Ты никогда не выйдешь из этого дома живым.
Затем Чуя предложил ему рисовые лепешки и чай. Дазай отказался, коротко поклонившись и робко улыбнувшись. Не голоден, сказал он. Просто устал. Чуя сморщил нос, но не стал настаивать. Забавляющийся Дазай сделал вид, что не заметил, как из носика прекрасного керамического чайника, который хозяин дома поставил на лакированную поверхность столика, не вылилось ни капли. С совершенно невозмутимым видом Чуя отпил из пустой чашки. Он поднес к губам сладкую пасту, аккуратно обернутую в бамбуковый лист, но Дазай видел, как во рту его исчезла гнилостная черная масса. Так очевидно. Дазай закрыл глаза, решив не обращать внимания на то, как небрежно проявляется истинная сущность Чуи. Сейчас все слишком просто, но, возможно, ему все же удастся повеселиться. А пока он блуждал взглядом по комнате, ища любой способ нарушить тишину. — Ты живешь один, — сказал он. Это не было вопросом, но Чуя слабо улыбнулся и все равно опустил голову. — Да. — Так в чем же дело с вдовой Сумы? — Ах, это. Просто прозвище, — сказал Чуя, наморщив нос, но не обращая внимания на комментарий. — Глупую легенду придумали местные рыбаки. Люди болтают, особенно когда у них мало работы и им нечего делать. Дазай склонил голову. — Они назвали это место домом наложницы. Чуя покачал головой, махнув рукой. — Дурацкая история. Моя бабушка сбежала с пехотинцем из этих мест, он покинул ее, когда она была беременна, и бабушка осталась здесь. Все просто. — он прищелкнул языком. — Чертовы идиоты болтают о призраке, мысли не допуская о том, что у них могли быть дети, понимаешь? Дазай нахмурился. — Так, никакой вдовы нет? — Боюсь, что нет. Здесь только я. — Какая жалость. Я ожидал встретить красивую девушку. Чуя ухмыльнулся из-за своей чашки — ухмылкой настолько острой, что Дазай мог бы о нее порезаться. По спине пробежал холодок. Интересно, подумал он. — Конечно. Ты действительно похож на тех мужчин, что любят использовать женщин. — Как несправедливо! — воскликнул Дазай, хлопая себя рукой по груди. — Я прекрасно себя веду. — Конечно. — Чуя! — сказал он с фамильярностью, которая возмутила бы любого. Любого, но не Чую. Чуя хихикнул, выглядя при этом таким прекрасным, таким испорченным одиночеством. Он звучал так, будто не смеялся — не смеялся по-настоящему — очень долгое время: неловко коротко, и сжимая губы в тонкую полоску, стоило лишь понять, что именно он делает. Со смущенным покашливанием он взял еще одно угощение. То, как и в прошлый раз, явило свою гнилую суть прежде, чем исчезло в его рту. Какая жалость, после такой ладной истории. Дазай ему почти поверил. — Хорошо. Как видишь, я, в любом случае, не женщина. Дазай пожал плечами. — Ты мог обмануть меня. — Что?! — Хм, женщина с вспыльчивым характером, — промурлыкал Дазай, игнорируя пристальный взгляд Чуи. Если бы взгляды убивали, он уже был бы мертв. Но они не убивали, и любезный хозяин, очевидно, не собирался сожрать его прямо сейчас, поэтому Дазай снова сосредоточился на комнате. Она была пуста, если не считать старого кото, покоящегося в самом дальнем углу. — Ты играешь? Чуя посмотрел на инструмент. Его голубые глаза сузились, когда он взвешивал ответ на кончике языка. — Иногда, — сказал он. Затем закусил нижнюю губу, цепляясь зубами за тонкую кожу, прежде чем поправить себя. — Раньше. Уже нет. — Почему? В глазах Чуи на мгновение промелькнуло раздражение. Оно исчезло почти сразу, но Дазай все равно заметил. Маленький призрак неплохо скрывал себя, но Дазай менял маски всю свою жизнь. Он подмечал каждую мелочь на чужом лице и мог читать каждую его мысль. И прямо сейчас Чуя находил его назойливым. Возможно, даже раздражающим. — Моя анэ-сан научила меня. Она... — его голос затих. Затем он покачал головой и слабо улыбнулся. — Она скончалась. Дазай кивнул. — Я понимаю. Он не сказал, что сожалеет. Все люди умирают. Это естественный