Я не видел ни туннеля, ни ангелов, ни света. Моя смерть сопровождалась громкой сигнализацией и его голосом.
Рейс Анкара — Санкт-Петербург. Один из тысячи таких же, технично выполненных, типичных, ничем не примечательных. Если бы не…
Арсений Попов — сын рядовой бортпроводницы. Он с детства слышал о самолётах, с открытым ртом смотрел на картинки с ними, с каким-то крайне милым восторгом ждал, когда мама привезёт с работы небольшую касалетку со вкусной едой, только для него одного. Конечно, из-за этого он частенько оставался один, с жёсткой в воспитании бабушкой, но о чём вообще могла идти речь, когда маленький Арсюшка каждый вечер стоял у раскрытого от штор окна, смотрел на тёмно-синее небо с крупными звёздами, ожидая звуков самолёта. И всегда их получал. Они жили в двух километрах от аэропорта, ещё в советском союзе, когда о мировых правилах полётов ещё никто не думал, а мальчишка просыпался и засыпал под эти звуки, которые казались такими же естественными, как мурчание кота под боком. Сейчас он работает с ними же, хотя раньше он и подумать не мог, что такое случится. Мама, услышав о желании единственного сына пойти в пилоты, упёрлась ногами и руками в то, что это вредно, страшно, опасно, что она сама рисковала собой ежедневно, уходя в небо из-за большой зарплаты, что бросила ВУЗ ради обучения бортпроводника, что не видела своего ребёнка и что только через свой труп пустит его в кабину. И тогда строптивый юноша, почему-то, согласился. Пошёл на экономический факультет, первый семестр даже пытался полюбить эту науку, но после первой же сессии взвыл так громко, что все окрестные вороны разлетелись от страха. Мама только плечами пожала, опустив глаза. Что она может сделать в таком случае… Поэтому на протяжении четырёх месяцев парень вообще не выходил из квартиры: перебивался с запойного чтения специализированных книг на жёсткие подготовочные тренировки. — Арсюш, — Татьяна снова появилась в дверях, упираясь головой об косяк и смотря на спину с забитыми мышцами. — Арсюш, отдохни хоть немного! Но юноша старательно отжимался, громко выдыхая на каждое движение. Он упёртый до мозга костей и добьётся своего, чего бы ему этого не стоило. — Ты же мне свой телефон отдал, а тебе там Алёна названивает, одноклассница твоя бывшая. Ну пойди, прогуляйся с ней, отвлечёшься хоть немного, — женщина прошла вглубь комнаты, почувствовала спёртый воздух и направилась прямиком к окну, открывая его вместе со шторами. Сын зажмурился от света, но продолжил опускаться и подниматься. — Арсений, пойди с ней, куда она там хочет, хорошая же девочка! Попов поднялся с пола, потянулся венистыми руками к полотенцу, лежащему на краю постели. Протёр взмокший лоб и закатил глаза. Какая, нахрен, Алёна… Она, конечно, очень милая. Хрупкая, маленького росточка, глаза такие крупные, как у сбитого оленёнка. Но такая… не та. И это сразу так заметно, что даже пытаться не стоило. А на другую сторону давно определившийся бисексуал даже не смотрел: там всё ещё сложнее, чем с девушками. Так и произошло, что каждую ночь уже давно взрослый мальчишка сидел у окна, и так же, как много лет до этого, смотрел на небо, вслушиваясь в гул самолётов, желая однажды увидеть всегда чистое небо над облаками, а ни о чём другом и мечтать не хотелось. Думать об этом и вспоминать былое приятно в долгих командировках: авиакомпания, в которой уже давно статный командир работает вот как лет восемь, часто ставит разворотные рейсы — из серого, но бесспорно любимого Петербурга в тёплые местечки, а через несколько дней обратно. И вот сейчас, попивая прохладный коктейль красноватого оттенка с апельсиновым привкусом, тридцатилетний командир воздушного судна Boeing 737-800 наблюдает за играющим в волейбол на небольшой спортивной площадке турецкого отеля своим вторым пилотом. Тот смеётся от каждой шутки старшего бортпроводника Димки, от чего у его солнечно-зелёных глаз возникают лучики. Сгибается пополам от особенно удачных подколов, но снова тянется к упавшему мячу, чтобы отомстить «прожарщику». А Арсений не может не залипнуть — его не видно с балкона, и он смотрит то на немного сгоревшие ровные плечи, то на яркий пресс и тазовые косточки, не скрытые кислотно-зелёными шортами-плавками по колено. Он давно Попову нравится — понравился ему сразу, когда тот ещё года три назад пришёл к нему с фразой «я ваш второй пилот, меня зовут Антон». Парнишка переминался с ноги на ногу перед командиром, но потом подрасслабился, когда завис на абсолютно тёплой улыбке. А ведь ему рассказывали, сочувствующе похлопывая по плечу, что Попов — жуткий собственник по отношению к управлению самолётами. Особо не давал управлять, обожал летать «на руках», не доверяя автопилоту, соответственно, следил за всем и всегда в одиночку. От второго пилота требовал лишь тотального послушания его приказам и выполнения минимума, чтобы у него, хотя бы, не было претензий по окончанию рейса. Но Шастуну, почему-то, позволял многое — просил взлететь, не дёргал по всяким мелочам, даже включал автопилот, чтобы немного отвлечься от сайдстика и попить кофе со вторым, общаясь без малого непринуждённо. Но если Антон заигрывался, Арсений всегда напоминал, кто тут папочка. В небе КВС — не меньше, чем святой. Всё, что он говорит, обязаны выполнять и второй, и бортпроводники. Ведь просто так он ничего не скажет. Его цель — обеспечить безопасность любыми путями. Однако в этих командировках он магическим образом превращался в наимягчайшего, хоть и крайне свободолюбивого кота. С ним можно было выпить, поговорить за жизнь, обсудить проблемы — он всегда искренне выслушивал и даже частенько помогал их решать, ведь у такого человека, как он, всегда найдутся нужные связи и знакомства. Но сам он никогда особо не открывался, отмалчивался, если заходил разговор о симпатиях к кому-нибудь или в целом о личной жизни, переводя тему на сложные отношения Шастуна и его девушки. С Ирой его отношения начались с секса, только им же и продолжаются, собственно говоря. А ведь двадцатипятилетний парень всё ещё мечтает о чистой и светлой любви, где к человеку хочется возвращаться каждый раз не из-за потребностей, а потому что души связаны. Мужчина поднимается с места, переодевается в плавки и уходит в бассейн — он не особо любит такой активный спорт, какой любит Антон, но вот поплавать — всегда «за». Он заглядывает в спа-центр, пытаясь рассмотреть присутствие ещё хоть кого-нибудь, но его режим сбит, и в час ночи, конечно, никого уже нет. Оставляет халат и сразу же прыгает в воду. Вот что-что, а плавать он всегда любил. Морем он частенько брезгует, а вот в чистой хлорированной воде чувствуется, как напрягаются все мышцы, как нервное состояние потихоньку уходит вместе с силой, которую тот отдаёт, чтобы оттолкнуться. Он бы даже полежал возле бассейна или посидел в хаммаме, но глаза начинают слипаться — перед прошлым полётом он спал четыре часа, а потом долго искал сигнальный жилет по квартире, а ведь без него под самолёт лезть нельзя. И тогда пилот всё-таки направляется в сторону номера, но уже за десять метров замечает сгорбленную, но всё ещё высокую фигуру у стены. — Антон? — мужчина подходит ближе, по обычаю безмолвное сердце пропускает пару ударов, но внешне Арсений выражает лишь типичное для непосредственного начальника беспокойство. Все же начальники обязаны переживать? Парень подпрыгивает на месте, но явно пошатывается, а в нос главного бьёт лёгкий аромат алкоголя. И у стены заметна полупустая бутыль. — Ком-ман-ик-дир, — Антон выпрямляется рефлекторно, хоть и глаза прикрывает пьяно, даже не смея опустить задёрнутую, наскоро надетую, футболку. — Можно с вами пового… поговорить? Попов вздыхает откровенно обречённо, ведь мечтал только о том, чтобы просто упасть в постель и вырубиться, но второй решил по-другому. А потом замирает, смотря на открытую загоревшую кожу. Не отрывая взгляд, прикладывает карту к считывателю, открывает дверь и заносит за руку подбитого градусами юношу. Тот сразу мчится к кровати, усаживаясь, лишь бы угомонить вертолёты, но они тут же возвращаются, когда командир без зазрения совести снимает с себя халат, оставаясь в тёмно-серых эластичных плавках, где по контуру можно заметить чуть привставший член. Младший шумно сглатывает, смотря снизу вверх, начиная от стоп и сильных бёдер, заканчивая