Крылатая песня бурной весны

Он почувствовал, как в грудь что-то ударило, и опрокинулся навзничь, не пытаясь удержаться на ногах. «Умница, Герми», — с облегчением подумал маг и позволил сознанию погрузиться в темноту. Очнулся лежа, не осознавая, сколько времени прошло, и двигалось ли оно в этом месте, где тишина казалась непривычной и какой-то обволакивающей. Все было… странным. Можно сказать, — чуть погодя определился со своими ощущениями Гарри, — что он не чувствовал себя в этом месте, в этот миг времени. Руки, ноги… Материальная суть вещей отодвинулась на дальний план, хотя усталость, накопленная за годы жизни, давила с прежней неотвратимой беспощадностью. Единственное, что он ощущал в полной мере — неимоверную тяжесть и тянущую тошноту существования. Он открыл глаза и, проморгавшись, выяснил, что лежал он в окружении тумана, который светился и клубился так близко от него, что, казалось, стоит только подставить руку и ощутишь на пальцах прохладную взвесь миллиардов мелких капель. Он вытянул ладонь, пытаясь поймать вихрящийся завиток странного явления, но не почувствовал ничего. «Иллюзия», — подумалось ему, но осознание этого не принесло удивления. Из неоформившегося «ничего» донеслись тихие медленные шаги, и как бы ни хотел Гарри оттянуть миг ясности, он чувствовал, что они неотвратимо приближаются и игнорировать их станет невозможно. Шаги означали чужое присутствие и несли необходимость действовать, думать, принимать решения, готовиться к встрече, но его усталый мозг отказывался работать снова в режиме боевой готовности. Он с трудом подтянулся на локтях и обратил внимание на свое тело. Те же потрепанные выцветшие сизо-серые джинсы, заправленные в тяжелые шнурованные ботинки со сбитыми поцарапанными носами, растянутая футболка, толстовка. Его вещи. Куда-то пропал рюкзак. Стоило про него вспомнить, как он появился рядом. Такой же потертый и ставший привычным за время скитаний. Шаги приблизились, на мгновение замерли, и плотные вихри тумана прорезала нечеткая, высвеченная по краям фигура, а следом за ней стали проступать неясные, но вполне узнаваемые очертания лондонского вокзала Кингс-Кросс, с которого Гарри целых пять лет отправлялся в волшебную сказку, едва не обернувшуюся потом жутким кошмаром. Впрочем, в Хогвартсе он и в первые годы сталкивался, помимо удивительных, с самыми отвратительными вещами. Так что садиться в знакомый до боли состав он бы поостерегся: мало ли что поджидало его по окончании пути? Фигура остановилась перед ним, прервав поток бессвязных мыслей, и Гарри с удивлением узнал в ней недавно почившего директора. В широкой синей и, как всегда, невообразимо яркой мантии, с добродушной улыбкой на лице и распахнутыми для объятия руками, но без проклятия, черной кляксой скрутившего узловатые старческие пальцы. Без изможденности и дряхлости на лице. Румяного, довольного, сияющего и с неизменными крошечными колокольчиками в бороде. «Вы ведь мертвы?» — вопросительно приподнял брови Гарри. «Да, так и есть», — радостно согласился Дамблдор, будто это был самый привычный разговор о дождливой лондонской погоде. «И что вы хотите от меня? Я ведь тоже мертв», — не скрывая недоверия, поинтересовался Гарри и в этот момент осознал, что вслух они не произнесли ни слова. «Ах, — произнес Дамблдор и умудрился улыбнуться еще шире, — вот в чем вопрос, не правда ли?» Казалось, директор весь светится изнутри не хуже тумана. Гарри очень давно, а может и никогда, не видел никого, излучавшего столько довольства и искристой радости за всю свою недолгую жизнь. И отчего-то именно этот диссонанс: фонтанирующая радость, не потерявшаяся в директорском посмертии, и недавние события, намертво въевшиеся в память черноволосого мага — оказались той каплей, что предопределила результат всей беседы. «Пойдем, мой мальчик, я покажу тебе кое-что», — произнес директор, по привычке потирая ладони, но Гарри в отрицании мотнул головой. Он не собирался идти никуда, по праву подозревая большую, вселенских масштабов, гадость. «Ну же, не бойся, хотя, ах, вот так и отсюда видно будет», — седобородый маг взмахнул рукой, и туман, подчиняясь его желанию, развеялся, явив пару пустых, слегка прозрачных, как и все здесь, урн и скамеек, под одной из которых лежала куча грязного колышущегося тряпья. «Что это?» — все же спросил Гарри, хотя на самом деле не испытывал ни унции любопытства. Он понимал, что Дамблдор просто так не отвяжется, и эта беседа у директора прописана точно по нотам, как и реплики, ожидаемые от него самого. «Это небезызвестный тебе Том Марволо Риддл, который