круг цветения и увядания, высыхания и возвращения к жизни. Улыбка Чуи сказала, что ему тоже не жаль. — Ее звали Кое. Она была хорошей женщиной. Она умерла так давно, что я едва помню ее голос. Это осталось невысказанным, однако Дазай каким-то образом смог прочитать между строк, состоящих из перетянутых гласных и коротких пауз тембра Чуи. В том все еще проскальзывали резкие интонации Эдо: слабым, едва уловимым следом под приобретенным кансайским диалектом. — Ты должен играть, — сказал он. — Ради памяти твоей сестры. Чуя заколебался. — Я не знаю. — Я не хочу принуждать тебя, но это сделало бы меня счастливым. Несмотря на свою вежливость, Чуя посмотрел на него так, что стало очевидно, что счастье незнакомца было последней из его забот. — Я в самом деле не так хорош. — Единственное, в чем ты не хорош, — это ложь. Как он и предполагал, двусмысленность его слов не вызвала у Чуи никакой реакции. Это было бы слишком просто, подумал Дазай, слишком предсказуемо и совсем не весело. Может быть, призрак перед ним был не слишком могущественным — в конце концов, он, похоже, еще ничего не понял — но и дураком он не был. Столетия выживания и боли делали человека умнее. С извиняющейся улыбкой Чуя встал и подошел к кото. Он встал на колени перед инструментом, и малиновый шелк раскрылся вокруг него смятым окровавленным цветком, короной паучьей лилии. И когда его пальцы зажимали струны, вместе с ними вибрировала душа Дазая.***
Чуя предложил ему переночевать в комнате для гостей, и Дазай с коротким поклоном согласился. Они шли по окутанным тьмой коридорам, и тишину разбавляли только стрекот сверчков и ритмичный стук костыля Дазая. Жаждущий увидеть реакцию призрака, Дазай все же решил дождаться момента, когда они дойдут до комнаты. Та оказалась темной и довольно удобной, с расправленной кроватью и единственным стоящим в углу фонарем. Так что Дазай с любопытством ожидал, как же разыграется раскрытие призрака. Он вошел в комнату, и Чуя спросил, не нужно ли ему что-нибудь еще на ночь. Он сказал «нет» и стал ждать. Чуя повернулся, шелк зашуршал, и рыжие волосы заколыхались за спиной. Дазай вздохнул, сдерживая нарастающее с каждой секундой нетерпение. — Доброй ночи, — сказал Чуя. Быть не может. — Подожди, — крикнул он, когда Чуя почти вышел. Тот остановился, едва обернувшись, чтобы взглянуть на него поверх плеча. Рыжая прядь все еще падала ему на лицо, маня Дазая подойти ближе и заправить ее. Она сводила его с ума. Но Чуя, конечно, тоже этого хотел. Довести его до безумия. Обратить в пепел всякий контроль, превратить случайного путешественника в зверя и заманить его в ловушку. Существование Чуи было основано на его способности поглощать мужскую сдержанность, как фитиль, брать, брать и брать, до самого конца. — ...Да? — Ты не вдова. — Мы уже обсудили этот вопрос, — ответил Чуя с ноткой дискомфорта в голосе. — Я не говорю о том, что ты не женщина, Чуя. — протянул он со снисходительной улыбкой, растягивая каждый звук, давая понять, что он знает. Знал все это время. Голубые глаза сверкнули из-под длинных ресниц. — Тебе известно? — Дазай только улыбнулся, и Чуя склонил голову. — Я не лгал тебе, Дазай. Я все еще жду своего возлюбленного, если ты об этом хочешь спросить, — сказал он тихим голосом — таким тихим, что от него пошли мурашки. — Он вернется. Конечно. — Он мертв. — Он участвует в восстании, — сказал Чуя. Уверенным он однако не выглядел. — Восстание произошло много веков назад. Он мертв, — повторил Дазай ровным и резким голосом. Чуя дернулся, его плечи задрожали под истрепанным алым шелком. — Ты прав, — пробормотал он. — Он ушел. Он был мертв все это время. Дазай ухмыльнулся, чувствуя, как холодеет воздух — и дрожит одинокое пламя свечи за тонкой бумагой. Как замер Чуя, и как медленно — очень медленно — с хрустом, подобным тому, какой издает старая ссохшаяся дверь, повернулась его