тем, как Арсений взглядом ищет полотенце, чтобы сходить в душ. — Я скоро приду, — найдя, оповещает сотрудника и, даже не подняв взгляда (иначе спалил бы всё), уходит в ванную, не закрывая дверь на замок. Парню сейчас хочется ворваться туда, прижать старшего по званию к стенке душевой кабины и просто долго-долго целовать, пока усталость не затопит волной. И он сейчас так набухан, что вполне может это сделать, только потом сам себя загнобит, что посмел тронуть это божество. Да, для Антона Арсений бог не только в небе. Ведь он даже вне кабины и без формы такой… идеальный. Кажется, если коснуться его хотя бы пальцем, то тебе сразу простят все грехи, просто за то, что ты находишься в его круге общения. Он весь такой внимательный, следит за всеми и за всем, он видит буквально всё, умея предугадывать события. Использует своё чутьё по максимуму, что не раз спасало их обоих из разных ситуаций. И вот, наслышанный всякого разного о командире, Антон ловит себя на мысли, что все эти разговоры — враки и сплетни тех, кто в этом самом круге общения оказаться не смог. Однако он не прекращал слышать от других вторых, что, когда они летают с Поповым, он так и продолжает запрещать им взлетать или садиться самостоятельно. — Пиздишь ты, Антох, — парировал Саша Гудков по прилёте в Санкт-Петербург. — Арсентий никому не даёт. Антон нервно отбивал ритм шариковой ручкой по столу в брифинговом зале аэропорта. Ему бы за «АрсенТия» в еблет прописать, если по-хорошему, но Шастун снова и снова прокручивает воспоминания об их полётах. И каждый раз Антон либо взлетал, либо садился сам, нарабатывая практику, пока командир, сложив руки на груди, пылко рассматривал каждое его действие, пытаясь ничего не упустить. И вообще. Арсений, может, и никому не даёт, но Антону-то даёт! Жаль, не в том самом смысле, конечно… Он влюбился в старшего, как мальчишка. Осторожно бросал взгляд на напряжённую на сайдстике левую руку, что, конечно, навевало некоторые мысли. Смотрел, как тонкие узловатые пальцы вбивают код аэропорта в панель управления, желая, чтобы эти пальцы сделали хоть что-нибудь приятное с ним самим. Замечал, как лазурные глаза темнеют каждый раз, когда исследуют важные документы. Арсений весь такой открыто-закрытый. Он сам всегда готов выслушать, но от него хер дождёшься какой-то личной информации — наверняка, в прошлой жизни был тем самым героем-партизаном. И если при первой встрече Шастун заметил обручальное кольцо, то после одного из отпусков командир вернулся уже с печаткой. На немой вопрос промолчал, как всегда перебивая разговорами о работе. От каждого «Дамы и Господа, говорит капитан корабля Арсений Попов…» у Антона просто шкура дыбом встаёт. Да и не только шкура, если честно. И если бы ему предложили выбор: стать командиром, но уволить Попова, он бы, скорее, сам уволился. Ведь Арсений — на своём месте. Действительно на своём, и спору с этим нет. Конечно, с его харизмой и юмором ему уготовлено место и в каком-нибудь шоу на ТНТ, но зачем, если рука снова и снова сжимает сайдстик и направляет тонны металла в воздух, посылая нахуй все мыслимые и немыслимые законы притяжения. А Арсению сейчас сложно остановить себя от того, чтобы, понимая, что его влюблённость сидит буквально за стенкой, подбуханная и немного недовольная, мокрой рукой провести по торсу, осторожно спускаясь ниже. По коже мгновенно тянет холодком, скорее от страха, но командир успевает нафантазировать, что это парнишка взмыленно забегает в ванную, машет руками в плотном паре, чертыхаясь, стягивает с себя одежду и, как в последний вагон, залетает к нему. Грубо жмёт к пластиковой стенке животом, рычит что-то в спину, а чувствуется лишь злое дыхание в мокрые тёмные волосы на затылке. Уверенные ладони бегают по обнажённой коже, они, такие упрямо-жестокие, огревают задницу хлёстким ударом и сердито сжимают подтянутые бока. Попов утыкается лбом в стенку, будто бы подражая своим мыслям, разводит ноги на ширину плеч и тянется двумя пальцами ниже, бесстыдно и привычно вводя их в себя. Они не такие тонкие, как у второго пилота — узловатые, более грубые, но это не мешает представлять, как Антон делает то же самое, продолжая жать всем весом старшего к вертикальной поверхности. В его мыслях Шастун чётко произносит своё недовольство, что его капитан и любовь в одном флаконе — скотина, раз посмел при нём улыбнуться девушке со стойки регистрации. В любом другом положении и с любым другим человеком у Арсения мгновенно белки глаз бы налились кровью от злости за такие высказывания, но Антон так правильно наказывает — поворачивает голову двумя пальцами и жалит аккуратно очерченные губы, по-собственнически съедая почти что сорванный с них громкий стон. Ноги начинают дрожать в унисон члену — мужчине хватает ещё трёх энергичных толчков, чтобы замереть и успеть заткнуться, пока жемчужные капли не прекратили орошать стекло. Парень сидит на чужой постели почти неподвижно, опёршись локтями в острые коленки. Сдерживает его лишь возможность получить в еблет от сильного Арсения за поползновение в его личное пространство. Опускает взгляд на бутылку, что валяется на полу у его ног. Он хотел поговорить с капитаном по душам, хотел намекнуть о своих чувствах и, если поймёт, что как всегда проницательный мужчина намёк понял и не собирается отвечать тем же, сказать, что уйдёт. Он бы не хотел после этого мозолить Попову глаза, каждый раз напоминая своим видом об этом разговоре. И лучше бы он свои глаза не поднимал: Арсений выходит из ванной, за ним по коже тянется небольшой пар: этот демон любит купаться в температуре адского пекла. Полотенце связано небрежным узлом у шрама от аппендицита, мужчина быстро трёт другим, меньшего размера, тёмные мокрые волосы, всё ещё не замечая взгляда. — Протрезвел? — хрипло интересуется старший, откидывая влажную ткань на спинку кресла. — Чего хотел, рассказывай. Надевает халат снова, пытается игнорировать дрожание собственных ног, затягивает мягкий пояс и усаживается рядом с алкашом. Тот бросает короткий взгляд на него, но снова возвращается обратно, поддёргиваясь с места. — Прости, Арс, я лучше пойду… Но его грубовато одёргивают за ладонь, снова усаживая на кровать. — Говори, — невесомо оглаживая длинные пальцы. Они же богоподобны… Несмотря на свою жёсткость в работе, в сексе Арсений больше любит получать, чем отдавать. Ему бы так хотелось, возвращаясь с трудных рейсов, где он командует всем и вся, просто растечься в чужих сильных руках, как самая мягкая плюшевая игрушка. Хотелось бы вдыхать аромат домашнего очага, хотелось получать по округлой заднице за то, что задержался со звонком и напугал любимого человека. Ведь он совершенно точно следит за каждым полётом в специальном приложении, но всегда ждёт вестей из первых уст. Хотелось становиться маленьким-маленьким, смотреть на человека, несмотря на свой достаточно высокий рост, снизу вверх, а когда реально снизу — задыхаться от чужого веса на себе, только от этого факта желая кончить. И, конечно, он уже тысячу раз успел подумать, как те самые пальцы, которые он так осторожно погладил, сразу убирая руку, оказываются в нём. Иногда и этого хватало, чтобы кончить. Как, например, пять минут назад в душе. Но Антон пьян, а склонять его к чему-то в таком состоянии — дело сродни преступлению. Попов мотает головой снова, когда слышит: — Я всё-таки пойду, ты сейчас спать же пойдёшь, зря пришёл… Тогда Арсений снова дёргает его за предплечье, вынуждая сесть обратно. — Что нужно делать, если старший по званию требует говорить? Шастун поднимает полутрезвый взгляд, не скрывая того, как залипает на чётко очерченных губах и четырёх родинках на левой щеке, которые будто бы скопированы друг с друга. Хочется провести по ним пальцами, коснуться губами колючих скул, а потом сосчитать все отметинки по телу, не сбившись даже на тысяче. Он сам — как небо. Тёмное, летнее, но не грозовое, с миллионами звёзд и скоплений, а в голове у него — отдельная планета, в которой места для второго пилота просто по определению не уготовлено. Потому что тот слишком простачковый для такой загадки. — Нужно говорить… — рефлекторно повторяет Шаст, но быстро приходит в себя, мотая головой. — Так, мы сейчас по уставу или нет? Если по нему, то я пошёл тогда. — Ну а как с тебя вытащить, чего ты там хотел? Зачем-то же