так стремился к величию и бессмертию, да вот беда, познал вместо этого безумие и обречен влачить жалкое, не побоюсь отметить, существование. Крестраж, который жил в твоей голове с момента, когда были убиты твои достойные, вне всякого сомнения, родители. Но теперь твоя душа — полностью твоя». Гарри стало от услышанного совсем тоскливо и тошно. Не от упоминания давних событий — причины его сиротства, не от скорчившегося тела у ног. С одним он примирился в сопливом возрасте, с другим — он видел и похуже. Его поразило больше то, что директор не потерял своих привычек и снова продолжал давить на давно утратившие чувствительность болевые, как тот думал, точки. Смерть родителей. Читающееся между строк сравнение с ними и побуждение не посрамить их память. Выполнить то, что директор тоже посчитал бы достойным. Игра на детском желании добиться похвалы и выполнить поручения Мудрого. Это было некрасиво и теперь казалось особенно фальшивым. Он давно перестал быть ребенком. Гарри кинул невольный взгляд на хнычущее существо, на Дамблдора, который горделиво над ним возвышался и оглаживал бороду, и захотел уйти как можно дальше, чтобы больше никогда не видеть ни одного, ни другого. Он мог бы испытать жалость к поверженному, если бы между ними не было столько глупо и безвозвратно пролитой крови. Смерти тех, кто был дорог Гарри. Их боли. Их страданий. А вот директор воскрешал в нем определенно сильные, но недобрые чувства, к которым хрупкий разум мага сейчас не был готов. «Что вы хотите от меня?» — парень постарался скрыть уныние и накатившую на него тошноту. «Что ты знаешь о Дарах, мой мальчик?» — снова ответил вопросом на вопрос Дамблдор, и Гарри тоскливо уставился на вершины далеких зданий, чьи очертания смутно проступали в тумане. «Я вас слушаю, директор», — устало произнес он и потер переносицу по привычке, не заметив, что очков на нем уже не было. «Дары смерти — удивительное явление, не побоюсь сказать, надчеловеческого понимания сути вещей. Это частицы неведомой, всеобъемлющей силы и могущества, заключенные во вместилищах материального — кольцо... палочка... плащ». «Вы их хотите получить, что ли? — грубо бросил Гарри, рассматривая Дамблдора. Посмертие оказалось ему к лицу. «Нет-нет, мой мальчик, я говорю тебе о величайшем даре жизни и твоей возможности вернуться обратно, стоит только подумать об этом и пожелать. Тогда не только Магическая Британия, но и весь мир будет открыт перед тобой». «Да неужели, — цинично хмыкнул Гарри и пожалел, что здесь нет пачки его привычных сигарет, потому что без них слушать директора не было никаких сил, — а вам-то от этого какое беспокойство?» «Признаюсь, я очень корю себя за то, что не уделял тебе должного внимания и заботы, беспокоился больше о войне и победе. Я хотел бы, чтобы ты попробовал познать мир и счастье, раз твой враг повержен», — директор сокрушенно покачал головой. Знакомая пачка оказалась в руках, но Гарри не удивился. Он наклонил голову и аккуратно раскурил желанную сигарету, а потом с наслаждением выдохнул, чувствуя, как щупальца напряжения медленно и неохотно начинают отпускать его за лопатками. Но тут он наткнулся на неодобрительный взгляд собеседника, скорбно поджавшего спрятанные в бороде губы, и ему совершенно по-детски захотелось выпустить дым в это нахмуренное лицемерное лицо. Злость снова начала медленно и неотвратимо закипать под кожей, и ее требовалось сбить, погасить чем-то поистине идиотским. Ведь все, что было превращено в фарс и глупость, уже не обернется чем-то намного худшим, не так ли? «Беспокоитесь за меня, директор? Не поздно ли? Или вы радеете за ценные артефакты, которые достались в итоге недалекому юнцу, а ведь вы так хотели получить их при жизни? Надеетесь вернуться сами?» — немного лукаво произнес Гарри, пряча эту подкатывающую злость в ясных зеленых глазах цвета молодой весенней листвы. Дамблдор доверительно понизил голос, отчего его речь стала задушевной и очень убедительной. «Что ты, Гарри, мальчик мой! Ты вырос и сам способен принимать решения. Ты можешь не возвращаться, — пошел на попятный старый маг, поглаживая бороду, — ты можешь сесть на поезд, и я уверен, тебе будет радостно встретить свою трагически потерянную семью. Но, если хочешь знать мое мнение, сесть на этот поезд ты успеешь всегда. А насчет Даров, ты сомневаешься напрасно — именно ты их истинный хозяин. Ты, сын Поттеров, потомок Певереллов, был ближе к смерти, чем кто-либо другой, и, очевидно, к тебе она была благосклонна. Древние трактаты не зря говорили, что только достойный может владеть Дарами, только