Десять талонов

— Раз, два! Раз, два! Ублюдки! Сонные мухи! Топот трех десятков пар сапог, марширующих по плацу, отдавался гулким рокотом. — Ковалев, выше голову! Сычев! Услышав свою фамилию, я расправил плечи и вскинул подбородок. Вчера была ликвидация, и за короткую ночь на неудобных нарах я так и не успел отдохнуть. Усмехнулся про себя: ловко они придумали, ликвидация — и не важно, зачищаешь ли ты группку сектантов в подвале, или сопровождаешь бочки с радиоактивной жижей для НИИ. — Вы лучший отряд или кто, мать вашу?! — завопил командир. Я не скосил на него взгляд, потому что и так знал, как он похож на вытащенного из воды карпа, когда орет. Широченный рот, редкие усики и круглые глаза. — А ну-ка упали и отжимаемся! По команде мы остановились, развернулись лицами к командиру и упали, упираясь ладонями в шершавый асфальт. Отжимаясь, я видел, как командир нервно расхаживал вдоль, наверняка заложив руки за спину и раздумывая. — Четверо из вас сегодня будут охранять руководителя научного проекта из НИИ Радиации. Его следует встретить с поезда и сопроводить до лаборатории имени Конева. Отжимаемся, не халтурим! Едва переведя дыхание, я стал отжиматься усерднее. Руки ныли. Попасть на такое легкое задание, считай, удача — сидишь себе под дверью и ждешь, пока умные дядьки наболтаются. Может, еще чайного гриба нальют. — Цыпляков! Семенов! Васильев! И ты, Сычев! Все это я рассказывал уже в трущобах год спустя. Чайный гриб здесь был жидким, нары жестче, матрасы тоньше, но было то, чего юные ликвидаторы, идеальные солдаты, не пробовали и чем грезили — призрачная свобода. Я хлебнул горького варева из жестяной кружки и молча уставился на собеседника. Нас было трое. Васильева я знал еще в колонии, а потом и в отряде ликвидаторов. С третьим же мы делили комнатушку, надстроенную над гаражом. Ему можно было доверять. Собеседники смотрели на меня, но мне расхотелось рассказывать дальше. Васильев, чуть более общительный и находчивый, решил меня спасти: — Ну, короче, поехали мы с этим стариканом из НИИ куда-то там. Ну сидели это… Нам попить налили. А Сычев разлил гриб прямо под ноги хрычу старому. Ну и все дела, вытирать заставили. — И вы поэтому убежали? — спросил мужик. Кислота выела ему глаз когда-то, но вторым он смотрел на меня с подозрением. — Типа того. Надоело, — спокойно ответил я. — За неподчинение партии! — примирительно произнес Васильев, подняв свою кружку с бурдой. Мы чокнулись. Скрипнули пружины на нарах, с которых мы тянулись друг к другу с разных концов крохотной комнатки. Уже ночью, засыпая, я воспроизводил в голове события из прошлого. Мне было восемнадцать, и я тогда еще оставался мальчишкой, ничего не видавшим в жизни кроме старых хрущей Окраины, потом колонии для малолетних отбросов и, наконец, суровой муштры в отряде. А она… Я заметил ее сразу. Зацепился взглядом за бежевое платье с белым воротничком и длинную косу пшеничного цвета. Дед-ученый закрыл за ней дверь УАЗика и сел сам, а мне оставалось только задумчиво пялиться в бампер все время, пока мы ехали за ними. Мне, как главному ублюдку, выдали автомат, и я гордо шел, прижимая его к груди, исполненный чувством своей значимости, и смотрел Танечке в спину. Я представлял, как сейчас из-за угла лаборатории выбежит страшный двухголовый пес-мутант, или, еще лучше, упившийся водки сопротивленец из трущоб, и уж тогда-то я спасу всех, и она заметит меня. Но ничего ровным счетом не происходило, и Танечка даже не обернулась. Встретился взглядом я с ней лишь один раз: когда профессор Мармеладов вместе с внучкой покидали лабораторию. Ликвидаторы сидели у гардероба на узкой лавке, и Васильев едва не дремал, привалившись ко мне плечом. Я крутил в пальцах стаканчик чайного гриба, заботливо налитый гардеробщицей. Танечка спускалась по лестнице, скользя узкой ладонью по гладкому дереву перил и аккуратно переступая ножками в белых туфельках. Коса лежала на плече, но тонкие прядки волос выбивались, обрамляя симпатичное юное лицо. Неожиданно она подняла взгляд светлых