ты пришёл? Антон мысленно поправляет «за кем», но вслух не говорит ничего лишнего. Снова опускает глаза, понимая, что ответы на свои вопросы точно не получит. И не только сегодня, потому что там какая-нибудь ретроградная херня или день неблагоприятный, а просто потому, что он разговаривает с Поповым. — Почему вы развелись? Вопрос вылетает сам по себе, и Шастун осознаёт его суть спустя миллисекунду после того, как была произнесена последняя буква, уже готовясь нанести себе травмы самостоятельно, дабы командир даже не напрягался лишний раз. Но тот лишь выдыхает долго и рвано, складывая узловатые пальцы на коленках. Антон в унисон начинает дышать чуть чаще, готовясь в любой момент убежать, лишь бы не столкнуться с турецкой травмотологией. — Понимаешь… Там всё так сложно было… — пытаясь увернуться, задаёт вопрос на вопрос: — А вот ты почему до сих пор с Ирой? — Ну Арс, — разочарованно тянет второй. Командир тянется к валяющейся бутылке, делая широкий глоток, но уравняться нет ни цели, ни возможности. Просто дабы развязать язык. — Когда мне было девятнадцать, мама настояла на том, чтобы я поддерживал общение с одной девушкой… Он начинает вспоминать все свои вынужденные касания до её рук каждый раз, когда ощущался материнский взгляд. Свою невесомую внутреннюю дрожь каждый раз, когда они оставались наедине. Ведь Алёна никогда своей симпатии не скрывала, и даже более того — открыто её выражала на радость родительнице. И сама себя обманывала, оправдывая холод и закрытость банальной скромностью. А юноша скромным точно не был. Сказать ей, что в нём членов побывало больше, чем в ней и её подружке вместе взятых — оскорбить, хотя, что правда, то правда. И это ему нравилось куда больше, чем её тихое дыхание над ухом. А в июне, за два месяца до поступления — алкоголь и кратковременная амнезия, спустя месяц после тусовки девушка рассказывает, что сделала тест. Мама тогда даже не скрывала своей радости: и сын точно дома останется, прекратив забивать свою голову обучением на пилота гражданской авиации, и невестка хорошая, так ещё и внук будет — как никак, родная кровинушка. В общем гуле разговоров на темы «чей будет носик» и «чьи будут глазки», юноша, как камнями забитый, вышел на улицу у подъезда дома, в котором жил всю свою жизнь. Достал сигарету, которая тут же выпала из дрожащих рук. Он ничего не помнил. Он не помнил, как сам целовал её, как небрежно отнёсся к защите, как сам сделал всё, чтобы это случилось. И к себе испытал такое презрение, что аж зубы заскрипели. Однако сделанного не воротишь — Арсений рос без отца, поэтому сам себе обещал, что если его любовью окажется девушка, с которой у него будут дети, он обязательно проконтролирует то, чтобы не поступить так же по-свински, как его папа. Это важно. Но, возможно, не так важно, как стойкое нежелание этого в тот момент. Ведь он обещал это любимому человеку, но Алёна уже совершенно точно не могла таких чувств внутри него разжечь. Он честно отыграл любящего жениха, а потом и супруга целый год, пока до Татьяны не дошло, что от своей цели, несмотря ни на что, Арсений не отступит. Скандал за скандалом, всё ярче и ярче с каждым разом, ведь чуть что, Алёна хваталась за живот в качестве манипуляции, ведь то она беременная, то рожавшая, а значит, всегда права — Попов продолжал биться головой о внезапно возникшие перед ним, как стена, обстоятельства. А потом сбежал в воронежское лётное, переведясь за неделю. Он мог остаться Петербурге, но тогда спевшиеся в один голос жена и мать давили бы на голову с каждым днём всё больше и больше, мешая делать то, что нужно. Чужой город его совершенно не пугал, ведь ощущение свободы теплилось в душе ярким огнём. Он не беспокоился за самочувствие супруги — его мама в момент поменялась, превратившись в самую настоящую квочку, открывающую окно по часам. Единственное, чем действительно была забита голова — огромные тёмно-синие глаза и пушок на голове его только родившейся дочки. Она такая хрупкая, маленькая, завёрнутая в светло-розовую мягкую ткань, как свежеиспечённый батон, была передана прямо в его руки. Он слышал голоса вокруг, слышал увещевания матери и жены, чувствовал, как последняя пытается его обнять, но не видел ничего, кроме этих глаз. Дочь смотрела ровно на него, изучая. Он знает, что настолько маленькие дети чисто по анатомии не видят ничего так, как видят взрослые, мир у них — сплошная тёмно-серая каша. Но они смотрели друг на друга, не отрывая взглядов, пока взор маленькой девочки плутал по отцовским щекам, губам, что что-то беспорядочно шептали, и носу, с которого будто скопировали её собственный. Но её мать не оставила шансов — снова скандалы, а папа упорно вставал по ночам, читая плачущей девчонке свои скучные авиационные книжки, из-за чего она быстро засыпала. Больше года Попов не смог прожить с Алёной. Она вечно рассказывала ему, как ему нужно жить, что он не так дышит/ходит/говорит, что мало уделяет дочери внимания, и всё это без учёта того, что для него было абсолютно нормальным её покормить, помыть или укачать. Просто и она поняла, что совершила огромную ошибку, решив когда-то, что будет нормальным привязать к себе человека общим ребёнком. Им было всего по двадцать, и многие действия со временем казались уже не такими правильными. Он сбежал в Воронеж, доучиваться, когда понял, что брак трещит по швам. И именно во время того, как его вводили из курсанта в разряд второго пилота, девушка впервые спалилась на измене. Арсений понять её мог — у них никаких личных отношений не осталось, только печать в паспорте. Он сам был из тех людей, кто не может спать в трезвом уме с человеком, к которому не испытывает ровным счётом ничего, но она — вполне. В таких случаях обычно говорят — «простите проступок, сохраните брак!». Сохранять там нечего, но развода так и не случилось, ведь мать приняла её сторону, а мужчина просто забил — жить же не мешает. Единственное, что простить себе было сложно — частое отсутствие в жизни дочурки. Та ведь ни в чём не виновата, она по определению ангел, как и все дети. И каждый раз, оставляя маленькую Кьяру ради полётов, он был готов убиться, потому что вынужден разрываться между двумя важными составляющими своей жизни — дочерью и самолётами. Командиром он стал в двадцать шесть. В целом считается, что рановато, но ради этого он прошёл многое. Прошёл психолога лётной комиссии, отвечал на тонну тестовых заданий, оставил за спиной лётную проверку, всё ещё оставаясь вторым. Главный экзамен со сборной из разных специалистов — вопросы один сложнее другого, ещё и целенаправленно загонявшие в стресс, чтобы посмотреть на его поведение. И это Арсений вынес. Неделя на тренажёре, полностью повторяющем кабину самолёта, но и там всё было не так-то просто: ему подсовывали и град, и дождь, и смещение ветра, и пожар, и эвакуацию, и отказы одновременно всех двигателей, а впоследствии — аварийную посадку на сушу и воду. После той недели его трясло, как осиновый лист, от усталости и нервного истощения, но сентябрь и первый класс Кьярушки подкрался ещё незаметнее — мужчина собрал все оставшиеся силы в кулак и пошёл с ней в школу. — Пап, у тебя так трясутся руки! — дочь схватилась на венистую кисть, что поправляла ей лацканы тёмно-серого форменного пиджачка. — Пообещай мне, что после школы мы посмотрим мультики и ты поспишь со мной! Попов каждый раз теряется, видя в девочке себя, как в зеркале. Все эти взгляды, ужимки, манера речи, как она сводит бровки к переносице, но расслабляется, укладывая крупную ладонь на свою щёчку. Можно было бы сказать, что она просто копирует его поведение, но с чего уж тут копировать, если она видит его крайне редко? Генетику, несмотря на своё сугубо техническое образование, Арсений Сергеевич очень уважает. — Конечно, всё, что захочешь, — склонился, чтобы взять дочь на руки, улыбнулся на крепкую хватку за плечи, усадил девочку на пуфик и помог застегнуть застёжки на туфельках. Каждый раз, вспоминая о теперь уже взрослой дочери, мужчина непроизвольно тянет широкую улыбку: она стала его маленькой копией, его золотом, той, о ком не думать вообще не получается. Эта любовь не денется никуда и ни за что, а другой он просто не знает. Не знал до этого двухметрового лопоухого чуда. Иногда он думал о том что будет с Антоном, если тот узнает, что у него есть