Девятая симфония

Как думаете, сколько времени вам потребовалось бы, чтобы залечить шрамы, что поставила жизнь, забирая чужие? Год. Ровно год Гермиона аккуратно, стежок за стежком сшивала эту рану, чтобы полностью принять себя, чтобы больше не плакать при каждом упоминании ее родных, чтобы больше не нуждаться... в нем. Мир был для нее холодным, она чувствовала себя потерянной. Она все время думала о том, что отделена от той части жизни, где обычно переживала тепло, где обычно у нее было чувство, что она часть этого мира. Но тогда Гермиона была невероятно одинокой, пряча за улыбками простую истину. И во что превращалась ее улыбка? В недоразумение. Вокруг нее были люди, но ей чего-то не хватало. Близости. Обмена. Другого человека. Она вела поверхностные беседы, но искала того, кто поймет ее по-настоящему. Считалось, что человек, столкнувшийся с утратой, будто выбирал, в каком из миров находиться. Она давала выход эмоциям, говорила, но не имела возможности отвлечься. Тео же стал для нее спасением, не мешая, но поддерживая, готовый выслушать и просто быть рядом. Первым ее сильным чувством было обманчивое равнодушие, что вызывало у Гермионы злость и агрессию. И разумом она понимала, что ей нельзя обижаться, но признавала, что ее бросили. В голове появлялась сотня тяжелых, порою странных и пугающих мыслей. Это были ощущения пустоты, бессмысленности, отчаяния, одиночества и вины. Тео был прав, она не любила его, просто не успела. Она бы сказала ему тогда, что влюблена, открыв свое сердце, впустив в свою жизнь. Но не могла обещать ему любви, ведь сама еще была к ней не готова. Она хотела убежать от собственной боли, отвлекаясь на него, найдя в нем утешение. Но что есть любовь? Любовь — это когда люди видят и принимают друг друга такими, какие они есть. Не для того, чтобы заткнуть дыру в душе. Но она же была Гермионой Грейнджер. И ей удалось вынести из глубины песчинку, затем камешек, потом ракушку и сложить воспоминания, чтобы дальше просто жить. Реальность была такова, что ей надо было прожить эту боль самой. Ей надо было послушать и услышать себя, пока она себя не простит. Пережив утрату за год, Гермиона стала немного другой. Она приняла себя новую. И те сильные чувства, что скрывались внутри, стали мудростью на ее сердце. Ее воспоминания стали чем-то особенно дорогим, ценным и сплетались в целые светлые рассказы. Теперь она могла дотянуться до него. И понять, что верила в настоящую любовь так долго, что избегала других, реальных чувств. И они могли бы избегать друг друга после того вечера, но на самом деле весь этот год продолжали краткие переписки, встречи с друзьями и короткие, но важные диалоги. Год. Ровно столько потребовалось Тео, чтобы принять ту реальность, где она была в него влюблена, а он делился с ней своей энергией, своей магией и своей… любовью. Он же был всегда брошен, ведь люди вокруг него существовали, но не интересовались им, не смотрели ему в глаза. Они смотрели только на то, что он умеет. Иногда он не чувствовал своего тела, своего дыхания, настроения, самочувствия или даже усталости. Он не был собой. И это было легко объяснить, ведь он сам не поворачивался к себе. Его обидели еще в детстве, затем он разочаровался в школе и войне, потом ему причинили боль. И это был его естественный рефлекс – отвернуться от того, что причиняло ему боль. Ему отчаянно хотелось «добавки», потому что ее всегда было недостаточно. И пока он не любил себя, то бессознательно ставил под сомнения и ее чувства. Он лишь был в постоянных поисках подтверждения, что хоть кому-то был нужен. И зачем он нужен был ей? Они прошли влюбленность, привязанность и почти дошли до страсти, но испытали серьезное потрясение. В первое время разлуки в нем таились необъяснимое беспокойство и неудовлетворенность, после чего наступили депрессия и апатия. И это было нормально. Она была права, что дала им время, не устраивая скандала, а может, просто не успела. Он бы сказал ей тогда, что любит и готов разделить с ней все оставшееся у него время, но не мог допустить, оставить ее одну. Лучше быть с ней. В этом из миров. Как и были их родственные души столетиями назад. Чем просто беспечно отдать свое сердце удаче или надежде, ведь никто из них не мог обещать любви. Но что есть любовь? Тео сравнивал любовь с химическим процессом, той требовалось лишь время, чтобы излечить себя. Его сердце будто находилось рядом с ее. Но он же был Теодор Нотт. Он смог за это время пропустить, простить и стать свободным, приняв себя. Он стал способен к резонансу, а чувства его больше не были так ранены. Но раньше у него их никогда по-настоящему не было. Прежде