Save me

Всё резко обрывается, и Сонхва открывает глаза уже в реальности, лёжа на своей кровати. Сердце бешено колотится, впрочем, как и каждое утро после кошмаров. Но только в отличие от других снов, этот был мало похож на кошмар. Да, сначала всё было жутко как и всегда, но разговор с Саном был не страшным, а даже в своей мере уютным. Паку давно никто не доверял своих тайн, не говорил о своих чувствах, не посвящал в отношения. В груди поселялось ощущение доверия, которое, к слову, может оказаться очень обманчивым, и об этом парень прекрасно догадывается. Но Сану хочется верить. И даже непонятно отчего — то ли это Сонхва так не хватало нормального общения, то ли это Сан такой, что вызывает необычайное чувство комфорта. Каждую секунду в голове Пака вновь и вновь прокручивался их разговор. Хотелось вспомнить каждую деталь, каждое слово, каждую интонацию, хотелось уловить что-то новое, что-то скрытое, что-то такое, чего Сонхва не заметил в первый раз. Его нещадно преследовало ощущение, что он будто что-то упустил. Хотя, оно и не мудрено, ведь их беседа оборвалась на очень важном вопросе. Впрочем, Сонхва наверстает упущенное в следующий раз. Если он, конечно, будет. Из размышлений Пака вырывает вибрация телефона, означающая, что вообще-то сегодня понедельник, а в университете пора закрывать накопившиеся долги в огромном количестве.

***

Около 6 часов вечера на пол падает сумка с ноутбуком и какими-то пустыми листами, неизвестно для чего предназначенными, но почему-то всё ещё продолжающими покорно лежать в глубине сумки, по-видимому ожидая того дня, когда ими всё-таки воспользуются, а после чего наконец-то выбросят, давая свободу. Чуть погодя на рядом стоящую кровать устало падает Сонхва, не в силах больше держать своё тело на ногах. В университете его загрузили по полной (что и немудрено), и теперь, похоже, ближайшие 2 недели он только и будет делать, что навёрстывать упущенное, готовиться к сессии и пить крепкий кофе литрами. То, что в этом расписании сна нет и даже не предполагается, парень и сам прекрасно понимает. И хотя, с одной стороны, кошмаров будет меньше, а следовательно нервов тратить Сонхва будет явно не так, как раньше, с другой — разговора с Саном ему, по-видимому, не видать, а окончательного завершения всей этой чертовщины — тем более. Предвещая всё это, Пак с радостью через силу разрешает себе сегодня ночью не учиться, а лечь спать и закончить этот чёртов разговор с Саном (а потом все 2 недели пахать без сна, ну или почти без).

