстилалась степь, помертвевшее поле, укутанное снежным саваном. Темнота там была бы — хоть глаз выколи, не свети над полем луна со слегка обглоданным левым боком. — Хорошо, — сказал Юра, бодрясь. — Красиво. Почти свобода, да? — Да, — подтвердил Отабек каким-то нездешним голосом. Юра на него посмотрел. Он разобрал черты его лица в тусклом ржавом свете старого фонаря — азиатский нос со смягчёнными контурами и смешным, чуть срезанным кончиком, рысий разрез глаз, сероватые пудровые кончики бровей. — Ну ты чё? — спросил у него Юра. Отабек поглядел в ответ. Не удержал полуулыбку. — Ничего, — сказал он уже мягче. — Сейчас отдохнём. Что-то я устал.

***

Отабеково «устал» вылилось в мигрень, и три дня он пролежал дома. Юра укутывал его в одеяло по уши — мороз в сочетании ветром спускал показатель термометра до минус сорока. Носил ему бульон и крепко заваренный чай с сахаром, мастерски лавируя между следами чьей-то непрекращающейся попойки — бесконечно размножающимся количеством картонных коробок и пластиковых контейнеров (тут работали как таксофоны, так и сети еды на вынос, которые закинули бы пиццу, казалось, хоть в чащу тайги); рядами бутылок из-под алкоголя, по большей части дешёвого и высокоградусного, и тар из-под тархуна и лимонной минералки. Попойка шла в дальней комнате, периодически кто-то орал и взрыкивал в коридоре, но делать это особенно не было резона, всем было индифферентно плевать на чужие выкидоны. Отабек всё равно бледнел, стоило шуму приблизиться. Отказывался от берушей — ему казалось, что они сдавливают голову, и она грозит взорваться. Юра время от времени держал ладонь на его щеке, поглаживал висок и прикрывал ухо, тогда Отабек дремал. Порой Юра переходил в режим автоматизированной жизни, когда он не понимал до конца, что он делает и, главное, как он относится к этому. Этот режим на автопилоте как будто экономил ему энергоресурсы, которых потребовалось бы слишком много, если бы вдруг Юра всё-таки захотел посреди процесса до конца понять, как он живёт и справляется. Намного легче было обдумывать это уже после. На третий день Отабеку полегчало настолько, что он сходил в душ. Вернулся с мокрыми волосами, и Юра отвлёкся от ноутбука, накинул ему свежее полотенце на голову. — Спасибо, — сказал он. — Ага. Отабек сел на край незаправленной кровати, в круг, образованный объёмным пуховым одеялом, которое было похоже на уютное гнездо и где ещё хранилось тепло его тела. Потёр полотенцем волосы. — Ты прости меня, — начал он. — Отстань, — оборвал его Юра. — Нашёл, за что извиняться. — Я как будто стал слабее. — Конечно, у тебя организм в ахере после стольких лет дерьмовой жизни. Дай ему передышку. Скоро придёшь в себя. Может, через годик-два. Тебе главное сейчас восстановить иммунитет. Отабек вздохнул. У Юры почему-то не подбирался синоним к слову «лекарство». Он этим крайне озадачился. Лекарство у него встречалось пять раз за абзац. Его обняли сзади, обхватив за шею, прижались тёплыми влажными губами к виску. — Спасибо, — сказал Отабек полушёпотом. — Ерунда, — ответил Юра, — я же тебя люблю. Отабек затих и замер, будто побоялся что-то спугнуть, затем осторожно упёрся подбородком в его макушку. — Столько всего страшного вокруг, — начал вдруг Юра, хотя озвучивать это не собирался, — сейчас вот рерайчу статью про выпадение волос от лучевой терапии. — Жуть, — оценил Отабек. — Вчера в Петербурге был сильный пожар, горели склады. — Есть погибшие? — Девять тамошних работников. А у нас вот тусовка, успел заметить? — Успел, — тон Отабека пока был дремлющим, но едва ли предвещал что-то хорошее. — Устал от них? — Жутко. — Давай схожу к ним. — Не надо. Отабек пригладил ему волосы, Юра почувствовал на себе его любовный взгляд. — Почему? — Они меня не только сейчас достали, а в целом. Попойкой больше, попойкой меньше. Когда пошли готовить обед, наткнулись на сухопарого азиата на общей кухне. Юра глянул на него пару раз, подумал: какой-то киргиз. Слишком понтовое пальто, чтобы тусоваться в коммуналке, слишком палят хороший доход его золочёные котлы с чёрным циферблатом. — А чё в верхней? — спросил он вместо приветствия и стукнул стопкой грязных тарелок об стол. Киргиз выпучил глаза, но быстро взял себя в руки. Докурил, замял бычок тонкого «Парламента» в банке из-под консервированных ананасов. — Долбоебы окно проломили, — сказал он, смачно растягивая