Lost in us

Гроза почти на исходе. Гром стих уже давно, и теперь монотонный стук дождя — единственный звук на всю погруженную в сон округу. Ричи тушит последнюю сигарету и заходится кашлем из-за табачного дыма, заполнившего весь салон машины. Никогда раньше возвращаться домой не было так трудно. Он выкурил целую пачку Честерфилда, пока сидел здесь, под окнами своей же комнаты, парализованный стыдом и страхом. Но теперь, когда кончились сигареты, а за окном совсем стемнело, у Ричи нет выбора. Единственное, что он может сделать сейчас — притвориться, что все это чужая история, постановка, в которой он играет не лучшую свою роль. Так что Ричи заставляет тело шевелиться и выходит из машины под проливной дождь. Немедля дергает ручку двери и наконец пересекает порог дома, представляя, что это не по-настоящему. В доме непривычно тихо, и каждый шаг отдается скрипом половиц. Родители сидят за столом, на котором стоит бутылка бренди и две пустые рюмки. Ричи застывает на пороге гостиной. Жаль, он не видит себя со стороны, — спутанные мокрые волосы, ставшие от влаги еще чернее, контрастирующее с ними лицо неживого серого цвета и застывший в глазах бессильный ужас. Отец смотрит так, словно видит Ричи впервые, матовым, ничего не выражающим взглядом. Пытаясь сделать глубокий вдох, Ричи трет побитые костяшки, так что они снова начинают кровоточить. Секундная стрелка на старых часах, висящих в углу комнаты, пробегает уже третий круг, но никто не спешит начинать нежеланный разговор. Первой молчание нарушает мать. — Это правда? — спрашивает она, не глядя на Ричи. — Что именно? Отец, до этого сидевший неподвижно, вдруг бьет кулаком по столу. — Ты знаешь, о чем она говорит. Эти фотографии! Черт тебя дери, Ричард, что ты себе позволяешь? — кричит он, и на его красном лице начинают вздуваться желваки. Ричи пятится глубже в тень, стараясь удерживать в голове одну мысль — это родители, они не тронут его. Но внутри что-то снова обрывается, и он сжимает кулаки, как будто перед дракой. — Мы с отцом хотим сказать, что это непохоже на тебя и… Просто отвратительно. — Откуда вам вообще знать, что на меня похоже? Отец снова бьет кулаком по столу. Ричи слышит, как скрипят его зубы, и как беспомощно выдыхает мать, закрывая лицо руками. Ему тоже хочется закрыться, стереть воспоминания об этом дне и никогда не видеть разочарования на их лицах. Он знает, что рано или поздно это бы произошло. Почему сейчас, когда он и слова сказать не может от боли и отчаяния, клокочущего глубоко в груди? — О чем ты вообще думал, Ричард? — снова спрашивает мать, но ее обрывает резкий голос отца. — Я знаю, о чем он думал, Мэг. Он вечно все делал нам назло, но я и представить не мог, до чего это дойдет! — Ты думаешь… что я специально? — Я не знаю, что думать. Директор школы звонит нам и сообщает, что ты… чем ты занимался, и что все в школе знают об этом. А завтра узнает весь город! Что я скажу пациентам? Как я буду смотреть в глаза людям, когда они узнают, что мой сын извращенец? — Уэнтворт! — Наш сын извращенец, — повторяет отец с интонацией судьи, выносящего приговор. — И из-за того, что он обжимался с каким-то парнем, моя карьера в этом городе будет уничтожена! — Не нужно сейчас говорить об этом, — шепчет мать, пряча за густо накрашенными ресницами слезы. — Не нужно, Уэнтворт, пожалуйста. Она редко плачет. Возможно, это первый раз, когда Ричи видит ее слезы не на похоронах. Мэг Тозиер из тех женщин, которые носят улыбку как обязательный аксессуар, виной тому британские корни или своеобразное детство в семье военных. Она никогда не показывает негативные эмоции, и даже если плачет, то притворяется, будто это от смеха. Ведь это мать научила Ричи на все отвечать шутками и смехом, потому что «грустных никто не любит, сынок». Интересно, что сейчас волнует ее больше — чувства сына или крах карьеры мужа? Оплакивает ли она Ричи так же, как разрушенную репутацию семьи? Едва ли. Это неважно, говорит себе Ричи. Это неважно. Но хрупкая надежда на то, что родители поймут его, с треском рушится, и кажется, что теперь внутри уже не осталось ничего целого. — О чем тогда говорить? Все, что могли, мы уже сделали, Мэг. Мы воспитывали его нормальным. — Ричи, скажи, что это неправда, — говорит мать полным надежды голосом. — Скажи, что мы все не так поняли. Разумеется, не так. Они даже не попытались понять его. Раньше Ричи все бы отдал, чтобы быть «нормальным» для них, но теперь понимает, что это невозможно. Он может соврать сейчас, побороться за возможность вернуть все как было. Но как было? Все, чем он жил долгие годы — ложь. Ричи тяжело дышит, не сводя глаз с матери, и впервые не знает, что сказать. Он так устал врать. Но говорить правду тоже не может. Воспоминания сегодняшнего утра словно бьют Ричи кнутом, оставляя красные, обжигающие рубцы. Он не говорит ни слова, лишь разворачивается и уходит вверх по лестнице, подгоняемый вырывающимися из груди тихими рыданиями. Отец кричит вслед, но мать останавливает его тихим «Оставь его».

