Десять талонов

Долго на кирпичах я не задержался. Потом мне сунули в руки АК и поставили в охрану у ворот, дальше больше — отправили патрулировать улицы вместе с группой сопротивленцев. Работа несложная, особенно для меня, привыкшего к такому с детства, но до чего паршивая. Вот и сейчас мы отвоевали у ликвидаторов какого-то бедолагу, в усмерть упившегося настойкой. Тот лежал прямо в луже собственной блевоты посреди дороги; рядом приветливо распахнула двери ликвидаторская буханка, в ней были трое. Один за рулем, двое у дверей. Сопротивленцы же пытались расшевелить алкаша. Тот мычал что-то, в чем смутно угадывалось «отъебитесь, ироды», и грозился исторгнуть из желудка новую зловонную порцию. Моей задачей было держать ликвидаторов на мушке, чтобы не совались. Я направил АК на одного, похоже, главного, в серебристых погонах и со складными граблями, торчащими из рюкзака, еще один сопротивленец целился в другого. — Даже сдохнуть не да-ю-ю-ю-т! — взвыл пузатый мужик перекатываясь в дорожной пыли. — Мы вам обязательно поможем, — звонко уверил кто-то. Я бросил взгляд на ликвидатора. Тот даже не касался висевшего на груди автомата, стоял, расслабленный, как и я. Я не хотел в него стрелять. Парням было столько же лет, что и нам: простые лица, короткие стрижки, тоненькие ватники и те же мозоли на пальцах. Такие же, как и мы. — Харе, ребят, — вздохнул ликвидатор, мусоля в пальцах самокрутку. — У нас приказ. Нас люди вызвали забрать алкаша. Мы что начальству скажем, когда без него приедем? Мои парни не ответили. Алкаш разразился новой порцией ругательств и принялся крутиться и лягаться с удвоенной силой. — Паскудствовать не будешь? — спросил я негромко. Ликвидатор мотнул головой и затянулся самокруткой, а я опустил оружие и сделал жест сопротивленцу. Он глянул с недоверием, но тоже направил дуло в землю. Вечернее солнце светило еле-еле, прорезая дымное марево, окутавшее трущобы. Воняло туманом, дышалось тяжело. — Мне-то что, мне только проще, не надо потом буханку от блевоты отмывать, — устало пояснил ликвидатор. — В рапорте напишу, мол, он сам встал и ушел, мразота бухая. Я кивнул и перевел взгляд на алкаша. Того мало волновала борьба ликвидаторов и сопротивленцев, Партии и недовольных режимом. Его судьба была четко определена: что так, что эдак его ждала процедура вытрезвления, в каморке в трущобах ли или в казённых стенах, хотел он этого или нет. И те, и другие, боролись, по сути, за одно и то же, но боролись глупо, зато с бессмысленным энтузиазмом. Пока простые парни, как я, ребята из сопротивления и эти трое ликвидаторов возились с вонючим алкашом, какой-то жирный, зажравшийся самогонщик заносил на лапу местному начальнику ООБ да заручался крышей от тех же сопротивленцев. А рядом клубился туман, белесый, беспощадный, безразличный к нашей мелкой тараканьей возне. — А ты чей будешь? Не видел тебя с ними раньше, — ликвидатор вдруг прищурился, вырвав меня из размышлений. — Ихний? Или нашенский? Я придвинулся ближе, чтобы нас не слышали. Тоже зажал губами самокрутку. — Сам свой я. Не ихний и не вашенский. — У-у, — он повел плечом. — Разве ж бывает так? Я молча затянулся и кашлянул. Хорошо, что парень вряд ли интересовался новостями, а я прилично изменился со времен фотографии, которую крутили по телеку. Я уже думал о том, что стану делать, когда дедушку Танечки освободят и история завершится. Ехать обратно на кольцевую было бессмысленно — повяжут, посадят хоть за что-нибудь, с глаз долой. Не было мне жизни там. И в сопротивлении оставаться не хотел. Не понимал я их идею. Может, сделать новые документы да обратно податься, к истокам? Особо не высовываться, вот так, по туману лазить да алкашей ловить… Этим я хотел поделиться с