дочь. И что он в разводе после второй измены и ухода бывшей супруги из семьи. И вот он видит это лицо: брови мгновенно взлетают вверх, пухлые губы приоткрываются, но связки звука не дают. Арсений невольно залипает на парне, на его грудной клетке, которая вообще не движется — эти слова выбили кислород из его лёгких. Второй пытается сказать хоть что-то, но снова то закрывает, то открывает рот, как выброшенный на берег тунец-шастунец. — И… сколько ей уже? — хрипло, но действительно заинтересовано. — Десять. В четвёртый класс пойдёт в сентябре. Антон тянется рукой к прямому плечу, подсаживаясь чуть ближе. Стараясь не лезть слишком близко: и к телу, и к душе, вопросов больше не задаёт, ведь ему и так слишком много рассказали. Только один вопрос витает в воздухе. — Если ты спросишь зачем я это скрываю, то скажу тебе сразу: это больно. Это всё крайне болезненно, понимаешь? Брак лишь по бумагам, ребёнок, который недополучает от меня внимания, но очень его хочет, сложная работа, в которой погибнуть можно в любой момент, отсутствие близкой души, непринятие собственных желаний и чувств. Я один. Шастун кожей ощущает неловкость и стыд: он припёрся посреди ночи к командиру, выдернул его из сонного состояния и вынудил обсуждать его личную жизнь. А ещё — он всё ещё пьян. — Как дочка реагирует на твою работу? — Она умненькая девчонка, я ей телефон подарил, она отслеживает рейсы по карте. Переживает, конечно, — пожимая плечами, — но никогда истерик не было. Она всё всегда понимала. Даже не стала ничего говорить, когда произошёл развод. Её в суде спрашивали, а она ответила, что у неё есть родители: папа и мама, а их отношения между собой её не интересуют. Представь? Антон кивает и тоже едва улыбается, представляя себе маленькую версию Арсения. Такую же умную, спокойную и справедливую. Забавно. Посмотреть бы ещё на неё. — Покажешь фотографию? — и Арсений тянется за телефоном, лежащим на тумбе, открывает галерею и, за малым не паля несколько фотографий виновника ночной откровенности, находит нужные. Там дочь сидит за кухонным столом и откусывает кусочек пиццы. А потом мужчина показывает видео: девчонка машет ладошкой и отправляет воздушный поцелуй. Она действительно очень похожа на Попова. — Не жалеешь, что рассказал мне это? — осторожно интересуется парень, пытаясь поймать взгляд командира. Улавливает, а в нём уверенность и сила: мощные энергии, сопровождающие каждый его шаг. Арсений Сергеевич — человек с крыльями. За его спиной постоянно есть люди: от одного до двухсот. Каждый день от него зависит безопасность людей. И он, весь такой сильный и без малого всемогущий, сейчас хочет упасть в руки одного единственного человека, о котором последние пару лет думает так же часто, как о своём ребёнке. Антон — его большой-большой секрет. Он не фиксик, и иногда может палиться. Например как сейчас, когда, смотря на Шастуна, нервно сглатывает и смотрит то на его губы, то на изумрудно-глубокие глаза. — Прости за то, что я сейчас сделаю. Арсений теряется, когда его губ касаются другие. И в этом касании ни грамма пошлости: лишь красноречивая благодарность за откровение и честность. За то, что открылся именно ему. Антон касается так ещё пару раз, но отстраняется, ожидая агрессии, а командир замер, как статуя, смотря на то, как ярко краснеет его второй, пятнышками по щекам и шее. Он сделал это сам? Попов никогда бы не подумал, что его мысли и сны хотя бы на часть могут осуществиться в реальности. Чаще всего в них всё так же хорошо начиналось, но потом Шастун приходил в себя и всегда Арсений оставался наедине со своим пожизненно разбитым сердцем. В Антоне он всегда видел какую-то свою родственную душу. Его так сильно хотелось слушать, так хотелось видеть, что в голове невольно возникали образы, как они могут без сомнений и в любую секунду ощущать себя близкими друг другу людьми, а не просто коллегами. Этого очень мало. Арсений отмирает, в момент прижимая младшего к себе: тот только дышит громче, опутывая своими длинными руками мужчину за спиной. — Прощу, если сделаешь так ещё раз, но с уверенностью, — тихо шепчет командир, медленно теряя свою грубую хватку за всё, что есть в его жизни. В этих ладонях он просто не может думать о том, что вообще хоть что-то решает. Антону хватило этой искренней просьбы, чтобы подтянуть к себе его ближе и уткнуться носом с родинкой на кончике в основание шеи. По коже идёт поток из мурашек, и Шастун понимает, что никто и никогда не был так близок к нему. Антону всегда везло. Он отлично сдал экзамены, решил поступить именно в лётное, причём в то же, которое до него закончил Арсений. Он не особо напрягался, чтобы сдать квалификационные экзамены, однако сразу же после них, по его мнению, его бесконечное везение мгновенно испарилось: в авиакомпании к первым полётам он приступил вторым именно с Поповым. А ведь о нём слухов… Жестокий, молчаливый, закрытый, бесчеловечный, сухой, педантичный… Возможно, для пилота эти качества и неплохи, но как же с ним общаться? Но первое разочарование разошлось с первым разрезом носом боинга плотных облаков. И сейчас он этого жестокого капитана обнимает так крепко, будто между ними нет ни капли субординации. И тот, кажется, даже не против, ведь укладывает ладонь под челюсть и сам направляет, позволяя стать ближе. Шастун целует сразу грубо, желая проснуться и не тешить себя зря, но ощущение языком ровных зубов и того, как его роняют сверху, отрезвляют, но так, как нужно — он смелеет и осторожно заползает едва влажной ладонью под ткань халата, считая рёбра. От такого жеста ноги Арсения развелись непроизвольно, как мосты в его родном городе. Он стонет впервые открыто и неподдельно, когда пухлые губы жалят торчащие ключицы, зарывается пальцами в золотистые волосы, когда острый кончик языка оглаживает сосок. Стягивает со второго футболку и тянет за ниточки шорт. — Останови меня, пожалуйста… — Командир приказывает продолжать снижение, — хихикая, но тут же возвращаясь в момент, когда рука тонкими пальцами сжимается кольцом на уверенно стоящем члене. Мужчина из тех, кто просто не может даже думать об интиме с человеком, которого не хочет трогать, не хочет дышать с ним одним воздухом. Это не раз обламывало его намерения: простой симпатии никогда не хватало, а если не испытывать вообще ничего от действа, что в теории называется актом любви, то зачем вообще насиловать себя? Зато сейчас по коже идёт ток, причём настолько сильный, будто на его руки шокеры надели. Организм порождает дрожь, когда чужие губы, в параллель с ускоряющейся рукой, снова оцеловывают шею. Из горла невольно лезет вскрик: всего так много и одновременно мало. — Анто-о-о-о-н! — пальчики на ногах поджимаются, а младший по званию хрипло посмеивается, а потом широкими мазками языка проходится по рёбрам к пупку. — Антон, только не исчезай… Шастун на секунду зажмуривает глаза, а потом снова смотрит: нет же, как бы они не хотели очнуться, чтобы не впитывать в себя кисейные мечтания — они реальны друг для друга, сходятся в чувствах, даже не говоря о них. Так правильно. — Антон… Тот просто не может смотреть на эти влажно-синие глаза со скоплениями звёзд, ложится сверху, прижимая старшего к постели и тем самым успокаивая. — Я боюсь придавить, но исчезнуть страшнее. Попову из лёгких весь воздух выбили: кажется, Шастун такой высокий и стройный, но крепкий, как дуб, и жмёт так, как нужно — командир хочет лишь кончить и закончиться в этом ощущении. Но младший к витражу добавляет ещё один так необходимый кусочек цветного стекла: сжимает ладонью оба члена, сразу грубовато водя по ним в мере возможности. Этой почти неощутимой ласки Арсению хватает, чтобы снова притянуть к себе ближе и поцеловать самому — от парня почти не ощущается алкоголь, только язык на вкус немного отдаёт оттенками деревянной бочки и ореха. Сердце снова немного колет от того, что, возможно, это всё — просто пьяный соблазн, но второй отрывается и оставляет лёгкие следы по светлой коже, контролируя, чтобы эти следы скрывались капитанской формой. Он трогает бога самолётов, того самого, который никому в руки не давался — он сейчас превращается в самое мягкое и податливое вещество на планете, оставляя ощущение, будто так было и будет всегда. Сейчас не хочется думать о том, что им придётся разговаривать на эту тему, скорее