***

За окном сменяются времена суток, гремят грозы и светит бледное октябрьское солнце. Где-то внизу хлопают двери, шумит телевизор и звучат голоса, но возвращение к внешнему миру кажется Ричи невозможным. Он — больше не его часть. Ричи проводит дни, лежа в оцепенении на застеленной кровати. Он чувствует себя какой-нибудь морской тварью, выброшенной на берег и медленно умирающей, и боится, что уже не сможет чувствовать иначе. Он игнорирует сообщения Бена и Стэна на автоответчике, и к вечеру вторника их накапливается аж двадцать. Ричи притворяется, что его нет дома, когда Стэн и Бэн по одному приходят к окнам его комнаты. Мать делает вид, что не слышит стук в дверь, даже когда за ней стоит почтальон или очередной коммивояжер, с которыми она раньше охотно общалась. В доме повисает до того жуткая тишина, что у Ричи звенит в ушах. Он замечает, как быстро захлопывается дверь в комнату сестры, когда Ричи выходит на кухню или в туалет, и как отец внезапно перестает смотреть футбол в гостиной, и вместо этого скрывается в спальне, пока мать до поздней ночи сидит на кухне в компании бокала дешёвого вина и бесконечного сериала. Каждое утро, в самые первые минуты пробуждения, Ричи представляет, что Эдди вот-вот постучит в его дверь требовательно и нетерпеливо, встретит обычным шутливо-строгим взглядом и с порога начнет нудный монолог о домашке. А затем они пойдут в школу, будут всерьез волноваться о какой-нибудь ерунде и обсуждать с Неудачниками планы на Хэллоуин. Ричи почти готов поверить в это, так ясно воображение рисует казавшиеся когда-то обыденными картинки. Почему он не ценил эти полные беспечного счастья моменты? Нет, ценил, но никогда не думал, что они уйдут так скоро и безвозвратно. Ничего этого уже не будет. Ричи чувствует, как все, к чему он привык, с каждой секундой удаляется и становится прошлым. Это похоже на то, что он испытал, когда из Дерри уехали Билл и Майк, — он не знал наверняка, но понимал, что на этом их дружба заканчивается. Только теперь ему в сто раз больнее. Потому что, пусть и всего на несколько часов, но он поверил, что Эдди — его будущее. На одну ночь Ричи понял, какой хочет видеть свою жизнь, и, кажется, впервые осознал, что ему нужно делать. Как будто он блуждал в темноте, а Эдди зажег свет, и все стало так ясно, просто и очевидно. И возвращаться обратно во тьму гораздо труднее, когда знаешь, что она — не единственное, что может окружать. По ночам тревога садится ему на грудь и впивается когтями в кожу, заставляя задыхаться и беззвучно рыдать. На рассвете она уступает место полному бессилию и апатии, а потом все возвращается по кругу, сутки за сутками, бессонная ночь за бесцветным и пустым днем. Ричи находит пузырек снотворного, выписанный на имя матери, и по одной ворует таблетки, чтобы спать подольше. Если пить три сразу, то день или два пролетают как пара часов, — это восхитительное чувство, которое вскоре проходит. Пузырек исчезает из шкафчика в ванной, но мать не говорит ни слова. Тогда Ричи почти перестает спать. Он пытается читать, но не может сосредоточиться даже на названии комикса. По ночам Ричи курит в открытое окно, — единственное действие, на которое он способен. Заставить себя сделать что-то невозможно, потому что проблема в голове, а с ней Ричи совершенно не дружен. Он не может дать имена своим чувствам, не знает, что с ним происходит. Его простыня изорвана в клочья, на полу ошметки тетрадных листков. Он рвет их не глядя и не задумываясь, пока не доходит до конспектов Эдди, которые тот отдал Ричи еще в прошлом году. Целая стопка страниц, исписанных ровным почерком настоящего отличника. Ни одной лишней завитушки, ни одной помарки, ни одного изъяна. Ричи проводит пальцами по буквам, представляя Эдди, склонившегося над этими страницами под желтоватым светом лампы. Думал ли он когда-то, что слова на бумаги, написанные рукой Эдди, будут