Танечкой. Прежде мы практически не обсуждали «после» — не до того было. — Как там твой дедушка, что-нибудь слышно? Танечка пожала плечами и развернула конфету «Белочка» с имитацией шоколада. Ветер бился об окна лоджии, непременно оставляя на стекле и подоконнике черную маслянистую пленку, которую можно было стирать хоть по пять раз на дню. Стояла глубокая ночь; мы пили чай из повидавших жизнь металлических кружек и ели конфеты, которых Танечке щедро отсыпала Ольга, а та принесла мне. — Дело идет. Хорошо, что люди знают и любят моего дедушку, поэтому его не получится так просто объявить предателем Союза и отправить за решетку. — Пока ты здесь и они не могут надавить на него через тебя, есть надежда, — я отправил конфету в рот и едва ли не в блаженстве прикрыл глаза, когда имитация шоколада начала таять на языке. — Скорее всего, они заберут дедушкины разработки, уничтожат его эксперименты и наблюдения и только тогда отпустят, — разочарованно покачала головой Танечка. — Ну, это меньшее из зол. Она поставила чашку на пол и с осуждением уставилась на меня. — Ты не понимаешь! Это уникальные изобретения! Они могут спасти Союз, избавить нас от аномалий! А если совместить их с теми технологиями, которые разработала Ольга… Я непроизвольно заулыбался. Мне очень нравилась она такая, увлеченная, горячая, бесстрашная. — Ты меня не слушаешь, — она обиженно поджала губы. Она сидела напротив, совсем рядом. Я схватил ее за лодыжки и играючи подтянул к себе. Танечка взвизгнула для приличия и ударила меня по плечу, однако жарко ответила на поцелуй, стоило мне коснуться ее губ. Я скользнул рукой выше, под свободную ночнушку, огладил давно зажившую коленку с тонкой сеточкой шрамов и крепко сжал ее бедро. Моя недосягаемая Танечка была рядом. О чем еще я мог мечтать? — Ой, — она оторвалась от моих губ и прерывисто выдохнула. — Тише. В комнате послышались шаги. Благо, я придумал закрыть окна картоном, создав подобие уединения, но все равно было неловко, застань нас кто-то вместе. Впрочем, отодвигаться друг от друга не хотелось, хоть и вспышка страсти угасла, сменившись теплом и нежностью. — Танечка, — шепотом позвал я. — А что дальше? Когда твоего дедушку отпустят… Я мягко обнял ее, укладывая себе на грудь. Прислонился спиной к обшитой вагонкой стене лоджии, чувствуя сквозь ткань футболки прохладу — ветер по ночам дул ледяной. — Я очень скучаю по дедушке, — вздохнула она и задумчиво ковырнула поджившую ссадину у меня на предплечье. — И по ребятам. По Андрею, по Митрохину… Она мечтательно улыбнулась. Я бережно гладил Танечку по волосам, разделяя ее печаль. Я бы с удовольствием снова оказался в окружении мониторов в комнате охраны. Мы с Костиком заварили бы «завтрак трудящегося» и всю ночь травили байки да смотрели фильмы; утром я бы написал Танечке пару сообщений, и мы бы разговаривали до того момента, пока я не засну на узкой кровати в нашей с Васильевым и Анькой квартирке. Как там они? Я тосковал по Васильеву, хоть и понимал, что поступил правильно, не втянув его в эту историю. А Костика втянул и не уберег. Его смерть всегда останется на моей совести. — А ты? — спросила Танечка, заметив, что я погрузился в мрачные размышления. — В ликвидацию пойду. Обратно, — хмуро ответил я. Девушка отпрянула и окинула меня полным непонимания и разочарования взглядом. Ее представления обо всем устройстве Союза перевернулись в последние недели, хотя не так давно она называла меня предателем. — Как это, в ликвидацию? — А так. Сделаю чип новый, запишусь в местный отряд, — я пожал плечами. На душе сделалось как-то гадко, безнадежно противно. Мы не могли быть рядом, я и она. Пояснил: — Мне на кольцевую обратно нельзя. — Но ты защищал меня! Как только дедушку оправдают… — Меня