шея. Такой смертоносный и красивый в кимоно, пропитанном свежей кровью, и глаза его такие же яркие и большие, как полная луна за окном. — Он мертв. И я тоже. До встречи с Чуей Дазай уже видел кое-что. Он видел призраков, резвящихся безлунной ночью на рисовых полях. Он видел сосуды, сочащиеся энергией, хватающие все, что попадется на их пути и несущие опустошение в дома знатных семей. Он видел сходящих с гор демонов, голодных, как звери, и почитаемых, как боги. Он видел множество ночных охот, множество героев, преследовавших чудовищ и погибавших под их когтями. Однако эта... вдова, этот человек был другим. От него перехватывало дыхание и заходилось сердце. Он был рожден гневом, любовью и одиночеством, и заперт на земле живых. Грубая, голодная красота. В момент, когда Чуя с обнаженными когтями мчался к нему через комнату, Дазай решил, что жители деревни оказались правы: он умрет, и даже будет не против. Это была бы сносная смерть. Поэтичный конец от рук прекрасного создания. И все же сейчас, впервые, возможно, за всю его долгую-долгую жизнь, умирать Дазаю совсем не хотелось. Он не двинулся с места. Он едва уклонился, позволив костылю с глухим стуком упасть на землю. Позволил Чуе подойти ближе, ожидая его с улыбкой спокойной, как океан. И столь же глубокой. Столь же опасной. Он схватил Чую за запястье, стоило тому отважиться подойти достаточно близко, потянув его вперед. Ошеломленный призрак издал только свистящее шипение. Когда он попытался зарычать, щелкнув клыками, Дазай перехватил его пальцами за подбородок, как бешеного зверя. — Интересно, — пробормотал он. — Не думал, что ты будешь ждать так долго. Тебе, должно быть, очень одиноко, м-м, Чу-у-у-я? — Отпусти меня, — прогрохотал Чуя. Он пытался царапаться и кусаться — вот уж действительно маленький злющий призрак, — но Дазай его не отпустил. Из горла Чуи раздался ужасающий низкий рык, он открыл пасть, обнажив острые клыки, но Дазая это не впечатлило. — Успокойся. — Отпусти меня, ублюдок. Единственное, что говорил ему Чуя, снова и снова, рыча и пытаясь освободиться. Пусти меня. Я убью тебя. Клянусь, ты будешь страдать. Угрозы лились из него рекой, Дазай забавлялся. — Нет, — сказал он. — Расслабься. Теперь ты мой. Игрушка и пленник, хотя прежде ему стоило спросить себя, какую свободу могло знать существо, родившееся из душевной боли и сожалений. — Я разорву тебя на куски. — На твоем месте я бы не стал этого делать, чиби, — сладко протянул Дазай. Он выдохнул, и весь дом, весь океан, казалось, задышал вместе с ним, втянул воздух в полое межреберье и растянул губы в жестокой улыбке. Чуя все еще дергался под его пальцами. Алый сошел с его щек в серую бледность. — Что за..! Позади Дазая в темноте сверкнули шесть белых хвостов. Глаза блеснули золотом, за насмешливой лисьей улыбкой мелькнули клыки. Бледное видение того, кем он мог быть, кем он являлся на самом деле: пусть Призрак Сумы существовал уже многие лета, однако прежде он был не более чем человеком. Что же касается Дазая... Видения оказалось достаточно, чтобы призрак успокоился и зло зашипел. — Проклятый лис, — прорычал Чуя. Даже если он освободился от человеческой оболочки, слова его, все еще мелодичные, напоминали Дазаю волны, что разбивались о скалы. Напоминали пропитанный солью воздух, напоминали юные податливые тела в скрытых источниках. Было в нем что-то запретное — в голосе Чуи. Дазай ухмыльнулся. — Поздравляю. Долго думал. — Ты лжец. — Хм-м. Чуя действительно ничего не подозревал, — промурлыкал он, и голос его сочился восторгом. Подбородок Чуи задрожал в его пальцах. Такой маленький и хрупкий. Так легко переломить одним движением. — Да пошел ты. Ухмылка Дазая стала шире. — Осторожнее, ягненок, — пробормотал он, наклоняясь вперед, так, что губы их находились на расстоянии вдоха. Он стоял близко, так близко, что мог бы съесть Чую одним махом. — Ты же не хочешь, чтобы я сделал тебе больно. Я веками ждал встречи с кем-нибудь столь же интересным, как ты, маленький призрак.***