единственным, что их связывает? Они никогда не были так далеки друг от друга, как сейчас, и Ричи ненавидит это так сильно. Он начинает думать, что сделал недостаточно. Слишком быстро сдался, когда миссис Каспбрак столкнула его с лестницы. Ричи мог бы попытаться снова, мог бы придумать что-то. Вдруг они все-таки причинили Эдди вред? Как он мог оставить его одного с безумной матерью? Ричи выбрал забиться в угол, как последний трус, потому что им он и является. Но что можно сделать теперь? Вглядываясь в ровные строчки, он пытается найти ответ хотя бы в них, но все обрывает стук. Дверь его комнаты открывается, и на пороге появляется мать, сжимающая в обеих руках поднос с остатками лазаньи и банкой Доктора Пеппера. Ричи прячет конспекты Эдди в ящик и гадает, ради чего она все же решила подняться. Они не разговаривали с того самого вечера, а теперь она сидит на краю кровати и смотрит почти что в глаза — на точку чуть ниже оправы очков. Ричи вздрагивает, когда она начинает говорить, так резко ее голос режет плотную стену тишины. — Сегодня я говорила по телефону с миссис Каспбрак. Она сказала, что увезла Эдди из города, и что он не скоро вернется. И еще посоветовала мне сделать то же самое. В ее потухших было глазах снова видно воодушевление. Словно то, что Эдди уехал, способно исправить ситуацию. Как будто вместе с ним исчезнут и гомосексуальность Ричи, и слухи, которые, разумеется, уже трижды облетели город. «Увезла Эдди» звучит так, будто он не играет никакой роли в событиях последних дней, будто он просто неудобная помеха. Для Ричи же эта пресная фраза меняет все. Он не увидит Эдди, возможно, еще очень долгое время. Не узнает про него ничего. — Тебе тоже стоит уехать на время. Я звонила моей сестре в Пенсильванию, она будет рада видеть тебя, — бесцветно говорит мать, спотыкаясь на лживом окончании фразы. Тетя Мейв немолодая и откровенно пьющая женщина, которую Ричи помнит по скучным и бредовым монологам. — Если хочешь избавиться от меня, так и скажи. — Я вовсе не это имела в виду. Ричи знает, что она врет. Видит, как мать смотрит на него, — будто он чужой человек, о котором она ничего не знает. Но кроме этой отстраненности, граничащей с брезгливостью, есть еще что-то в самой глубине. Что-то непривычное во взгляде ее серых глаз, почти незаметное, но особенно неприятное и будто липкое… Чувство вины. Наверное, она винит себя за то, что не воспитывала Ричи должным образом. Что всегда хотела дочь, а не сына. Интересно, чувствует ли она вину за то, что никогда не хотела Ричи? Что все детство пыталась вылепить из него кого-то, кем он не мог стать. — Я выслушала от этой женщины много неприятного, если тебе интересно. Что я плохая мать, что я не так воспитываю детей, что меня надо лишить родительских прав, — говорит мать, загибая пальцы, и смотрит на Ричи так, будто ему должно быть стыдно за это. — Она пригрозила, что вызовет полицию, если ты еще раз придешь к ним домой. Проблемы нам не нужны, так что лучше не появляйся у нее на глазах. Ричи машинально кивает головой, но думает о толстых пальцах, впивающихся в плечо, и безумном взгляде миссис Каспбрак, полном такой ненависти, какую он не видел даже в глазах психа Гэнри Бауэрса. И ему страшно от мысли, что всю эту ненависть она могла обрушить на Эдди, который ни за что не ответит матери тем же. Если бы Ричи только мог увидеть его сейчас, — хотя бы на секунду, хотя бы издали. Или услышать голос Эдди, чтобы его тепло передалось по проводам. — Подожди, — говорит Ричи, едва не хватая мать за руку. В его голосе плещется ненужная надежда. — Она сказала тебе, куда увезла Эдди? — Нет, ни слова про это, — отвечает миссис Тозиер, и это звучит так, будто знай она, где сейчас Эдди, все равно не сказала бы. Перед тем как уйти, она говорит еще что-то про Пенсильванию, но Ричи не отвечает. Все, что было нужно, он уже услышал. Слышится хлопок