посадят. За поддельные документы, за стрельбу в НИИ, за то, что скрывался от ООБ, за кражу талонов у твоей тетки… — Так у нас краденые талоны? Я криво улыбнулся. Танечка переваривала услышанное, и на лице у нее было написано смятение. Я ожидал, что она отвернется от меня, и это было бы правильно. Я многое сделал для нее, но теперь стал обузой. Проблемой. — Я увижу дедушку и вернусь, — вдруг решительно сказала она. — Сюда? — я усмехнулся. Это звучало абсурдно. — Да, сюда, — она уверенно кивнула, а потом назидательно ткнула пальцем мне в грудь. — Но не ради тебя. Я хочу продолжать эксперименты с Ольгой. Тут куда больше пространства для исследований, чем в НИИ. Я рассмеялся. Конечно, я верил в нее, знал, что ради своих научных изысканий она пойдет на что угодно. Но Танечка здесь, с сопротивленцами… — В трущобы? — уточнил я. — Да! — горячо выпалила она. — Да, сюда! И только попробуй записаться в свою ликвидацию не в этом районе! Я кашлянул, подавив смешок, и встряхнул одеяло, расправляя. Потом выпустил Танечку из рук, чтобы улечься на тонком матрасе — давно пора было спать. Но она, казалось, потеряла всякий интерес ко сну и смотрела на меня едва ли не грозно, от чего становилось еще смешнее. Строго сжатые пухлые губы смотрелись на ее ангельском личике в обрамлении белокурых волос едва ли не комично, а светлые глаза яростно сверкали в полумраке. — Помнишь, что я говорила? — продолжила она. — Я еще должна увидеть других выживших в тумане. И, как только будет поезд, ты поедешь со мной. — В туман? — нахмурился я. — Даже не думай. Пусть твоя Ольга сама едет, раз ей не терпится сгинуть. — Но… — Нет, — отрезал я раздраженно и подтянул одеяло. — Ты не понимаешь, что такое туман. Это чистая смерть. — Тогда я поеду одна! — Только попробуй. Танечка выдохнула и плюхнулась рядом со мной, отвернувшись ко мне спиной. Не выдержав и пяти минут, я обнял ее сзади. Уткнулся носом в макушку, шепнул: — Я очень боюсь тебя потерять. Она замерла. Долго думала о чем-то своем, едва дыша, потом повернулась ко мне. — Вот поэтому ты должен поехать со мной. Я вздохнул и поцеловал ее в лоб, так ничего и не ответив. Блеклый свет утра слепил сонные глаза. Было полшестого, не больше: нас вытащили на труп, и теперь я в полудреме взирал на висевшего на железной балке парнишку с длинными патлами черных волос. Он был в майке и шортах, босой, худой, костлявый, грязный, с уродливыми темными пятнами синяков на бледной коже и розовыми следами уколов. — Гниды, вот же, управы на них нет, — сопротивленец рядом со мной сплюнул на пыльную бетонную плиту у нас под ногами. — За людей нас не считают. — Чтоб они туманом захлебнулись… Я проклятий не поддержал. Промолчал. Мутным взглядом проследил, как парень шлепнулся на бетон, когда кто-то перерезал веревку, на которой его повесили ликвидаторы. Мне его было не жаль. При жизни он варил вытяжку из слизи, сам кололся и продавал другим; жил, получается, по-скотски. Такая ему полагалась и смерть. — Пойду местных поспрашиваю, — я коротко махнул на окна, подернутые кружевной занавеской. Поймал осуждающие взгляды. Вдруг вспомнил о родителях — ведь они ушли в туман именно из-за этой дряни. И сколько их таких было по всему Союзу… Успешно слиняв, я постучал в дребезжащее треснутое стекло. Внутри кто-то завозился. Я постучал еще. Спустя пару минут занавеска дернулась, рама приподнялась снизу. На меня уставилось морщинистое старушечье лицо, пересеченное трещиной в стекле. Вдали протяжно загудел поезд. — Чего, сынок? — Парня у вас повесили тут. Видели что, бабуль? — Так ему и надо, тьфу. Всех перевешать, наркоманов, — старуха погрозила кулаком невидимым наркоманам и резко опустила стекло. Я нехотя отлепился от стены, к которой