чем полюбить ее, он должен был полюбить себя. Теперь он мог дотянуться до нее. И понять, что не верил в судьбу, ведь никогда по-настоящему не понимал самого себя. Но сейчас Тео никогда бы не сказал, что они не подходят друг другу. Он сказал бы, что любви нужно добиваться. Теперь. Он видел себя. Видел здесь. Здесь – в сердце. Сейчас знакомые для него стены оставались стенами, но теперь их можно было обойти. Воздух в Мэноре был пропитан откровением настолько, что ему сложно было дышать. Зал был переполнен, ведь Нарцисса успела пригласить сразу несколько именитых музыкантов, композиторов, даже маггловских, министерских работников и весь аристократический бомонд, чтобы мир услышал его симфонию. Но главной гостьей этого вечера была та девушка, что стояла впереди в компании их общих друзей, приковывая его взор. Тео потянулся к ней, впервые за долгое время, и внутри все как будто сжалось. Он слышал ее, и она больше не была в отчаянии или опасности. Он слышал, как она искренне улыбалась. Он слышал ее слова. Эмоции. Он больше не искал ее один. Они сами нашли друг друга. Он не жалел, как и не жалела она. Они все сделали сами, и к чему здесь лишние вопросы? Сегодня вечером он вновь увидел ее. Сегодня вечером Тео вновь сыграет для Гермионы, и она будет об этом знать. Его дыхание, как и тогда, сбивалось, но не от того, что он видел ее в том же бальном зале. Тео подбрасывало от ощущений, что он впервые за долгое время сядет за инструмент и допишет для нее симфонию. Прямо здесь и сейчас. На нем привычная хлопковая белая рубашка, темный галстук, приталенные брюки, лакированные туфли. Она вновь в черном платье, на невысоких каблуках и с собранными в пучок волосами. Позади него слышался шепот уже знакомых ему голосов, мимо него проходило все больше людей, по пути пожимая ему руку. И вот, он поймал короткий кивок Нарциссы и начал играть. Первая часть. Он смотрит на нее. Так глубоко, что истекает время внутри. Вторая часть. Он прикасается к ней. Одним лишь взглядом догорающего пламени. Третья. Четвертая. Пятая. Он признает. Что отрицал любовь, как тот, кто больше всего в ней нуждался. Шестая. Он прощает. Себя за то, что заметал следы воспоминаний между ними, но был неправ. Седьмая. Восьмая. Он понимает. Что никто из них не хотел бы чувствовать вину, если бы не смог спасти тонущий корабль. Девятая. И где-то в океане снова сияли их путеводные звезды, оставаясь не просто меткой на их теле, а став рисунком на новой странице, начиная все с чистого листа. Он просто смотрел вперед и видел не просто ту девушку, что пришла на бал послушать его музыку. Он видел ту, что сама могла бы сыграть в его руках и что сама нажимала на правильные клавиши в его теле, лишь используя свой взгляд. Выражая свое намерение и ответ без слов. Глаза в глаза. Она подошла и прислонилась к инструменту, боясь задеть клавиши, но в то же время быть к нему ближе. – Привет, – его голос прозвучал уверенно рядом с ней. Все гости давно разошлись, зал опустел, оставив наедине лишь их двоих. Гермиона улыбнулась, совсем не выглядя удивленно, ведь она снова подошла первой к инструменту, ожидая этого весь вечер. – Сегодня я познакомилась с твоей душой, Теодор Нотт, – она стояла чуть впереди, от этого их разговор казался все еще приватным. Пауза. Один – момент его падения. Два – его рука, сжимающая ее ладонь. Три – стук. Четыре, пять, шесть – стук, стук, стук. Семь – ее тихо прозвучавшее желание. Восемь – его влюбленный взгляд, направленный на точку прикосновения их рук. Стук. Стук. Стук. Она сидит на нём перед инструментом. Девять. – Для начала поцелуй меня. Ох, это он может. Не отрывая глаз от ее ключиц, затем шеи и метки, он наклонился вперед, пока не достиг своей цели, схватив и прикусив ее нижнюю губу. Тео резко развернул ее на коленях к себе спиной, приподнимая юбку, что сегодня была преградой меж ним и ее телом, и пройдясь пальцами по ее мурашкам на спине. Распахнутое окно сейчас было как раз кстати, чтобы остудить температуру их тел, что ощущались как лед и огонь. Он все еще был позади нее, и ее изгибы так легко прижимались к нему, что трудно было не поверить в легенду, связавшую их до конца жизни. Она наклонилась для поцелуя назад, открывая ему вид на то же черное обтягивающее платье, что так легко слетало с ее плеч. Она почти легла на него, немного расставив ноги шире, чтобы им стало еще… теснее. Будто такое закулисье не сносило к чертям всю его выдержку, как перед важным концертом. Его язык уже встретился с ее, и его вздох запечатал ее стон. Всё в ней было идеальным. Всё в ней было… его. Бедра, что совсем рядом. Пальцы рук, что сжимали его бедро. Легкая