двери и тихие шаги по скрипящим половицам, — мать идет на кухню к холодильнику, где всегда припасено вино. Через несколько минут до Ричи доносится щелк пульта и отдаленные голоса из телевизора. За окном постепенно темнеет, гаснут окна соседских домов, громко хлопает дверь спальни сестры. А он все так же сидит за письменным столом, разглядывая слова, написанные рукой Эдди. Теперь, когда Ричи точно знает, что его нет в городе, ничего не может оградить от сдавливающего грудь чувства абсолютного, беспощадного одиночества. Телефон на столе замолк два дня назад. Ричи шепчет «Перезвони же ты» и отчаянно хочет услышать хоть чей-то голос. Он сам звонит в дом Эдди и слушает, как миссис Каспбрак тяжело дышит, — наверняка с трудом поднялась с дивана, — а потом нервно кричит в трубку об отсутствии управы на проклятых телефонных хулиганов. Часы начинают тянутся как дни, дни — как настоящая вечность. Ричи так сильно хочет с кем-то поговорить, что утром пятницы выходит из комнаты в полдень, зная, что на кухне сидит сестра, — ей в колледж только после обеда. Она смотрит телевизор, лениво вылавливая из молока хлопья, ноги в блестящих колготках лежат на столе. Крашеная блондинистая макушка, подсвеченная солнечными лучами, слепит Ричи глаза, и он спешно насыпает себе побольше хлопьев. — Привет, Эшли — говорит он, направляясь к холодильнику. — Ага, — отвечает она, не глядя на Ричи, но тут же сводит тонкие темные брови. — Я смотрю, ты не в настроении. — Как проницательно, — шипит сестра и откидывает со лба челку. — Может, ты догадаешься и о причине? Ричи застывает с пакетом молока в руках. — Что, East 17 распались? — Ха-ха. Я должна была идти на Осенний бал с Шоном Геллером, но знаешь что? Сегодня он подошел ко мне и сказал, что не может прийти туда в компании «сестры педика Ричи Тозиера». Ты как будто нарочно все это делаешь! — Что? — только и может спросить Ричи. — Портишь нам жизнь! Я терпела твои выходки в школе, а теперь еще и в колледже получаю. Какого черта от твоих наклонностей должна страдать я? Ричи неожиданно для самого себя чувствует желание закричать. У него опять дрожат руки, и мерзкая тошнота подкатывает к горлу.   — Твою мать, Эшли, ты когда-нибудь думаешь о ком-то, кроме себя?! Мне наплевать на чертов бал, на сраного Шона Геллера и твои тупые проблемы. Если тебе стыдно быть моей сестрой… — Не говори мне про стыд, Ричи. Можно подумать, ты страшно гордишься собой! Да тебе стыдно больше всех, раз ты из дома выйти боишься. Сестра усмехается, глядя на то, как Ричи распыляется и краснеет, выходя из себя. — Ничего я не боюсь, Эшли. Ричи сжимает кулаки и чувствует удивительный прилив энергии, пришедший вместе со вспышкой злости. Ему не хочется думать о том, что сестра права, и о том, насколько он запуган. Он делает вид, что ничего не произошло, а сестра прибавляет громкость на дурацкой рекламе посуды. Но хлопья не лезут в горло, — Ричи сыт своей злостью. Он ненавидит этого парня, имя которого уже забыл, ненавидит эгоизм сестры и свой чертов страх перед миром, который вот-вот поглотит его. Ричи пообещал себе, что никогда больше не будет стыдиться самого себя, когда Эдди целовал его в машине у дома Каспбраков, однако не сдержал обещание. К черту, думает Ричи, заливая в себя кофе. Он должен выйти из дома сейчас же, иначе ничего уже не поможет. Бросив тарелки в раковину, он быстро пытается превратить себя в прежнего Ричи, или хотя бы его похудевшее, еще более бледное и нездоровое подобие. Через пятнадцать минут он выглядит почти обыкновенно, разве что обычно яркие вещи сменились на темные и невзрачные. Ричи долго стоит у двери, не решаясь сделать шаг вперед, потому что каждый такой шаг в последнее время ведет в пропасть. Он падал достаточно, и готов сделать это еще раз. День солнечный, почти теплый, таких в конце осени становится все меньше и меньше. Ночью температура опускалась ниже нуля — лужи еще покрыты тонким слоем льда, но стремительно тают под солнечными лучами. Ричи дышит полной грудью, запахивая воротник старой кожаной куртки, и не может надышаться. От переизбытка кислорода слегка темнеет в глазах, а может виноват яркий свет солнца, слишком непривычный после дней, проведенных в полутьме. Ричи чувствует себя совершенно спокойным. Он направляется в парк по центральным улицам, игнорируя редкие шепотки за спиной, и даже сворачивает к школе. Потому что страха не осталось. Он хочет, чтобы какие-нибудь бугаи-одноклассники или футболисты из колледжа наткнулись на него в подворотне, потому что так из него наверняка выбьют это отвратительное чувство, причиняющее гораздо больше боли, чем разбитое лицо или сломанные конечности. И потому, что Ричи вдруг понимает, — в этом страхе может пройти вся его жизнь. Теперь, когда все знают, ему никогда уже не избавиться от оскорблений, угроз и постоянного ожидания нападения. Так зачем откладывать все это на потом? Закуривая уже третью сигарету, он невольно смотрит себе за плечо. Ричи всегда следил, чтобы дым не попадал на Эдди или Стэна, ненавидевших запах табака. Эдди какое-то время даже говорил, что у него аллергия, но потом попробовал затянутся, и ничего не произошло. Правда курить все равно не стал, слишком глупо смотрелся с сигаретами, не говоря уже о вреде для его хрупкого здоровья. Эдди, Эдди. Он занимает почти все мысли Ричи, он — константа его беспорядочного разума. Дерри без Эдди — безликая модель города, бледная декорация и не больше. Ричи никогда особенно не любил его, но ощущал невольную привязанность. Каждый переулок, каждая витрина и вывеска здесь напоминала о чем-то, но теперь воспоминания помутнели, подернулись пеленой. Теперь на них лежит тень будущего разочарования, все волшебство исчезло, и Ричи знает, что такое не возвращается. Вспоминая цель прогулки, он все же заходит в супермаркет на окраине, — огромный, кричащий рекламными плакатами символ новой Америки. Кажется, здесь легко потеряться, заблудившись между рядами, но Ричи пугает не это, а то, как бурно кипит жизнь вокруг. Остановился и сбился с курса только он, все вокруг продолжают куда-то нестись, спешить, готовиться к праздникам. Из динамиков орет то музыка, то реклама, призывающая купить еще больше, люди проходят мимо, катя перед собой огромные тележки. А Ричи, потерянный и дикий, бродит по бесконечному отделу «Завтраки», опустив голову и не глядя вперед, пока не врезается кому-то в спину. — Ричи, — слышится вдруг знакомый голос. Стэн Урис стоит в своей самой излюбленной позе, скрестив руки на груди и наклонив голову так, будто ему физически тяжело носить в голове безмерный запас мудрости. Ричи готов броситься ему на шею, так сильно он скучал по нелепому долговязому другу. Но он только отходит на шаг и несмело улыбается. — Стэ-эн, привет. Ричи не знает, как теперь себя вести. Стоит ему похлопать Стэна по плечу или пожать руку? Пожмет ли он ее в ответ? Он теряется, а Стэн даже не пытается помочь, — его проницательный взгляд всегда заставляет ощущать себя как на приеме у врача. — Ты совсем пропал. В голосе Стэна слышен упрек и волнение. Он тревожно оглядывает Ричи, а потом, не дождавшись ответа, говорит: — Слушай, мне правда жаль что так случилось. И с Эдди, и с этими фотографиями. О, неужели вот так сразу, без всяких прелюдий? Ричи сжимает в руках бутылку, мысленно готовясь к худшему. — Я могу только представить, каково тебе сейчас. И если ты не хочешь пока ходить в школу, не ходи Бога ради, но почему ты не отвечал на наши с Беном звонки? Мы беспокоимся за тебя, окей? — Извини, — говорит Ричи удивленно и виновато. — Мне правда было хреново несколько дней. — Прошло три недели. Неужели правда? Не может быть, Стэн наверное перепутал и сказал «недели» вместо «дня». Ричи не мог выпасть из реальности на такой большой срок. Оглядываясь по