всего, ссориться, не принимать мнения друг друга, а кому-то и увольняться или переводиться в другую авиакомпанию, чтобы не ставили в пару. Как можно работать, если рядом человек, с которым связывают неформальные воспоминания, которые ни к чему так и не привели? Арсению очень хочется громко стонать, возможно, разрезая спокойствие соседей, а Антону — слушать эту мелодию, которая медленно, но верно теснит звук работающих двигателей боинга. Этот бархатный баритон хочется слышать всегда: когда он строит план на полёт, когда приветствует пассажиров, когда общается со вторым, попивая кофе и деля внимательный взгляд между малахитовыми глазами и приборами, когда сейчас так сладко стонет и требует большего внимания к себе. Антону так нравится этот ласковый кот, который вышел из колючей кожи, созданной для посторонних, что он решает, перебив тягучие стоны, сказать так, как никогда больше, наверное, не скажет: — Арсюш… Мужчина медленно поднимает тонкие веки, а зрачки его мгновенно увеличиваются в размерах, а сам он будто ещё сильнее уменьшается, теряя вообще всю мыслимую и немыслимую спесь. Он думает, что по его взгляду всё становится ясно, когда Шастун снова сипло повторяет, водя рукой быстрее: — Арсюш, тебе хорошо? На это командир задирает подбородок и открывает шею, на ней от света небольшой прикроватной лампы блестят следы слюны. Антон невольно залипает на коже, а сам рефлекторно сжимает пальцами члены, сильнее притирая их уздечками — Попов вскрикивает и оцарапывает короткими ноготками загорелую спину. — Хорошо тебе? — рыкая, оставляет лёгкий укус на мочке аккуратного ушка. — Анто-о-он, — тянет на выдохе старший, — прикажи мне кончить… Шастун не любит властвовать. Ему больше по душе исполнять заданные цели, а главенство накладывает определённые ограничения. Но именно эта власть — божественна, ведь от неё взрывает голову. Арсений доверяет себя и очень хочет делиться своими желаниями с одним единственным человеком. И раз ему её так безропотно передали, то он хочет немного позабавиться — затыкает поцелуем, запускает язык так глубоко, как может, всем видом показывая: всё, что сейчас под ним — полностью принадлежит ему и только ему. И только он вправе решать, что ему с этим всем делать. Он движет рукой ещё резче, но приказа не отдаёт, на что Арсений начинает банально задыхаться, откинув голову на подушку. Всё, чего он сейчас хочет: либо пусть это закончится сию же секунду, либо уже никогда. — Кончай, Арсюш. Попов рычит и жмётся ещё ближе, хотя куда уже — им жарко друг от друга, и он плавится, как свеча, растекаясь жемчужными следами между телами, сразу ощутив в ответ громкое дыхание у влажной шеи и мурашки, которые от него пошли.***
Властолюбивый командир так и уснул под вторым пилотом, но, услышав тихий звонок собственного телефона, сразу учуял неладное. Обычно так рано звонят только с плохими вестями, или по работе: в его случае это — синонимы. Он пытается осторожно вылезти из-под тяжелой тушки, невольно замирая от вида сонного Антона: тот чмокает пару раз пухлыми губами, притирается торсом к горячей постели и снова засыпает, издав перед этим протяжный звук разочарованного от безрыбья тюленя. Видимо, он подумал, что ему приснилось. Арсений подумал бы так же, но в голове пусто, потому что впервые за много лет её освободили от ненужных дум, а каждая клеточка организма будто бы очистилась: ещё бы им не очиститься, когда рядом так нужный человек. Командир собирает волю в кулак, надевает халат, игнорируя следы на коже, выходит в тихий тупиковый коридор у номеров и перезванивает. — Арсений Сергеевич, доброе утро. — Какое уж доброе, Катюш, — не скрывая разочарования от недосыпа, тихо отвечает Попов. Ему сейчас хочется просто сходить в душ, заказать завтрак в номер, отправить в ванную и Антона, а потом, когда мозги хоть немного соберутся в более-менее плотную кучу, начать сложный разговор. Он не любит откладывать решение проблем. — Да я понимаю… Вам внеплановый вылет сегодня поставили в Питер, через полтора часа трансфер, соберёте команду сами? Разговор оканчивается быстро, потому что Попову не нужно догадываться почему ему могут звонить с планерной. Он выдыхает рвано и снова возвращается в номер, сразу направляясь в ванную, из-за двери выглядывая в сторону постели — Шастун всё ещё спит. В зеркале отражается заметно посвежевший, несмотря на недосып, мужчина, ведь ему всего-то нужно было — кончить под Шастуном. Ну что, разве многого просит человек? Однако времени мало: он быстро принимает душ, отзванивается всем бортпроводникам, пообещав дать по шее, если те не выйдут из номеров через час, заказывает формы из прачечной и завтрак по телефону шёпотом, стараясь потише, но всё равно будит второго. — Антон, у нас вылет, через час забирает трансфер. Тот усаживается в постели, медленно хлопая тяжёлыми веками. Ему бы поспать ещё часа четыре, желательно, так же подмяв под себя Арсения — с ним все кошмарные сны, как тот его снова и снова кидает, испарились. Но командир уже носится по номеру, собирая разбросанные вещи. — А мне вчера лень было разбирать чемодан, так что только плавки закинуть с сушилки и переодеться нужно, — хрипло тянет Шастун, а от его голоса Попов замирает на несколько мгновений, что не остаётся для младшего без внимания. Но тот расценивает это неправильно, продолжая: — Но я пойду, не буду тебе мешать лучше… — Иди в ванную, там вторая щётка есть, завтрак и формы принесут сюда. А на выходе уже твои вещи заберём, — пытаясь вспомнить в чём он вчера был, припоминает, что носил только плавки, а те остались в ванной, в которую тяжёлыми шагами уже ушёл Антон. Им и так неловко, а тут ещё и такое. Хотя, чего уже стесняться? И через время второй их приносит, едва скрывая мягкую усмешку. — Не смейся, а то подавишься, — язвит капитан, подставляя тарелку с омлетом и нарезанными овощами. — А как я буду без второго? — Сложно, но можно, — намекая, что тот с другими пилотами не церемонится, запрещая им буквально всё. Чего ему стоит пролететь одному, если он и так летает «на руках»? — А я не хочу «сложно», хочу, чтобы от меня хоть что-нибудь не зависело, но — как видишь, — мужчина склоняется к телефону, где уже названивает Дима. — Всегда можно переложить часть задач тому, кому доверяешь, — второй подмигивает и хватает чужой мобильник, быстро отвечая на все вопросы. Арсений замирает с вилкой в руке, на которой повис кусочек грубо порубанного свежего помидора. Антон такой сосредоточенный, бровки русые к переносице свёл, а под зелёными глазами заметно посветлела кожа. Он невольно двигает пальцами, будто и без того яркие вены раскачивая, разговаривает в динамик и не замечает, как внимательно его рассматривает командир. Попову сейчас очень не хочется представлять, что вчерашние события вынудят их отстраниться друг от друга. Хочется лишь наоборот: остановить качку ладони касанием своей, увидеть скромно-родную улыбку в ответ, только для него одного. Он бы хотел обсудить всё, что произошло, но время уже поджимает: Шастун поднимается с места, озираясь по сторонам — спьяну он мог проебать телефон вообще где угодно, но находит его лишь под кроватью, а снова вспомнив, алеет персиковым цветом по скулам. Он очень хочет, плюнув на всю возможную работу, схватить брюнета покрепче и завалить на постель, раздвинуть его стройные бёдра и, тщательно вслушиваясь в его стоны, просчитать каждую родинку по коже. А потом снова уснуть, чувствуя кожей к коже жар его тела. Ведь он узнал то, что знает без малого никто. И это дорогого стоит. Второй понимает, что сегодня они вряд ли смогут поговорить. Сейчас придут сотрудники, они поедут в аэропорт, там капитан будет долго выстраивать путь и считать нужное количество топлива, потом лично осмотрит самолёт — кстати, ещё одна редкость. Мало кто из командиров занимается этим, автоматически доверяя техникам, но у Попова будто в подкорке вшито: доверяй. только. себе. И, бесспорно, имеет на это право. Вся его жизнь — соревнование и борьба, ежедневное доказывание, что он достоин всего хорошего, хотя это как утилита, ведь так должно быть по умолчанию. Ну, и потому что просто Попов — лучший.***