ругательство как «да-а-албайобы». — Холодно. — Закругляться думаете? — уточнил Отабек своим ровным тоном, который как бы не предполагал вопроса в конце. Киргиз ничего не ответил и протянул ему полупустую пачку сигарет. Отабек никогда не курил тонкие, не любил «Парламент», не уважал сигареты с кнопкой, но Тропик Воядж взял, поджёг её от спички и раскусил ягодно-ментоловую капсулу. Затянулся со сдержанностью, но Юра видел, что он был жаден и сразу отпустил киргизу его грехи, если конкретно у него они за сегодня накопились. Юра фыркнул и поставил на огонь кастрюлю с водой, стал чистить картошку. — Кто бухает, — спросил Отабек, не растрачивая силы на вопросительную интонацию. Он вкидывал вопросы играючи, как будто никогда не ждал на них ответы, и Юру это прикалывало, а остальные люди почему-то напрягались, даже если Отабек на них не смотрел. Киргиз поднял плечи в бежевом утеплённом пальто к ушам. — Сара, — выговорил он нехотя и закурил вторую сигарету. — Хотя там так-то... Все. Они помолчали, пропустив пару затяжек. — Нехорошо, — выговорил Отабек неспешно. Киргиз подёргал плечом: ага, но хрен знает. Юра чихнул от дыма. — Извини, — сказал ему Отабек. — Норм. — Я её заберу, — сказал киргиз неожиданно. — Сгниёт тут. Сгнобят. Я вижу, какие друзья у неё тут. — Сам-то? — снова полувопросительно спросил Отабек. — Видел тебя на окраине. Спустил птичку в доски? Повисла искрящаяся тишина, и Юра в напряжении обернулся — оба вперились друг в друга немигающими взглядами. Киргиз вскоре сдался, сплюнул. А Юра принялся ожесточённо нарезать морковь крупными кругляшами. Подумал: протекторат, тоже мне. Когда киргиз ушёл, а Юра стал снимать с бульона желтоватую пенку, напряжение никуда не делось. Из комнаты, почему-то не той, которая принадлежала Саре, а дальней, доносилась музыка — что-то вихрящееся, залихватское, как из сельского клуба в субботний вечер. — Защитник выискался? — не сдержался Юра. Он почему-то совсем разучился держать язык за зубами в отношении Отабека. — Ты чего? Юра фыркнул. — Мне киргиз нужен, — пояснил Отабек. — Белек Тагаев. Его на днях прижали на бабло. — Ты опять в этой херне путаешься? Отабек прикусил язык. Помолчал. Кто-то в коридоре прошёл до туалета, запинаясь об углы и что-то невнятно бормоча. Юра сосредоточенно протыкивал крупные куски картошки в бульоне — жестковатые пока. — Оно само так получается, — начал Отабек. — Ой, заткнись. Алтын тяжело вздохнул, продолжая сидеть на подоконнике. В туалете кто-то обрыгался. — Они сами меня находят, — предпринял он новую попытку. Голос был тихий, но убеждающий, вкрадчивый, как будто на Юру сейчас надавят и слегка нагнут. Нежно, со смазкой, но нагнут. — Тяжело отмыться от своего прошлого, Юр, а я больше ничего не видел. — И что там? — Ничего особенного. Поделили районы, слегка друг друга мутузят. — А прижали за что этого пидрилу мажорного? — Он не пидрила. У него две жены. — Отвали. — Сделку со сладкой водой и газировками не в своём районе проворачивал. Да там ерунда. Считай, налог уплатил. Юра помолчал. Он до сих пор очень многого не понимал из того, с чем сталкивался Отабек, хотя слушал и думал старательно. Алтын на это не обижался. Юре иногда казалось, что ему тяжело смириться с его желанием знать всё и он предпочёл бы вообще поменьше говорить. — А как он Сару заберёт, если у него две жены? — вспомнил вдруг Юра. Он обернулся. Отабек с бессмысленной полуулыбкой поднял взгляд от его задницы. — Не знаю, — ответил он беспечно. — Разберутся. У его старшего брата приют для страждущих женщин. Юра прищурился. Из туалета кто-то вышел, не удержавшись на ногах, распластался по стенке напротив. — Что за тело? — спросил Юра шёпотом. Отабек с полным безразличием во взгляде выглянул в коридор, да так и остался стоять в дверях — сторожить. Скрестил на груди руки с подёрнутыми вверх рукавами чёрной водолазки. Юра задержался глазами на его предплечьях — крепких и с красивыми редкими тёмными волосками. На кистях у него вздулось множество тонких вен. Отабек окидывал его тягучим взглядом в ответ. Шебуршание в коридоре постепенно удалялось. — Что такое этот приют? — спросил Юра. — Какой? А... Хм. Да так. Кто в передрягу попал, сбежал из дома, остался без денег. Проститутки, кто захотел выбраться, тоже, пожалуй. — А их могут просто там перепродавать? — Вполне. Не знаю, не наводил справки. Юра выглянул в окно. На