тот, кто не желал их получить, но получил, придя к Ней трижды и по благоволению ее вернувшийся обратно. Тебе подвластны великие силы, мой мальчик, которые не охватить разумением человеческим, и теперь важно то, как же ты ими воспользуешься, Гарри». Дамблдор говорил, устремив взор вдаль и, как и Гарри, рассматривал верхушки неуловимо знакомых зданий. Вот только последний все больше хотел оказаться максимально далеко и от этого места, и от этого человека. Его разум настойчиво требовал тишины и забвения, а старик все пытался реанимировать его и вернуть в ряды стройных исполнительных солдатиков. Что ему было нужно? Сами Дары, сейчас или потом? Услуга или неизвестная сила самого Гарри? Желание подтолкнуть его к новым подвигам ради блага всех и никого конкретного? Он, судя по всему, дары эти получил, хоть и не желал, и зачем-то нужен Дамблдору. Зачем? Может, не только Волдеморт оставил в нем крестраж? И как это работает? Уговаривает вернуться, настойчиво так сулит блага и счастье... Гарри, когда узнал про часть души Волдеморта в себе полтора года назад, почувствовал не только горечь предательства, но и едва уловимое облегчение, определенность, своеобразное логическое завершение и чувство правильности происходящих с ним событий. Только поэтому он смог тогда, в кабинете директора, собраться с духом, улыбнуться и согласиться с доводами Дамблдора. И стойко выйти из кабинета. Это потом уже, через неделю тайных сборов, сбежав летом на поиски первых крестражей против воли директора, он рыдал в спальнике от одиночества и беспросветности своего жалкого будущего. Может, директор и был прав, когда желал придержать такую информацию до самого конца, несмотря на подлитый ему веритасерум... Единственное, что вызывало неутихающую ярость, так это промедление заигравшегося во власть старика, который утаивал бесценные крохи информации от своих сподвижников, взрослых магов, заставил их полагаться на него и только его решения, не дал действовать самостоятельно и организовать достойное сопротивление безумцу. До сих пор Поттера терзал вопрос, что было бы, если бы этот могущественный в то время маг решил действовать сам и побудил к этому других. Его авторитет был непоколебим. Ему в рот заглядывали! Он не должен был выжидать, подгадывать удачные лично для себя карточные ли, шахматные ли расклады и удобную расстановку сил. Было бы столько жертв? Или дети, глупые и отважные школьники, смогли бы спастись? Они оказались лицом к лицу с матерыми садистами и преступниками, темными магами под предводительством их хозяина, слетевшего в пучины безумия. И никто им не помог! Он, возможно, смог бы простить расчетливые планы и равнодушие к его сиротской доле. Не директор оставил осколок души в его голове, не директор лично пинал его все детство и... Думать об этом он не хотел. Хотя Дамблдор мог бы не строить мудреные планы и не растить овцу на заклание, а попытаться его спасти с тем альтруизмом, о котором так много говорил сам. И спасти остальных, а не списать детей на сопутствующие потери. Он же бездарно медлил, юлил, оттягивал принятие любых решений, и так же бездарно погиб, едва потрепав восставшего лича, который набрал мощь за год безнаказанных убийств. Гарри докурил, методично стряхивая пепел в туман, щелчком отправил окурок в урну и, поправив лямку на плече, так же молча двинулся в одном ему известном… или неизвестном направлении. Прочь. Подальше от этого места, от этого мага. От вины и сожалений. От прошлого, которое он не мог изменить. От воспоминаний, которые он не мог вынести. Он не знал, куда он идет, что хочет увидеть впереди, и все же одно чувствовал совершенно определенно: слушать сладкий, как патока, голос бывшего светоча и наставника было выше его скудных сил. И Гарри пожелал уйти в иные вселенные, места и края — куда угодно, лишь бы никогда не видеть это лицо в очках-половинках с озорным блеском в глазах. Если бы его спросили, чего желает лично он, то Гарри ни минуты не сомневаясь пожелал бы раствориться в этом светящемся тумане, забыть обо всем, что терзало его, давило и ломало. Хотя, чего уж там, ломать, по его мнению, было уже нечего. Он шел, еще слыша удивленный голос старика, шел, когда тишина поглотила его крики и призывы. Шел, когда едва мерцающие абрисы знакомых зданий потерялись позади. Шел, не обращая внимание ни на что, без тени мысли в голове и на лице. Он шел среди клочков тумана, что временами сгущался, закручивался, искрил или наоборот рассеивался, открывая неясные, а иногда и неопределимые пейзажи странных безлюдных мест. Иногда сквозь