Следующие несколько недель Дазай бродил по дому, спрятав руки в рукавах своего белого кимоно и оставив костыль. Он сохранил бинты, но притворяться больным смысла более не было, поскольку теперь он ходил за Чуей, пытаясь всеми силами вновь раззадорить его. Стоит признать, вел Чуя жизнь до одури скучную. Он читал, сочинял стихи и часами смотрел на океан, при этом делая вид, что не слышит Дазая и его насмешливые комментарии. Хотя изредка Чуя разговаривал с ним: ругался, называл «чертовым обманщиком» или обвинял в том, что тот уже перешел все границы чужого гостеприимства. Дазай от резких слов лишь отмахивался, сверкая зубастой ухмылкой. Очевидно, он оставался здесь Чуе назло, так что с того? Жить с Чуей, несмотря на ошеломляющую окружающую его скуку, было в тысячу тысячу раз лучше, чем возвратиться в родной клан. И, в конце концов, Чуя сам сказал, что принимает путешественников и не возражает против случайной компании. Это произошло до того, как он узнал, что не сможет съесть Дазая и что сожительство с ним ему наверняка не понравится, но Дазай столь маловажную деталь решил опустить и задержаться у призрака подольше. В конце концов, дом был достаточно большим для них обоих. Ему нравился Чуя — кристально чистое, искреннее отвращение, которое тот выказывал присутствию Дазая, преданность мертвому возлюбленному, сострадание, которое тот проявлял к своим жертвам. С чего бы Дазаю уходить? Он не чувствовал себя таким живым уже много лет. — Так что с фонарями, чиби? Спросил он однажды ночью, когда они оба смотрели на океан. Свободные концы бинтов Дазая трепались об одежду, а ветер ерошил их волосы, бил по щекам холодным соленым воздухом. Чуя оскалился. — Не называй меня чиби. Дазай ухмыльнулся. Кончик его белого лисьего уха склонился набок, когда он скосил глаза на призрака. — Это не ответ. — Можешь подавиться. Это не твое дело. — Будет тебе, Чуя, — протянул Дазай, — все еще такой недружелюбный. Не могу поверить, что люди действительно принимают тебя за прекрасную девушку, ты же явно настоящий звереныш. Чуя скупо нахмурился. Ясно, что он намеревался ругаться, но понял, что это только докажет правоту Дазая, и промолчал. — Фонари привлекают людей. На самом деле цель не в этом, насколько мне известно. — Дом приманивает твою еду. — Это был дом Ши... это был его дом. Он всегда меня обеспечивал. — Когда он умер, дом стал твоим. Чуя качнул головой — не совсем согласие, но и не отказ. — Может быть. А может, какой-то бог решил, что это моя тюрьма. А фонари... — Чуя прищелкнул языком, запустив руку в волосы. Дазай задался вопросом, имеет ли призрак хоть малейшее представление о том, как бы он хотел коснуться этих кудрей. — Я не знаю. Они просто появились вместе со слухами о вдове Сумы. Они помогают людям, наверное. Помогают им увидеть то, что они хотят видеть, не более того. — Хм. — Фонари помогают им видеть... не меня. Потому что кому нужен человек, который умер за другого? Этого Чуя не сказал, но Дазай услышал его и без слов. Невысказанное сжимало в тисках сердце. Он придвинулся ближе и обхватил лицо Чуи одной рукой — грудь вздымалась, ветер завывал им в ушах. Бухту накрывала буря, но никому из них не было до нее никакого дела. Помогают им увидеть то, что они хотят видеть. Дазай колебался. Какой дурак согласится на ложь, когда правда намного прекраснее? Он посмотрел Чуе в глаза, в море необузданных секретов, и пожалел, что не может в них утонуть. К лучшему или к худшему, но он знал, какого всю жизнь скрываться, просто чтобы выжить. Он знал, насколько это утомительно. — Я вижу тебя, — пробормотал он. Чуя отрывисто вдохнул, наклонив голову и прижимаясь щекой к ладони Дазая. — Я знаю, — сказал он. — Я тоже вижу тебя. — Я думаю, ты начинаешь мне нравиться, чиби, — сказал