улице уже было темно, хотя и семи вечера не пробило. По заснеженной тропе пробежали две бездомные собаки — Юра их знал, утром только относил к углу дома кости от рёбрышек в рагу. — А на брата зачем справки наводил? — уточнил он, разглядывая, что там раскапывают в снегу псы. На секунду опомнился — точно ли хочет смотреть? Но всё-таки не отвернулся. — Заодно. Так всегда делают — пробивают семью. Не переживай только, Юрочка. Юра обернулся к нему — такие мягкие смеющиеся глаза, блестящие чёрные волосы, лежащие в беспорядке после сна. Юра запустил в них руку. Мягкие у корней, гладкие и жестковатые снаружи. Он огладил другой рукой чужую скулу, высокую и округлую. Смуглая гладкая кожа, слегка пересушенная морозом. Отабек часто удивлялся, насколько Юра белый по сравнению с ним. — Тебя не посадят? — уточнил он серьёзно. Отабек фыркнул. — Хороший, — сказал он как укорил, — я автомеханик. Ни наркоты, ни убийств, никакой другой уголовки, как обещал. — А деньги откуда? Улыбка немного померкла. — М, — секундно замялся Отабек. — Заплатили за советы. Он поклялся, что ни к чему не прикладывал руку, и они ушли с суповой кастрюлей в комнату. Ели хлеб — дешёвый, но свежий. Начали смотреть фильм, но вскоре запнулись о тему, гвоздём выпирающую из фильма, где умерла мать главного героя, и Отабек сказал, что больше не хочет смотреть. Юра обнял его, положил подбородок на плечо. Подул в ухо. Бек засмеялся. — Мне часто снится, — сказал он, вернувшись к серьёзности, — не то, как ты умираешь. Скорее как я тебя теряю. Невыносимо. Снится, как я тебя ищу, звоню домой, а тебя там нет. Иду проверять места, где мы с тобой бывали, думаю, может, ты остался где-то там — в «Патио», помнишь, где ели карбонару последний раз? В рядах продуктовых, где молоко, булки какие-то, я брожу там, будто вот-вот наткнусь, но не получается, будто не догоняю. В старые квартиры захожу, даже в притон спускаюсь. Тебя нигде нет. Все есть там, кого оставил, а тебя нигде нет. Но тогда сон не заканчивается, я иду искать дальше — в Казахстане, в своём районе, где дороги размыло, где надрываются на привязи собаки. Думаю, может, ждёшь меня за тем садовым столом, где взрослые в нарды рубились. В зиму иду, где вьюга завывает в пустых подъездах с разбитыми окнами. Я в таких курил. И к концу сна ты звонишь мне на мобильный, а я то в карманах его отыскать не могу — вот вроде вибрирует, а ощущение, что во всём теле вибрирует, не поймёшь; — то ответить не успеваю, то связи нет. Последнее самое обидное. Когда беру трубку, слышу, как ты говоришь спокойно так: «Алло?» А меня не слышишь, как я ни надрываюсь, мечусь по всему кварталу. И тогда ты сбрасываешь. Отабек замолчал, поглаживая Юрины волосы. — И такое ощущение, — добавил он, — что я сейчас проснусь, и тебя рядом тоже не будет. И это самое страшное — первые секунды, когда просыпаюсь. С испуга всегда поначалу кажется, что постель пустая. — Куда я от тебя денусь? — Юра успокаивающе в него вжался, крепче обхватил. Они посидели в тишине, греясь друг об друга, о круг на простыне, тёплый после стоявшей там кастрюли. В окна дул ветер, скромно посвистывая, как будто боясь привлечь много внимания, но уже не в силах сдерживаться. — Почему ты так боишься остаться без меня? — Какой глупый вопрос, — Отабек усмехнулся. — Даже отвечать не хочется. — Ты всё-таки скажи. Отабек напряг плечи, уклончиво качнул головой. — Страшно, — признался он. Юра выпрямился, чтобы смотреть в его лицо — совсем худой стал, бедный, так заострилась челюсть. Пригладил его грудь через мягкую водолазку, оставил ладонь на солнечном сплетении. — Просто, — неожиданно продолжил Бек, и Юра вздрогнул, — чего ты? Просто так бывает. Я увидел в тебе хорошее, что мне всегда не хватало. В себе или в жизни. Я боюсь, что мне без тебя будет некуда пойти. Убого звучит, правда? — Отабек тяжело вздохнул и шумно и длинно выдохнул. — Как-то оно так. Не знаю. Юра лёг повыше, прижал его голову к своей груди, укрыл одеялом. Отабек вскоре умиротворённо засопел. Посвистывала за окном вьюга. В дальней комнате кто-то страшно ссорился, а они и не слышали, пока говорили. Телефон на столе дважды провибрировал от упавших на почту сообщений. Юра устало на него взглянул: замолчи. От Отабека, укрытого в его объятиях, растапливалось и прогревалось что-то в груди — Юра и не думал, что там что-то заледенело и нуждается в обогреве.