прислонялся плечом. Танечка наверняка проснулась и, не найдя меня, вернулась к их с Ольгой научным изысканиям. Хорошо, если не забыла позавтракать. — Эй, Ваня! — позвали меня с раздражением. — Ну-ка помоги, чего стоишь? Я чувствовал, что запутался. Кто был прав? Кто был добром, а кто злом? Пестрые трущобы, нагромождением теснившиеся вдоль кромки тумана, теперь казались однообразной серой массой, поглотившей всех, смешавшей правых и виноватых, честных и лживых, слабых и сильных. Туман пережевал нас и выплюнул сюда, на Окраину мира, и теперь забавлялся над нашими жалкими потугами что-то друг-другу доказать. — Ваня! Я раздраженно обернулся, готовый ответить «Иду, иду», но вдруг замер, увидев несущегося ко мне Пашку. В руках его еще была лопатка, которой он клал раствор под кирпичи, на щеке остался свежий мазок бетона. — Ваня! — он вцепился в рукав моего ватника и часто задышал, широко открыв рот и вытаращив глаза. — Там… там… — Что там? — испуганно спросил я. — Дыши-дыши, ну. — Там… Там Татьяна Михална… Вас… Позвать… Надо… — задыхаясь и глотая слова, выдавил Пашка. — Уезжает… Я сорвался с места. Под вопли парней перескочил через труп и кинулся бежать так, будто за мной гнался целый отряд сотрудников общественной безопасности. Спотыкался о торчащую арматуру, один раз упал, стесав ладони о щебень, но бежал, словно от этого зависела моя жизнь. Автомат бил меня по груди, кровь гулко стучала в ушах, но я не мог допустить, чтобы кто-то забрал у меня Танечку. Рельсы пронзали завод насквозь и уходили в туман. Я знал это место. Здесь плохо дышалось и кружилась голова; ликвидаторы часто шарились вдоль рельс, прогоняя грибников, срезавших выросшие на деревянных шпалах грибы. Сейчас их здесь не было. Лишь поезд, занимавший почти все пространство и уходивший началом состава в плотную белесую завесу, да группка сопротивленцев. Танечка стояла на приступке позади последнего вагона, который весь был обит листами свинца. Со спины, из массивной двери ее за подол платья тянула женская рука, но Танечка рвалась, выглядывая кого-то вдалеке. — Таня! — Стоять, придурок, стой, нельзя туда! Я оттолкнул Руслана, выскочившего из группки провожающих мне наперерез. Под ногами хрустел, разлетаясь во все стороны, гравий от насыпи. Глухо и тяжело загудел поезд, готовый к движению. — Стой! Там места не хватит! Самоу… Голос Руслана сорвался, и крик перешел в надрывный кашель. Меня звали по имени, хватали, вразумляли, но я не слышал их. Не мог слышать, когда Танечка с таким отчаянием тянула ко мне руки. Поезд прогудел в третий раз и тронулся, грозя унести ее в туман. Преодолев последние метры, я оттолкнулся от треснувшей под ботинком шпалы и прыгнул. Горло запершило от тумана, на глазах выступили слезы. Я ухватился за скользкие перилла. — Ваня! Они не сказали мне… Не предупредили… Ваня… Танечка вцепилась в ватник на моем плече, но я понимал, что у нее не хватит сил затащить меня на крохотную платформу. Задыхаясь от хлынувшего в легкие тумана, я подтянулся и перевалился через перилла, почти упал на нее, вталкивая внутрь вагона. Железная дверь захлопнулась, зашумела мощная вытяжка, фильтруя воздух. В узком пространстве между ящиков и коробок слышались испуганные и возбужденные голоса, стучала под ногами железная дорога, отдаваясь вибрацией по всему грузовому вагону. Танечка всхлипывала, спрятав лицо у меня на плече, то ли от облегчения, то ли от испуга. Я тяжело дышал и беспорядочно гладил ее по спине. Она рядом, значит, все будет хорошо. А поезд стремительно уносил нас вдаль, на юг, в скрытую туманом неизвестность.

Я пронесу тебя на руках Не дам испачкаться в этой грязи … Все выше вверх порхай мотыльком Ласточкой над обрывом пари … Или звездой гори (c) Улица Восток