В брифинговой светло и многолюдно. Все уже успели пройти медосмотр и получить допуск, командир зачитывает второму запасные аэропорты по маршруту, погоду в точках вылета и прилёта, выбирает рабочую взлётно-посадочную полосу. Мужчина потирает виски, и в этом жесте Антон сразу распознаёт желание замолчать и просто выпить кофе: за три года близкой работы он уже выучил эти ужимки. В их работе противопоказано словосочетание «я забыл» — в их обществе за это, как минимум, можно получить крайне презрительный взгляд, а, как максимум, как «жёлтый билет» в психиатрии — требование отправиться на курсы. А ещё Антон помнит, что всегда лучше всего запоминается то, что приносит удовольствие, то, что действительно интересует, цепляет «личное». Поэтому, пожалуй, единственное, что хорошо выучил за жизнь Шастун — как летать и как тайно любить командира боинга. Он поднимает палец в воздух, обозначая, что сейчас выйдет из зала, проходит в шумную толпу, откуда на него сразу же устремляется сотня глаз: даже на высокой худощавой фигуре пилотская форма выглядит отменно — идеально чёрная, едва поблёскивающая внутренним светом нитей, ткань, золотистые лычки: по ним сразу видно, что он второй — их три. Причём своим золотом они кричат: он летает! Он не просто парень с длинными ногами, чтобы было удобно по земле ходить, он — мальчик с крыльями! Молодые турчанки прячут глаза, понимая, что могут обозначить своё внимание, а иностранки не скрывают интереса: перешёптываются, указывая на пилота наманикюренными ноготками. Антон привык, хотя первое время было трудно — всё-таки, это что-то новое. Его мало интересовали эти женские штучки — сначала он много учился, а потом Арсений отнял всю минимальную возможность позаглядываться хоть на кого-нибудь другого. Только Ира, уже скорее по привычке, могла получить немного его внимания, только в плотском смысле. Девушка часто могла при других людях заявить, что в отношениях с пилотом: несведущие подружки ахали и завидовали, тогда как знающие — сочувствовали. Ведь сразу видно весь интерес: просто слова, очередной повод похвастаться. А ведь по-настоящему это не так уж и радостно — действительно любящие вторые половинки всех представителей авиации знают, как страшно читать новости о авиакатастрофах и инцидентах. Ведь боишься увидеть знакомый номер борта, который ждал. Ира не переживала — была готова приехать к Шастуну, когда он оказывался на земле. Поговорить о чём-то простом, потрахаться, вкусно поесть на большую зарплату пилота и снова разойтись — вот это отношения, конечно. Всю жизнь парень о таких мечтал, ага. Он засовывает банкноту в аппарат, заказывая два кофе со сливками — тоже знает, что к чёрному из вендингов Арсений испытывает нескрываемое презрение, а капучино пару раз назвал капучико. То ли старый, то ли на приколе. Антон не задумывался, в общем. Хватается за пластиковые чашечки поудобнее, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов: большинство глаз опускаются в пол в смущении, на что парень лишь широко улыбается и направляется обратно. Арсений так и остался в этой позе, продолжая потирать виски и зарываться пальцами в волосы. Хочется лечь или хотя бы просто облокотиться на широкое прямое плечо, опустив на него свою голову, чтобы выгнать из неё неприятное предчувствие. Шастун подставляет ароматный напиток, тут же ловя благодарный взгляд светлой лазури снизу вверх. Попову форма идёт точно на все сто. Младший, за всё время обучения в вузе, так и не заметил своей «мундирофилии», но Арсений же спрашивать не стал: просто сразу же после знакомства и пожимания ладони надел на белую рубашку форменный пиджак, будто бы небрежно с виду, но на самом деле — с большой аккуратностью. И этот контраст в движениях просто не смог оставить равнодушным Антона. Арсению вообще, кажется, всё идёт. И строгая форма, и классические костюмы, и спортивная одежда, да даже если на него мешок надеть — всё равно прекрасно. Тут можно пошутить про то, что подлецу всё к лицу, но и Попов, вроде, не подлец, хоть и больше всего ему идёт быть абсолютно нагим под Шастуном, сладко выстанывая требования снижаться. Хренов командир даже в постели. Антон бы, конечно, снизился окончательно, но побоялся, что тормоза откажут. И там уже вряд ли бы он сейчас получил этот взгляд — всё-таки, если они поговорят и выяснят, что взаимности нет, то взаимную дрочку объяснить в мыслях проще, чем уже фактический секс. Хоть и объяснять себе ничего не хочется.***
Арсений Сергеевич выставляет необходимое количество топлива на задатчике топливно-заправочной панели. Мгновенно, уже скорее по привычке, переходит на английский, произнося вслух, что левая и правая сторона «чисты» от техники, отключает стояночный тормоз, от чего железная птица начинает медленно катиться вперёд. Выжимает тормоз, проверяя его работоспособность. Шастуну до скрипа в сердце нравится наблюдать за секундной перестройкой командира из простого человека во владыку неба. У Попова сразу же сильнее напрягаются вены на руках, глаза темнеют до самых настоящих драгоценных топазов: совершенно другой человек. Они выкатываются по прямой, и второй озвучивает: — Flight controls check, — вдвоём проверяют адекватность отклонения всех управляющих плоскостей и агрегатов на крыле и киле самолёта: не сделав это, можно получить абсолютно неуправляемый самолёт. — 285, исполнительный разрешите, — произносит на английском командир, подключивщись к радиостанции. Мысленно ругается, что акцент турков понять всё так же сложно, как и несколько лет назад — нет ничего более стабильного. Дальше — окончание проверки по чек-листу и взлёт с того же разрешения диспетчера. Старший просит убрать закрылки и шасси, птица набирает высоту и выпрямляется. За облаками их всегда ждёт абсолютно чистое небо, постоянно раскрашенное красками от игры света Солнца, будто какой-то талантливый художник рисовал на холсте. Иногда Арсений, впадая в романтический бред по своей влюблённости, думал о том, что Шастун — его художник, раскрасивший серый мир. Тот человек, который, собрав все самые приятные оттенки, осторожными взмахами тонких пальцев провёл так сильно необходимые линии, связывающие их. Взяв оттенок глаз избранника, накрыл им гладко-морозное небо, а своим — сочную траву, на которую те обязательно ступят с трапа самолёта. Обязательно — вдвоём, желательно — за руки, бесспорно — любя. Командир, пытаясь вытащить себя из мыслей, включает автопилот — только с этим вторым он это делает. Сплетни о том, что Шастун сошёл с ума, раз придумывает, что Попов его таким образом выделяет из всех сотрудников — совсем не сплетни. Ведь автопилот помогает выделить время, чтобы, не руководя полётом напрямую, следить за Антоном. Тот, уже скорее по привычке, высматривает пролетающие рядом самолёты, сведя брови к переносице. Арсений влюблён. Спроси у него сейчас — с кем ты летал неделю назад? Он не вспомнит, сто процентов. Был это Гудков, Белый или ещё кто: всё равно. Какими бы те не были профессионалами, рейсы с ними он просто не запоминает. И не потому что они плохие, а потому что информация удовольствия не приносит. Он давно уже перешёл ту стадию, в которой от второго он хотел лишь безудержного секса: он и сейчас, конечно, хочет, но в данный момент не это обстоятельство будет определяющим. Ему важно, что его поняли, не засмеяли и не осудили за скрытность. Это влюбляет ещё сильнее — как можно не влюбиться, когда человек не решил сам, что может влезть в личное пространство, а предоставил возможность выбора: довериться ему или оставить всё, как есть. Ведь никто бы его не проклял, если бы на вопрос о разводе, Арсений, как обычно, не дал никакого ответа. Но он сам решил, что Антону рассказать это можно. А тот лишь участливо находился рядом — от него большего не требовали. А потом поддержал так, как нужно было в тот момент. Уж непонятно, с какой целью и по собственному ли желанию, но Шастун изнасилованным не выглядит: утром не устроил скандал, хоть и мог бы, даже сам назвался «тем, кому доверяют», без конкретики, чтобы не сгущать и без того явное смущение. И в этот раз позволяя решить, выделяя время на раздумия. Звонок по интеркому от старшего бортпроводника: Дима предлагает кофе или чай, пилоты соглашаются и через пару минут слышат звуки введения кода и стук от открытия двери. — Вот, я чай принёс, уже пассов обслуживаем, — окинув взглядом панель, стюард замечает включённый автопилот: Позов вообще единственный человек, который может подтвердить сумасшествие Шастуна. — Вы