белесые клубы приходилось прорываться на одном упорстве: туман уплотнялся, буквально образуя упругую пленку, не желая отпускать ушедшего в себя странника. Иногда туман словно подталкивал его, раскрывая свои объятия, являл невиданные искрящиеся дворцы, прекрасные озера и леса, но Гарри не видел перед собой ничего, а его глаза становились все более тусклыми. Он просто шел вперед, поставив перед собой цель не отвлекаться ни на что. Идти шаг за шагом, не чувствуя усталости, со стороны наблюдая, как его смятенный разум, бурлящие чувства медленно сдаются с каждым пройденным шагом, затихают, — и отпускает его мучительная ярость, боль, злоба и страдание, безнадежность и вина, которые еще сотни… тысячи… миллионы шагов назад рвали его на части. В какой-то момент в этом безвременье маг начал иногда включаться, выпадая из состояния бездумного движения, но не сам по себе, а скорее в момент, когда тени начинали обретать плотность и пытались схватить его, укусить или замахнуться оружием, изредка кулаком, но Гарри ускользал, а если не получалось избежать столкновения, то отработанными движениями уходил от атаки, сбивал с ног противника или разбрасывался заклинаниями, даже не вслушиваясь в то, что кричали ему вслед те, кто не мог его догнать. Тихий вой, стоны или крики, затихающие вдали, не тревожили и даже не сбивали дыхания. Он подспудно знал, что все, оставленное позади, не может причинить ему вреда — и не оглядывался. Маг двигался лесными тропами, мощенными булыжником дорогами, широкими безлюдными трассами с выбоинами и переломанными пластами асфальта, лишь отмечая на грани восприятия знакомые формы и детали из прежней жизни. Он не различал реальность и воспоминания, дымку снов и видений туманного изменчивого мира. Его ожившие сны чередовались с жуткими воспоминаниями, они переплетались в фантасмагорическую чушь воспаленного сознания. Василиски сменялись живыми мертвецами из давно забытых фильмов, которые он подсмотрел украдкой в чулане. Из дрожащего марева тетушкиного чердака, словно упырь Уизли, поднимался кладбищенский Волдеморт — он швырял в него «Аваду» снова и снова, как зацикленная выцветшая колдография, а потом превращался в Добби с немым укором в огромных печальных глазах. Коттедж «Ракушка» сменялся подвалами Малфой-мэнора, и дрожащий, перепуганный Драко пытался подсунуть палочку Лонгботтому, почти теряя сознание при виде пыток Гермионы, не зная, как помочь так, чтобы его отчаянная попытка не привела к ее смерти, а помогла спасти ту, к которой он был неравнодушен с первого курса. Лес Дин сменялся пещерой с инфери, мрачная готика Гриммо плавилась, обнажая развалины Хогвартса, Косая Аллея плавно перетекала в чащу Запретного леса, из которого раздавался вой не одной глотки оборотней. Дементоры, великаны, волкодлаки, тролли, соседи с Тисовой, разгневанные родственники — все мелькало с такой скоростью, что Гарри перестал обращать внимание, оценивая сиюминутную угрозу от происходящего, реагируя инстинктивно. Калейдоскоп образов сменялся затишьем ставшего привычным тумана. А маг все не останавливался. Он шел так давно, так долго, двигаясь в одном направлении, что в какой-то момент, привычный к круговерти миражей Гарри обнаружил себя бредущим в неизменной вот уже долгое время неискаженной реальности. Это его удивило. Шорохи, звуки, запахи не пропадали. Звездное ночное небо, прохладный ветер, задувающий в распахнутую кофту, начал пробирать до дрожи. И в этот момент маг осознал себя и свое физическое тело: дрожащие от напряжения ноги; затаившийся голод, готовый с яростью вгрызаться во внутренности, терзая желудок в самый неудачный момент; влажные ладони, засунутые по привычке в глубокие карманы пыльной мантии. Он, с трудом попадая в пазы, застегнул змейку кофты, закутался в мантию и огляделся. Вокруг раскинулась лесостепь с редким нагромождением скал разных форм и высот, небо нависало так низко, что звезды казались огромными, как и неполная луна, едва скрытая за клубящимися тучами. Дороги, как таковой, под ногами не было. Маг выбрал направление и из последних сил, минуя редкие каменные груды, направился в сторону леса. Открытое пространство давило на него, казалось угрожающим, несмотря на приветливо мерцающие звезды — здесь он был как на ладони. Гарри выбрал небольшую поляну в кругу невысоких раскидистых деревьев, которые росли вперемешку с высокими соснами среди скал и кустарников и, вытащив из рюкзака спальник, устроил его в тени камней. Сбросил рюкзак и, наколдовав воды прямо в ладони, напился вволю и завалился спать, укрывшись одеялом с головой.