глаз и посмотрела прямо на меня. Коротко, из-под ресниц, почти кокетливо. Ее розовые губы дрогнули в легкой улыбке, а я, потеряв дар речи, мог лишь пялиться на нее с открытым ртом. Стакан выпал из моих ослабевших пальцев, и в тот же момент я получил от уборщицы тряпкой по голове, а после был вынужден вытирать пол. На следующий день я подговорил Васильева сбежать, и он, как ни странно, легко согласился. Даже сейчас я помнил каждое ее движение и каждый жест, и оттенок волос, и румянец на щеках, и белоснежный воротничок у тонкой шейки. Но я все еще был никем, а Танечка — всем. Я засыпал под сопение Васильева и храп одноглазого Кислова в крохотной съемной комнатке в трущобах, но Танечка не ждала меня даже во сне. … — Хрущ — это жук такой, — пробормотал старик, пытаясь разломить хлеб дрожащими пальцами бионических протезов. Ломтик крошился. Дефицитный продукт, между прочим. — Ага, конечно. Из ума выжил, старый, — зевнул я. Васильев согласно закивал. Все знали, что хрущ — это пятиэтажное здание коричневого цвета с балкончиками и подъездами. Хрущ мог продолжаться под землей, там, где аномалия проявилась особенно сильно. А вот жуков таких никто не видел. И в лес не ходил. Да и в целом, дальше трущоб, опоясывающих Союз по кромке тумана, соваться не стоило — известный факт. Туда тянулись только рельсы и редкие поезда, но я не знал никого, кто съездил бы в туман и вернулся. — Э-э, — протянул старик, махнув на нас рукой. — Неучи. Тунеядцы. Вообще, мы ждали Аньку. Она должна была получить в продуктовом хлеб, консервы и спрессованный пищевой концентрат в обмен на талоны. Мы с Васильевым, типа, шифровались. Первые полгода нас искали активно, потом пошел слух, что мы полезли в туннели метро и сгинули — но мы продолжали вести себя тихо. — Дед, а кого в НИИ работать берут? — спросил я задумчиво, когда Васильев медленно поплелся высматривать Аньку в окно. Вечерело. Дед продолжал крошить дефицитный продукт, кутаясь в ватник. Он всегда обитал тут, около продуктового. Выходя, сердобольные женщины давали ему кто табачку, то белковый батончик, кто краюху черного. Говорили, что его бабка ушла в туман и заблудились, а ему руки съело, пока искал. Хорошо бы Анька табака выклянчила. — А тебе по что? Тебя не возьмут. Ты вон это… того, — подытожил старик, окидывая меня суровым взглядом из-под косматых бровей. Маргинал, ага. Нет бы на заводе трудиться, комсомольцем быть, водить пионеров за ручку. Ну или ликвидатором — уважаемо. Только плавали, знаем. Если не сдохнешь, дослужишься до должности повыше, и будешь такую же мелочь, каким сам был, по плацу гонять. — Сопротивленец, а? Я отвлекся от спутанного клубка, из которого нитями тянулись провода в окна теснящихся рядом хрущей. У подъезда висела голограмма с датой, временем и неизменной подписью «Слава партии! Слава трудящимся!» — Не, сам за себя, — лениво отозвался. — Машины чиню. По мелочи. — Сторожем может и возьмут, — пожал плечами дед. — Так на кой черт в НИИ? Холодная весна заставляла ежиться. Мерзли ноги в старых сапогах. Анька там что, сперла талоны и выменивает на них платья? — Хочу. В Радиации, — признался, переминаясь. — Тю. Оно где, а мы где, — старик махнул протезом, рассыпая крошки. — Шел бы на завод, тама и покормят, и угол, и как человек уважаемый… — С уважаемых потом белковые батончики делают, — ухмыльнулся я. — Да ну тебя, дурень! Дед продолжал ворчать, но я уже переключился на Аньку и Васильева. Последний тащил авоськи, полные добра, и аж глаза блестели то ли от предвкушения пиршества, то ли от присутствия Аньки в ее неизменной пестрой косынке на рыжеватых волосах и слишком короткой юбке поверх шерстяных чулочков. Меня лично интересовала только тушенка. — Сычев! Улыбнись, что как не родной? — весело верещала она, пока я изымал у нее оставшиеся талоны. Один отдал старику, остальные сунул в карман бушлата защитной расцветки. Ветер усилился. Со стороны тумана тянуло сыростью и слизью. — Темнеет, — буркнул я, подталкивая Аньку в спину. Васильев тоже ощутимо напрягся. Темнело.