Дазай, и губы его растянулись в полуулыбке. Чуя улыбнулся в ответ и на этот раз не отказался от прозвища. Он ничего не сказал, но что-то в лице его изменилось — распахнулась тяжелая, пыльная дверь, что десятилетиями была заперта. Тебе должно быть действительно одиноко, раз ты возжелал кого-то вроде меня, снова поймал себя на мысли Дазай. Но это не страшно: одиночество было достаточно хорошей причиной для них обоих. Он подошел ближе, и Чуя не отодвинулся. Вместо этого он, казалось, набрался храбрости, нахмурившись и качнувшись на пятках, и двинулся вперед. Приподнялся на носках и вытянул шею. Чуя целовал его, и Дазай целовал его в ответ. Он рассеянно осознал, что это был первый раз, когда делал он это без каких-либо скрытых мотивов.***
Обыденность для них — не привязанных ни к людям, ни ко времени, — была пустым звуком, но вскоре она стала для них всем. Время от времени кожа Чуи становилась серой, а губы синели, отдавая слабым пурпуром и чернотой. Шелк кимоно осыпался, выцветал, и затем красота призрака ускользала, оставляя ему лишь страдания. Он выглядел — он был, — мертвым. Когда это случалось, в заливе воцарялась зловещая тишина. Южный ветер стихал, воздух — густое марево — тяжелел, и фонари освещали красным светом дорожку, пока шаги и голос незадачливых путников не пронзали абсолютную тишину дома. Дазай скрывался в самом темном углу комнаты, пока Чуя работал со своей жертвой. Его взгляд остановился на призраке, на слабом румянце, покрывающем ссохшуюся кожу, когда неизвестные последовали в нутро дома, сверкая жадными, голодными глазами. Лисье нутро сжималось в клубок, балансируя на грани собственничества и очарованности. Жуткое хихиканье Чуи, безумное вращение кото, на котором его просили поиграть, заполнили его уши. Чуя предлагал мужчинам чай и рисовые лепешки, точно так же, как предлагал их Дазаю много месяцев назад. Он флиртовал, целовал в ответ, когда целовали его, еще больше хихикал, рассказывая историю о несуществующей Вдове Сумы. И тем не менее, отказался избавиться даже от одного слоя одежды, как бы убедительно ни умоляли его мужчины. А они умоляли. Они жаждали внимания Чуи, его прикосновений, затем его тела. Они молили о пощаде, когда голубые, похожие на две бусины, глаза смотрели на них, и в них не было ни капли человечности. А затем слышались крики, плач и мокрое чавканье вонзающихся в человеческие внутренности когтей. И тишина. Кровь брызгами пятнала бумагу седзи, однако дом высасывал ее, как высасывает свою жертву всякое живое существо. Неизбежно, когда щекам его возвращался румянец, а телу — прежняя мягкость, и едва заметная тень вины пересекала лицо, Чуя удалялся в свою спальню. Он молчал, размышляя о том, на что его вынудили, чтобы выжить. Скрывался за раскрашенными ширмами, ускользал под одеяло и закрывал глаза. Рыжие волосы рассыпались по подушке. Дазай следовал за ним, как собака, раздевался до бинтов и ложился рядом с призраком. Он накрывал их своим хаори, как одеялом, обнимая Чую сзади и прижимая крошечное тело к своей груди. Дазай прислушивался к прерывистому дыханию возлюбленного, пока комната тонула в утреннем тумане, поглощающем красные фонари и следы кровавой резни.***
Давным-давно, много веков назад, мальчик влюбился в пехотинца. Их сердца бились как одно, глаза не видели никого, кроме друг друга. Юноша, с руками тонкими и белыми, как у ученого, и пленяющий своей простой резкостью солдат. Море рыжих и серебристо-белых волос, подобных огню и лунному свету. Юноша покинул родителей и единственную сестру, золото, шелка и стихи, написанные на ракушках, чтобы сбежать со своим возлюбленным. Где-то вдали от деревни, на берегу между рукавами океана и зеленым лоном горы, у пехотинца был дом. Обоим пятнадцать — мужчины в глазах семей и всего мира — мальчик и пехотинец отказались от своих обязанностей, признавая только друг друга, ища