кушать будете? — передавая стаканчики, спрашивает обоих. — Да, — сразу же отвечает за двоих второй. И только Попов открывает рот, чтобы поспорить, как Антон добавляет: — Оба. И если в квсовской еде рыба есть, то мне её отдавай. Дима кивает и уходит, снова закрывая дверь. Арсений не знает, в каких ощущениях потеряться. Шастун заботливый до чёртиков. Когда они летали с разворотными зимой, а погода не особо радовала даже в той же обычно солнечной Турции, второй всегда отдавал свои кофты или чёрную блестящую куртку, ибо командир буквально чуть-чуть его ниже и эта одежда не выглядела так, будто спизжена у младшего братика. Скорее наоборот, из-за своего размера смотрелась, будто у муженька с гардероба стащил, что только подпитывало чувства. Арсений холоден с другими, ибо всегда ждёт подстав и подножек. Он был бы холоден и с этим парнишкой, да тот как-то сразу землю из-под ног выбил — не оставил шансов не поверить ему. Он не настаивал в необходимости своего общества, считая себя кем-то исключительным, но в итоге им и стал, ведь всегда, когда был рядом, делал всё, что мог. Вообще к нему нельзя остаться равнодушным. Он так шутит и смеётся, что невольно теплеет на душе, а камни, висящие на шее, сбрасываются с неё сами по себе. Позов снова возвращается в кабину, передавая подносы: так и получилось, что в руках у Антона оказалась еда, на которой сверху значилась аббревиатура «КВС», но он на это никогда внимания не обращал, не позволяя себе зазнаваться лишний раз. — Кушайте, Арсень Сергеич, — ухмыляется второй, кивая на еду. Арсений вообще голодным ещё не был (если игнорировать перманентный голод до объятий и поцелуев), но ослушаться младшего по званию, почему-то, не может. У него в солнечном сплетении начинает сжиматься плотный узел, хоть командир и пытается всячески его развязать. Он лично осмотрел весь самолёт, все узлы и агрегаты, сам контролирует все данные с приборов, даже в момент, когда под внимательным взглядом второго пытается проглотить пищу. Обычно всё наоборот: так смотрит, как раз-таки, именно командир, ибо имеет полное право, но… не сегодня. — Мне не верят про автопилот, — жалостливым тоном произносит Антон, а в глазах бьются смешинки. Арсений посмеивается тоже, накрывая потемневшие глаза тонкими веками. — Говорят, я с ума сошёл. — Кто говорит? — Гудков, — так же продолжая «ныть», отвечает второй. — Может, ты ему нравишься просто, а он, как девчонку, за косички дёргает, — подмигивая, предлагает Попов. Шастуна мгновенно подбрасывает на месте: какой, нахрен, Гудков? В мыслях о том, что командир ахерел совсем, будто мысли вслух оглашает: — Вы же тоже меня «подёргиваете» иногда, что, туда же? Попался с поличным, ай-яй-яй, Арсений. Командир отыгрывает ущемлённое самолюбие, но, в целом, согласен. Конечно, он бы дёргал, было бы за что. Ведь хочет на себя внимание обратить. Одинокий человек не может быть покинут — эта мысль красной нитью проходила через все труды так любимого Арсением Ремарка. Он был готов остаться один на один с собой, лишь бы не испытывать никаких душевных болей: казалось, что нет ничего более страшного. Но он забыл одно — с таким самоустранением он теряет себя, теряет те чувства, что копятся у него ежедневно, и существуют они лишь к двум разным людям. Разным, но от этого не менее любимым. Как можно не любить своего ребёнка? Попов понимать и принимать это даже не пытался. Не хотел найти себе оправдание, как многие другие, что рождён тот был от нелюбимого человека, ведь ему разницы нет — это его дочь, единственная и неповторимая, маленький ангелок, который не должен страдать. Ведь её папа сделал всё, чтобы она появилась на свет. Как не любить? А Антона как? Командир, может, и хотел бы забыть его, но каждый раз перед сном всё равно возвращается мыслями к этим рукам, к тонким пальцам, которые хочется чувствовать по всему телу. Только по своему. Невыносимо раздражает, что Шастун до сих пор возвращается на землю к Ире. Он постоянно говорит, что у них нет отношений, но вновь и вновь всё повторяется. Арсений лишь начальник и ничего вне работы указывать не имеет право, но так хочется вжать его в стенку и зарычать, что парень к ней больше не приедет. И однажды у Попова точно шарики за ролики уедут, ибо бесит, сука. Самолёт начинает снижение, захватив курс глиссады, старший пару раз жмёт на кнопку, чтобы бортпроводники готовились, а потом ещё и включает уведомление «пристегните ремни». Ещё пара минут и командир просит второго пилота выпустить шасси: тот выполняет указание, но машину мгновенно подбрасывает с хлопком. Ревёт сирена, загорается кнопка «пожар» — у КВС глаза на лоб лезут, но следом мозг сам делает то, что нужно: выключает двигатель и начинает этапы пожаротушения. — Блять, как?! — Антон вскрикивает, проверяя работоспособность правого движка, но в нём стремительно падают обороты: помпаж. Сирена продолжает орать, а на связь выходит диспетчер старта. — 285, пан-пан, пан-пан, пожар левого, помпаж правого. Пан-пан, пан-пан. Арсений Сергеевич за все года своей работы никогда не оглашал этот сигнал в радиочастоты: он означает возникновение аварийной ситуации на судне. Эти и многие другие вещи помнятся в его голове, как самая важная молитва, но обращаться к этим знаниям — всегда страшно. Каждый день думаешь, что умрёт кто-нибудь, кто «не ты». — 285, ваше решение? — 285, занимаем эшелон, снижаемся. Готовьте технические средства пожаротушения, — отвечает за командира второй, замечая, как тот, не отрываясь от приборов, пытается расчитать скорость снижения. Конечно, вот прямо так они не рухнут. Но с неработающим первым и работающим на малом газе вторым им остаётся лишь левитировать в воздухе, а о том, чтобы сесть прямо на взлётно-посадочную, разговора пока даже не идёт. Полоса длинная, но её банально может не хватить. — 285, готовим, полосы освободили. Посадку разрешаю. — 285, посадку разрешили. В кабину влетает испуганный Дима, мгновенно захлопывая за собой дверь. — Люди видели вспышку, мы горим? Антон, стараясь не отвлекать командира, снова отвечает за него: — Готовьтесь к аварийной посадке, пока сказать нечего. Старший бортпроводник матерится и уходит, блокируя дверь. Возникает минута радиомолчания. В это время нет возможности рассуждать, работает лишь мозг, натренированный к таким ситуациям. Это те знания, которые вталдычивались всеми профессорами, бывшими пилотами, литературой. Поэтому думать абсолютно некогда. Однако организм, находясь в шоке, всё ещё не веря, пускает по коже одеяло неприятных мурашек, сопровождая всё это липким потом по спине. Командир понимает, что им будет очень сложно без обоих двигателей. Карта контрольных проверок пройдена, и было бы отлично, если бы не было понимания — они просто летят навстречу трагедии, прямиком вниз. — 285, полосу визуально видим, шасси выпущены, к посадке готовы на левую, — командир ловит взглядом спасительную полосу. Главное — до неё дотянуть, не шлёпнуться до или после, не «прокозлить» и не загореться, как вымоченная в солярке спичка. Могут погибнуть сто семьдесят человек. — 285, посадку разрешаю. Касание. Из-за того, что левый двигатель неисправен, а правый — почти ничего не тянет, реверс можно включать только на её стороне и тормозить будет только она. И их просто выкинет с полосы, прокрутив, как в вальсе. — Антон, осторожно тяни реверс, тихо! — Арсений сорванным голосом кричит Шастуну и тот сразу ловит приказ, медленно включая тормоз. — Тише! Тише! Командир со всей силы вжимает тормоз ногой в пол, всем весом пытаясь остановить машину. Слышно, как резина трётся о полосу, самолёт с диким свистом продолжает нестись навстречу концу. Напротив, там, в самом конце пробка из бортов: ожидают своего вылета. — Тормози! Проси пожарную, можем загореться! — 285, пожарные на полосу! — Антон не теряется, несмотря на тремор рук, смотрит, как командир уже двумя ногами жмёт педаль, доводит реверс до конца, а самолёт останавливается лишь в ста метрах от носа другой птицы. Машина замирает. Слышно лишь шумное дыхание второго пилота и тишина со стороны командира. За окнами звучат крики людей, голоса, видны отблески пожарных машин и скорых. Антон боится повернуть голову влево. Он не боялся умереть, боялся лишь стать ненужным, не суметь помочь, оказаться камнем на шее. — 285, сели. Бортпроводники проводят эвакуацию. Вся