***

Когда уставшее сознание погружается в сон, приоткрывая завесу таинственного подсознания, Сонхва оказывается в бесконечной черной пустоте. Она не располагает, а отталкивает, внушает панику и желание вернуться обратно. Под ногами хлюпает вода, промакивая носки насквозь. — Сан! Ты здесь? Я хотел с тобой поговорить, пожалуйста, скажи, куда мне идти, — Сонхва начинает говорить всё громче, сотрясая звенящую в ушах тишину. Он не на шутку пугается, когда начинает чувствовать явное присутствие чего-то неосязаемого. Это не Сан. Нечто врывается в тело Пака, проходя сквозь. В следующее мгновение Сонхва чувствует резкую боль, головокружение и ещё какие-то незнакомые ощущения. Открыть глаза приходится от нечеловеческого крика, настолько громкого, наполненного невероятной болью, как будто кричащего заживо рвут на куски. Изувеченное до неузнаваемости тело приковано к кресту, охваченному пламенем. Человек заживо сгорает, в тело воткнуты копья, пронизывающие насквозь. Глаза, из который льются кровавые слёзы, закатаны вверх от невыносимой боли, лицо неестественно перекошено, надрываясь в вопле. Сонхва хочется воткнуть себе в уши что-нибудь острое, чтобы лишиться слуха, ибо это невероятно вынести. То, сколько боли в этом крике, насколько он громкий и душераздирающий. Приглядываясь, парень узнает человека. — Сан? Что происходит? — надрывно кричит, пытаясь заглушить вопль, из глаз сами по себе текут соленые слёзы. — Я не могу, пожалуйста, пожалуйста, прекратите. Я не могу это слышать, — сгибается пополам, крепко зажмуривая глаза и затыкая уши. Не помогает. Его сознание будто мучают. Для того, чтобы ощущать это, не нужны глаза или уши. От этого не уйти самому. Всё прекращается также резко, как и началось. Сан лежит, свернувшись калачиком в углу маленькой пустой чёрной комнаты. Чувствуя чьё-то присутсвие, парень открывает клаза, смотря на Хва. — П-прости, — побелевшими губами шепчет Сан. Лицо, как мел, бледное, зато огромные мешки под глазами добавляют яркие краски. — Ты не должен был это видеть, — голос сиплый, сорванный, парень говорит на грани шёпота, но даже это даётся с трудом. Сонхва невыносимо больно видеть этого парня в таком состоянии. Его хочется видеть улыбающимся настолько ярко и ослепительно, что глаз не видно. Хочется слушать его звонкий смех, настолько чистый, что сам начинаешь невольно тянуть уголки губ вверх. Хочется смотреть на это милое чудо, у которого от счастья щёки трескаются, а не видеть искаженное в гримасе боли и вины лицо, поломанный взгляд, болезненный и забитый вид, слышать этот голос, осипший после крика. Сонхва готов отдать всё, лишь бы ему не пришлось это выносить. Он успел проникнуться тёплыми чувствами к этому человеку, хотя совсем его не знает. Он чувствует всю боль этого парня, с которым несправедливо обошлись. Он сжимается от того, насколько светлая и чистая душа этого парня, который столько вынес и не сломался. В голове крутится только: «За что с ним так, Сан этого не заслуживает, он совсем ребенок. Почему, за что его растоптали и бросили в это место?». Лучше быть жестоким и злым человеком. Ведь такого труднее сломать, тот может дать сдачи. А добрые, бескорыстные люди слишком хрупкие. Им можно протянуть руку, приласкать, а когда они тебе доверятся, разбить их на тысячу осколков, сломать, плюнуть в их раскрытую душу, очернив её. Именно это и сделал Уён, но только Сан всё равно остался добрым и хрупким. Его это не сломало. Он вынес всю эту боль и сохранил всё прекрасное. Продолжает каждый день это выносить, не черствея. Сонхва, потеряв дар речи, подбегает к Сану, падая на колени, и крепко обнимает, начиная всхлипывать. — Прости, прости, прости. Прости, что тебе пришлось это увидеть, я так виноват, прости меня, — шепчет Сан, терзая себя чувством вины. — Ты не виноват, это ведь просто очередной кошмар, да? Ведь всё хорошо? — Сан горько усмехается. — Думаешь, я могу просто так оставаться между тем и этим миром, общаться с людьми через их подсознание, и мне за это ничего не будет? За всё приходится платить. Моя плата — сгорать заживо каждый день, пока меня пронизывают копьями. К моральной боли можно привыкнуть, можно научиться с ней жить существовать. К физической — нет, каждый раз ты её ощущаешь также, как в первый. Мне бесконечно жаль, что ты увидел одно из условий моего пребывания здесь. Я знаю, насколько тяжело это ощущать, я так перед тобой виноват, — Сан отодвигается от Сонхва, теребя в руках кофту и смотря в пол. — Нет, ты ни в чем не виноват, всё хорошо, но почему ты всё это терпишь, почему ты не покинул этот мир? — Сан поднимает на Пака свои большие грустные глаза, и тому всё становится понятно. — Уён... — Я люблю его, я готов сделать ради него всё, стерпеть любое, лишь бы вернуться, лишь бы снова его увидеть. Хва не понимает, как можно столько терпеть ради человека, который тебя даже не любил. Который поднял на тебя руку, издевался, унижал. Это не любовь. Это привязанность, болезнь. Сонхва понял теперь, он готов сделать всё, чтобы спасти Сана, чтобы открыть глаза на правду, но разве возможно переубедить человека, который готовь вынести зверскую боль, лишь бы снова ощутить другую? Лишь бы ощутить боль, которую доставляет любимый человек. Сан зависим от человека, зависим от боли, которую от доставляет, а затем залечивает раны, которые сам нанёс. И так по кругу. Кажется, психика Сана не выдержала в какой-то момент, его хрупкая душа дала трещину, и единственное, за что смогла ухватиться, чтобы не сломаться — это Уён. Сонхва будто дают отревзляющую пощечину, после которой он понимает всё. Сан — наркоман, а Уён — его наркотик, и Пак постарается сделать всё, чтобы спасти Сана. Вот только он забывает о том, что бывших наркоманов не существует...

***

Прохладный воздух проникает в небольшую студию через приоткрытое окно. Всё равно слишком душно. Со стороны столешницы доносится громкий жужжащий звук, к чертям прерывающий тягучую тишину. Похоже, работающая кофеварка. Царит полутьма — только старая настольная лампа заливает небольшое пространство противным жёлтым светом, резко контрастирующим с ярко-холодными белыми стенами, и желание вырвать глаза только возрастает. Старый диван, старый стол, старая кофемашина, которую так и хочется наконец прикончить, всё настолько старое, что вот-вот развалится, но к сожалению этого не происходит, а липкая, пыльная старость продолжает витать в воздухе. Может быть, поэтому так душно. Старость забивает нос, заставляя заливаться кашлем, чтобы только поднять клоки пыли в воздух, вновь заставляя кашлять, и так по кругу, до бесконечности, каждый день, пока не выпадут лёгкие, забитые всякой дрянью. Неожиданно резко замолкает кофемашина, поперхнувшись своими же внутренностями в последний раз, и наступает тишина. Звонкая, тягучая, режущая слух, пронизывающая каждый миллиметр свободного пространства своей клейкой натурой. Она будто липнет ко всему, чего только успеет докоснуться, и замирает намертво. Не шевелится, не колышется, а замирает, как человек на фотографии. Все резко обрывается, когда под весом одиноко сидящего парня диван не издаёт раздражающий скрип, который оглушает всех — и парня, на лице которого проступает заметное всем предметам отвращение, и тишину, испуганно исчезающую в пустоту, и кофеварку, которая, казалось, даже вздрогнула от громкого звука, и самого дивана, виновато оглядывающегося на остальных. Потом скрипит пол, когда на него ступает парень, и квартира наполняется таким количеством звуков, как будто ещё пару секунд назад в воздухе не висела всепоглощающая тишина: кружка бьётся обо что-то, пол опять скрипит, стул проезжается по ламинату, кряхтит под человеком, снова проезжается по ламинату, кружка опускается на стол, и в этот момент всё содрогается от мелодии звонка, которая зазвучала в телефоне, лежащем на том же столе. К слову, телефон кажется единственной вещью, не потрескавшейся от старости, царившей в этом месте повсюду. Парень испускает свинцовый вздох, поднимая пыль ввысь, запускает руку в тёмные, как вечер за окном, волосы, берёт телефон в ладонь, принимает вызов, закрывает красивые, но полные отчаяния и усталости, карие глаза, и слышит раздражённое: — Чёрт возми, когда ты научишься делать все отчёты в срок, Чон Уён?!