только друг друга. Дом охранял их и защищал от посторонних глаз. Там они жили счастливо. Они любили без сожалений. Погруженный в воспоминания о прошлом, Чуя изучал лицо спящего лиса. Он казался таким спокойным и красивым в серебряном свете луны. Он был похож на картину, стихотворение, обретшее плоть и духовную силу. Дазай Осаму был... особенным, определенно. Вынужденный скрываться и охотиться, Чуя давно не пробовал чужой любви. Столетиями он не желал большего. И когда смутное чувство измены кололо сердце, цеплялся за мысль о том, что — ну, — Ширасе мертв уже много лет. Кости и прах не знали ревности. Пальцы мягко расчесывали каштановые волосы, в темноте ночи почти черные, избегая острых белых ушей. Чуя убрал прядь со лба лиса, шепча себе под нос его имя. Осаму. Теперь оно казалось странно знакомым. Звучало так, будто создано было для того, чтобы с неосторожной нежностью, которую тот не знал так долго — отчаянно долго — ласкать губы призрака. И все же это было сильное имя, сильное достаточно, чтобы изгнать дух прошлого возлюбленного. Звуком сладкий и вязкий, как тьма. Чуя пальцем прочертил линию вдоль скулы лиса, скользнул по щеке, коснулся челюсти. Губ. Осаму. Такое прекрасное имя для ошибки. Давным-давно Чуя был человеком, и он спал в этой же спальне, желая не больше, чем состариться рядом с любимым. Когда-то он знал любовь, преданность и верность. Но затем пришла война и украла Ширасе вместе с сотнями других безымянных людей. Чуя сражался бы, если бы Ширасе не умолял его подождать. Он сказал, что рожден для войны, но Чуя — нет. Шестнадцатилетний мальчик из благородной семьи не выдержит ни дня в восстании, которое возглавил клан Мори. Ширасе ушел с поцелуем и обещанием вернуться, оставив после себя лишь бледное воспоминание, а дни превратились в месяцы, годы в века. Мальчик, из любви покинувший отчий дом, позволил себе умереть от голода в двадцать два года. Он умер, и Чуя превратился в существо, которым был сейчас. Вокруг него текла кровь. Алые ручейки затапливали пол спальни и водопадами стекали с энгавы, заливая фонари снаружи и падая в океан. Кормили демонов с гор. Но Дазай был другим. Он не боялся Чуи, он не хотел делиться своей властью. — Что ты? — прошептал призрак. Лис заворочался во сне, что-то пробормотал, прижимаясь щекой к руке Чуи. Он обнимал призрака за талию и выглядел таким довольным, что Чуя тоже улыбнулся. — Ты собираешься меня спасти? Ты? — Отвращение и недоверие смешались с хрипотцой голоса. — Не смеши. Знаешь, я так долго был один. Довольно хреново с твоей стороны вломиться сюда и пытаться что-то изменить. Боги, как он устал. Устал от одиночества, душевной боли, фонарей, бесконечной ночи, голосов, заманивающих к нему жертв, чтобы он мог протянуть еще одну неделю. Еще один год. Медленно призрак прижался поцелуем к губам спящего лиса. Они казались такими мягкими и нежными. Когда-то давно Ширасе был единственным, ради кого билось его сердце. Было ли это приводящее в бешенство создание его причиной жить сейчас, причиной растянуть свое посмертие до скончания веков? Когда-то давно ему было пятнадцать, он был невероятно человечен, глуп и влюблен. Любовь и привела к его гибели. Как ни странно, его покрытое пылью сердце могло снова начать биться из-за глупого лиса, утверждающего, что не знает любви и человеческого сострадания. В тишине ночи Чуя смотрел на Дазая — спящего, прекрасного и его. Взгляд коснулся крошечного шрама над правой бровью, прямого носа, приоткрытых губ, бинтов, обвивающихся вокруг шеи и спускающихся по груди. Скользнул по белым заостренным ушам: пальцы дернулись в желании коснуться, но Чуя сдерживал себя, зная, что Дазай ненавидит, когда их трогают. Он положил голову на теплую грудь возлюбленного и закрыл веки, чувствуя себя в безопасности клетки из переплетенных конечностей, одежды и хвостов. Влюбился в лиса, да? У него проблемы.