сторонам, он видит развешанные повсюду Хэллоуинские гирлянды в форме тыкв и горку ведьминских шляп по три доллара, и ужасается пришедшей в голову мысли — а что, если бы это продолжилось дольше? Сколько бы он мог просидеть вот так, в оцепенении, если бы не внезапный порыв злости к сестре? — Я не был уверен, что вы… — мямлит Ричи невнятно. Стэн выгибает бровь. Ричи не знает, как закончить предложение. Он вдруг понимает, что не разговаривал ни с кем по-настоящему все эти дни. — Что вы все еще хотите со мной общаться? Стэн грустно улыбается и качает головой, как будто Ричи снова сказал глупость. — Ты уже закончил с покупками? Пойдем, посидим где-нибудь. На кассе Стэн оплачивает большую упаковку свечей. Его религиозная семья не празднует Хэллоуин, вместо него у евреев есть Пурим — карнавальный праздник в конце зимы или начале весны, но свечи можно купить сейчас, пока они дешевые и продаются большими коробками. Кассирша очень быстро пробивает продукты Ричи и беззастенчиво пялится. Протянутый полтинник она берёт самыми кончиками двух пальцев, и Ричи даже смешно оттого, как сильно его задевают подобные мелочи. Они со Стэном выходят на парковку и идут на старую рампу, где никогда не бывает скейтбордистов. — На самом деле, я знал о том, что тебе нравится Эдди. Не знаю как, просто интуиция. И меня не удивило, что вы, ну… Но эта фотография, и когда я увидел, как они передают ее из рук в руки, и что они говорили про вас. Я был в ужасе, — Стэн говорит так сбивчиво и искренне, что у Ричи не остается ни грамма сомнений в его чрезмерной эмпатии. — Не знаю, что может быть хуже такого мерзкого глумления над чужими чувствами. Мне так жаль, Рич. — Эдс мне не просто нравится, — вместо всего прочего вдруг говорит Ричи. — Я его люблю. Повисшее молчание спасает чирканье старой зажигалки и быстрая, глубокая затяжка. Ричи выдыхает табачный дым, но его слова все равно висят в воздухе, похожие на смертный приговор. Это первый раз, когда он говорит подобное, но почему-то именно со Стэном это не так страшно. — Ричи, все в порядке, — говорит Стэн, и в его глазах неподдельная теплота. — Мы же друзья. Я бы никогда не стал относиться к тебе иначе из-за этого. — А все остальные стали, — шепчет Ричи в ответ, но все же улыбается с облегчением и благодарностью. — Эдди увезли, да? — спрашивает Стэн и садится на самый край рампы. Ричи кивает и снова затягивается. — Ты знаешь куда? — Нет. Разве я бы сидел дома круглые сутки, листая по пятому кругу все свои комиксы, если б знал, куда проклятая миссис Кей увезла Эдди? Сигарета в руке немного подрагивает. От мыслей о том, что сейчас может быть с Эдди, Ричи хочется утопиться. — Я уверен, он в порядке, — говорит Стэн, но в его голосе нет уверенности. — Эдди, как и все мы, бывал в разных передрягах. — Да, но это все произошло по моей вине. Я не должен был… Больше всего я не хотел портить ему жизнь. А получилось… Такое. — Ты не виноват в том, что живешь среди таких людей. И Стэн обнимает его. Ричи ощущает это так, будто у него уже нет возможности глотнуть воздуха, и легкие обжигает вода, а Стэн протягивает ему руку. И Ричи наконец-то может глубоко вдохнуть, обнимая его в ответ. Впервые за две недели он чувствует себя не брошенным. — Спасибо, Стэнли. — Если хочешь, я провожу тебя до дома. — Нет, нет. Я знаю, тебе надо в синагогу через полчаса. Стэн хмурится и недовольно стонет, как будто и правда мог забыть про это. — Помолись и за меня, ладно? — говорит Ричи, улыбаясь, но, кажется, совсем не шутит. Он провожает друга взглядом, сминая незажженную сигарету. По практически пустой парковке супермаркета гуляет холодный ветер, и хочется поскорее попасть в тепло. От мыслей о доме и тарелке молока с хлопьями на ужин Ричи становится только холоднее. Он запахивает куртку и быстро шагает в сторону дороги. Но к ужину дома так и не появляется. На часах девять вечера, когда Ричи тихо