ухмылка, как символ быстрой победы. Он нуждался в ней, как и она в нем. Нежно коснувшись её плеча, Тео медленно и, скорее всего, мучительно спустил платье вниз к ногам. Он закрыл глаза, прислонился лбом к ней, как любил представлять много раз до этого момента, и думал лишь о том, как легко они могли бы заняться прямо здесь любовью. – Черт, – прошептал он, не осознавая, что сказал это вслух. Затуманенный взгляд ее смотрел на Тео, она часто выдыхала и пристально рассматривала прожигающую его «звезду». Как же не вовремя. Он смотрел на ее губы и все, что ему хотелось сказать, это то, как долго он был таким дураком, что ждал, что не смел надеяться, что отталкивал и убегал, мучаясь от боли. – Попробуем? – прошептал он, целуя ее подборок и спускаясь ниже к шее, к ее такой же «звезде». – Играй, – ее голос звучал скорее как приказ, а он не был способен ей отказать. Одна его рука легла на инструмент, неохотно отрываясь от горячего тела, остужая кончик своего пальца и выпрашивая долгий и протяжный звук фортепиано. Еще пара движений – он сыграл бы для нее всё, что она попросит, лишь бы ее голова оставалась у него на груди, а она продолжала изучать его тело. Чем больше она ему отдавала, тем сильнее он хотел чувствовать ее губы на своих, ее руки по всему телу и то, как он двигался в ней, делая ее полностью своей. Он мог наслаждаться ей еще вечность. Ту самую вечность, что его так пугала год назад. А девушка в его руках и объятиях, и в его музыке сейчас не могла отдышаться и сказать хоть слово, пока его вторая рука играла прямо на ее нервных окончаниях. Стук. Пауза. Музыка выражала для него то, что не могло сказать сердце. Стук-стук. Тишина. Он снова поцеловал ее скулу, перебрасывая уже выбившиеся из прически волосы на другую сторону, и потянулся к противоположной стороне. Целовать ее было, как проваливаться все глубже в душу, погружаясь в свою любовь. Она все еще сидела сверху. Даже после того, как он ослабил хватку. Их губы все еще двигались в поисках друг друга. Гермиона выгнула спину, прижав пятки к рычагам у основания фортепиано. Он склонил голову вперед, чтобы быть еще ближе к сердцу и слушать его звук. Ее биение на его щеке. Стук-стук-стук… Ее сердце давно улетело, в то время как его запустилось вновь. Руки вспомнили инструмент, что не держали так давно, и плавно двигались по клавишам и в ней все резче, играя, как в последний раз. Мелодия было неразборчивой, но ритмичной. Он уже не следил за движениями, как виртуоз, что познавал и пробовал на вкус новый ее звук, когда пальцы Гермионы дотянулись до его ремня. Щелчок. Ее тихий, но едва сдерживаемый и протяжный стон только благословлял его пальцы на еще большую свободу действий. Он чуть приподнял ее за бедра, сжимая так сильно и оставляя метки, чтобы удобнее усадить на себя, пока ее пальцы отодвинули брюки и боксеры ниже. Раз. Резкий вдох. Два-три. Тишина. Глубокий выдох. Он никогда не чувствовал так много одновременно. Тео дотронулся языком до ее соска, чувствуя ее возрастающее напряжение. Четыре. Ее руки запутались в его волосах, немного оттягивая в сторону. Он впитывал в себя каждый ее стон. Пять-шесть-семь. Он увеличивал темп, не желая сегодня прерывать концерт ни на минуту. Она прижимала свое лицо к нему и целовала с такой силой, что Тео больше не нужно было слов. Медленно он выводил круги на ее животе и думал, когда всё успело так стремительно поменяться. Еще несколько месяцев назад они стояли в кабинете и прожигали взглядом вынужденные метки друг друга, а сегодня Гермиона целовала каждый лучик этой путеводной звезды на его шее, проводя языком по контуру, чтобы запечатать в памяти этот узор. Восемь. Ей этого не достаточно. Она пыталась задержать дыхание, но пропустила звук, что утонул в его поцелуе. Гермиона резко развернулась, обвила ноги вокруг него крепче, а он уже полностью был потерян в ее горячем дыхании, в звуках, срывающихся из груди, в руках, касающихся их метки. – Я выбрала тебя. И всегда буду выбирать тебя. Он никогда не испытывал таких ощущений, двигаясь медленнее, набирая темп, надавливая, сжимая, еще надавливая, перебирая пальцами ее волосы, целуя и совершенно теряясь в течении времени, уже не отсчитывая ритм. Девять. Финальный толчок. Она распадается и падает ему на грудь. – Я так сильно люблю тебя, – сейчас его голос был полон страха, но он не мог снова промолчать. – И я буду любить тебя вечно. Даже когда не смогу. В ее глазах он видел слезы, но внутри чувствовал то, что никогда не посмел бы сам ощутить. Любовь? Возможно. Может и нет. Но это было неважно. Он будет любить, даже когда не сможет. Она оставалась его мелодией. Его симфонией.