открывает дверь и тенью скользит по неосвещенному коридору, мимо большого зеркала у лестницы, в котором на мгновении отражается его залитое кровью лицо. Пакетов с продуктами у него уже нет. Ричи вдруг понимает, что изменилось. Он не плачет. Ни сейчас, в безопасности, ни два часа назад, окруженный и напуганный. Есть кровь на лице, и есть боль в ребрах, но в душе нет ничего, как будто кто-то щелкнул рубильником. Он заходит на кухню и спотыкаясь бредет к холодильнику, — разломанные пополам очки лежат на дне кармана. Ричи прикладывает к ране на лбу пакет чего-то замороженного, надеясь, что звон в голове утихнет, но вместо этого вдруг слышит чей-то испуганный вздох и шорох. — Господи, Ричард, что с твоим лицом? — раздается откуда-то справа голос матери. Он слепо вертит головой и видит только ее расплывающийся силуэт рядом с чьей-то фигурой. — Да у тебя кажется нос сломан! — кричит миссис Тозиер, но не двигается с места. — Что произошло? — Наверное сцепился с кем-то из колледжа, — а это уже спокойный голос отца. — В его возрасте это обычное дело. — Зачем ты выходил на улицу так поздно? В такое время кого только не встретишь! Из горла Ричи вырывается хриплый смех. — Не надо делать вид, что вы ничего не понимаете. Тишина. Ричи в три шага пересекает гостиную и оборачивается только в дверях, но подернутые дымкой дальнозоркости фигуры молчат. Что еще он мог от них ожидать? Ричи ничего не думает, не собирается с духом и ни на что не надеется, он просто говорит: — Это все правда. Я гей. Он никогда не произносил этого вслух. Только в мыслях, где эти слова звучали гордо и смело, где признание освобождало его. Но здесь, в реальности, Ричи не чувствует, как с его плеч падает тяжкий груз молчания. Он просто хочет быть честным с самим собой и остальными, — иначе все кажется бессмысленным. — Мне жаль, что я разочаровал вас. В тесном мраке своей комнаты Ричи обрабатывает лицо перед зеркалом, — так, как это сделал бы Эдди, аккуратно прикасаясь к коже и причитая себе под нос. Он мажет клочки кожи бетадином и клеит пластыри на щеку, лоб, нос и скулу, но выходит не так аккуратно, как Эдди сделал бы сам. — Как хорошо, что это не ты, Эдс, — шепчет Ричи, глядя на свое лицо, подсвеченное бледным электрическим светом. Он никогда не был красавчиком, но теперь выглядит по-настоящему жалко. Но это мог быть Эдди. Ричи представляет, как Эдди заменяет его в недавней сцене в подворотне у черного хода какого-то магазина, и его воспаленные глаза застилают слезы. Что было бы с Эдди, если бы он остался? На какую жизнь в этом городе Ричи его обрек? Ричи тяжело это признать, но, возможно, Эдди действительно лучше с матерью, а не с ним. Возможно, она правильно поступила, когда увезла сына из этого места. Дерри отравляет неугодных. А Ричи не может защитить даже себя, и то, что его сегодня не убили, — невероятное везенье. Ложась спать через час, он старается не ворочаться, — все тело находится во власти тупой и нескончаемой боли, которая, тем не менее, мучает меньше всего. Ричи плачет, его пластыри отклеиваются от слез, а раны болят сильнее, — и все это так отвратительно, что в конце-концов даже на мысли не остается сил. Ричи мог бы желать заснуть и проснуться в любом дне своей прошлой жизни, но проблема заключается в том, что все дни, в сущности, были одинаковые. Он всегда чувствовал себя лишним, всегда ощущал потребность спрятаться, всегда стыдился самого себя, и чем хуже ему становилось, тем шире была его улыбка. Если бы он только мог заново переживать ту короткую, лишенную притворства ночь седьмого октября, или то прекрасное мгновение, когда Эдди сказал, что любит его. Но оно безвозвратно растворилось во времени, а Ричи осталось только расплачиваться за последствия. Что ж, значит, он будет платить. До тех пор, пока ему есть чем. Ричи засыпает с чужим именем на устах, надеясь, что где-то там Эдди лучше, чем ему.