жизнь лётчика — все эти годы учёбы, практики, полётов на тренажёрах, существуют лишь для того, чтобы в эти несколько минут критических ситуаций не унести вслед за собой сотню душ. Только эти минуты отделяют тебя от пилотской славы по жизни или гнева людей посмертно. Шастун всё-таки решает повернуться, замечая неестественность возникшей тишины. Арсений без сознания. — Командир! — подлетает ближе, теряя собственный ритм сердца, пытается прощупать чужое. От нахлынувших только в эту секунду переживаний роняет одну слезу, что сразу теряется в тёмном кителе старшего. — Командир! Тот молчит, дышит совсем нечасто, побелевшие губы приоткрыл. Он сейчас такой податливый, невесомый будто, дитя неба. Любимый человек. — Арс, Арс! — тот всё так же не реагирует, и Антон, руководствуясь тем, что Попов это не услышит, а ему не придётся краснеть, тихо произносит: — Я тебя кажется… люблю. Не оставляй меня, никогда больше не оставляй. Диспетчер пытается воззвать кого-нибудь из них на связь, а Шастун, теряя самообладание и рыча, может ответить лишь: — Не отвлекайте! Проводим эвакуацию, нужна скорая для командира, 285! Бросает связь, хватаясь за старшего: тот обмякает на руках, которые подняли его с места под шею и колени. Второй выходит из кабины, замечая, что самолёт почти пуст, трапы выпущены, а старший бортпроводник мечется, пытаясь каждого правильно усадить на них и давая указания подчинённым. — Я сейчас отдам его врачам и вернусь. Позов лишь кивает, осматривая сидения. Антон усаживается на мягкую поверхность, передаёт будто бы мгновенно полегчавшую фигуру доктору и, проводив взглядом до машины скорой помощи, вновь возвращается к приборам. — Все пассажиры покинули лайнер, 285. Кажется, что всё закончилось, но на самом деле — всё только начинается.***
Шастуна отправляют на разговор с авиационным психологом: та старается препарировать каждую секунду их полёта словами «а что вы чувствовали тогда?». Что он может ей ответить? Что выполнял всё, что требуют технические правила и командир? Что не ожидал того, что они останутся без двигателей? Что до последнего думал, что работает хотя бы один? Что бортпроводники во главе со старшим сделали всё так, как нужно? Говорил лишь, что у него всё хорошо и он переживает только за старшего по званию. Специалист покачала головой на всё ещё дрожащие руки, сделала пару заметок и отправила к нему в больницу. Ему выделили внеочередной месяц на восстановление своего состояния, с возможностью продления. Антон больницы не любит. Кто их любит-то вообще? Все эти специфические ароматы, снующие туда-сюда люди в белых халатах, и никому до тебя нет никакого дела. Тревожно. — Мне нужен Попов Арсений Сергеевич, он в какой палате лежит? Девушка поднимает голову, смотря сквозь стекло регистратуры. Смеряет взглядом, опуская его в бумаги и громко цокая. — Мужчина, сейчас неприёмное время. — В какой. палате. он. лежит? — разделяя каждое слово, снова повторяет, обнажая из-под лацканов белого халата золотистые лычки. Врач замечает это, постепенно теряя спесь. — Какая у вас фамилия? Сейчас к нему ломятся журналисты, пускаем только сотрудников, — пытаясь оправдать свою несправедливую дерзость. — Шастун. Маникюренный указательный палец ходит по списку, доходя до самой последней фамилии, выделенной красным маркером. — А, вас он просил пустить первым, двенадцатая, прямо по коридору слева, третья дверь с конца. Парень поднимает брови и уходит, развернувшись. Думает лишь о том, что не было никакой веской причины агрессировать на него, не узнав его данные, но, открывая дверь палаты, эти мысли мигом улетучиваются, когда взгляд находит посеревшую от стресса кожу венистых рук, не скрытых одеялом. Арсений спит на спине, не шевелясь. Дышит, грудная клетка то поднимается, то опускается, а в одну из венок предплечья вставлена иголка капельницы. Младший осторожно, чтобы не разбудить, кончиками пальцев касается чужих, узловатых и холодных. Тянется, чтобы поправить одеяло на груди, замечает там датчики, легко оглаживает впалый живот сквозь слои мягкой ткани и снова возвращается к лицу. Сухие губы потрескались, кожа стала прозрачной, лишь родинки — неизменны. И их всё так же хочется сосчитать самолично. — Арсений… Тихий шёпот отражается от стен, врываясь Антону в голову, а произнесённое имя вновь и вновь эхом повторяется, как мантра, сигнал во Вселенную с припиской «хочу». Себе хочет, поселить в сердце мечтает, и поселиться в чужом желает. Не зная, что это и так уже давно произошло. Попов не реагирует: скорее всего, от боли в ногах ему дали сильное снотворное, чтобы пережить первый болевой шок. И тогда Антон склоняется к постели, оцеловывая сухую кисть. Ему названивает Ира прямо со вчерашнего вечера, когда в СМИ начали утекать комментарии о событии: он, даже не смотря на номер, знает это, поэтому и не берёт. Вчера он еле уснул в отеле при аэропорте, никому не отзвонившись. Ему снилось, что они не смогли, не справились, утащили за собой людей. Хочешь убиться — убивайся в одиночку. Не мочи других. Столько лет, Он как белый мотылёк Летел на свет, Чтоб обратно возвращаться в пустоту… В мыслях лишь тёмно-лазурные глаза, разговоры в турецком отеле, поцелуи, шумное дыхание, его горящая кожа и стоны. Ведь хочется быть только с ним. Парень включал телевизор на две минуты, до первой новости об авиаинциденте, произошёдшем в аэропорте Пулково города Санкт-Петербург. Он смог написать лишь смс, что их отношения, какими бы они ни были, закончились. От чего звонков и стало больше. Второй пилот слышит громкие голоса и стук в дверь, подрывается с места, но вовремя осекается: шаркающий звук металлических ножек по полу, выложенному бежевой матовой плиткой, с большей вероятностью, чем даже самые сильные стуки в дверь, могут разбудить мужчину. Он закрывает за собой дверь, тут же прикрывая её спиной, чтобы никто не посмел заглянуть. Машет ладонью, вынуждая опустить микрофоны и камеры вниз, а особо настойчивую руку с крепко сжатым диктофоном очевидно жмёт к покрашенной зелёной краской стену. — Не стучаться, не шуметь, не орать и тем более не заходить, иначе накажу, ясно? — с агрессией, смотря в шокированные глаза журналюг. Они постоянно лезут туда, куда не звали, нарушая все мыслимые и немыслимые нормы морали ради цифр и активности. — А теперь я отвечу на ваши вопросы, которые касаются недавних событий. Слышен громкий шёпот: кажется, они прислушались к требованию и стараются не издавать лишних звуков. — Почему вы выключили двигатели?! — явно возмущённый мужской голос звучит на весь пустой коридор: мимо проходящий доктор шикает и кивает на палаты. — Они не были выключены. Был выключен только первый, сразу же, после обнаружения пожара — если вы такой знаток, то должны знать, что очереди пожаротушения срабатывают только в случае отключения. — Вы не боялись? — тихий голосок раздаётся будто бы под локтем: девушка росточком будто бы по пупок, хотя двухметровому пилоту большинство — не выше груди. — Страх появился только после приземления, во время экстренной посадки разговор идёт не о чувствах, а о необходимости сохранения жизней. Мы — не убийцы, мы сделали всё, что должны были. — Вы в курсе, что пассажиры рейса 285 призвали органы власти к присуждении вас и командира к наградам? — А про бортпроводников никто не вспомнил? — разочарованно тянет мужчина в форме, скрытой белым халатом. Вообще, со стороны, если бы не ощущение облеплености техникой, они всей толпой выглядели бы, как профессор и юные интерны, уж больно внимательно они его слушают, чуть ли не залезая в рот. — Именно они помогали людям эвакуироваться, что является таким же важным элементом, как и сесть. — Опишите хронологию, — одним голосом, — да, расскажите, как всё было! — уже другим. Второй пилот, тихо вздыхая, пытается мыслями вернуться в тот вечер, когда чуть не поседел от молчания командира. Он говорит об обнаружении проблемы, об обработке отказа, о тушении, о реакции старшего бортпроводника, о слаженной работе с Арсением Сергеевичем — работе двух сердец, за малым чуть не ляпнул. — Вы знаете причину пожара? — Следственный комитет разберётся, — хмуро отвечает Антон. — Полагаете ли вы, что вина состоит в халатности техников? Шастун только открывает рот, как его перебивает прибежавший Позов: старший одаривает проводника благодарным взглядом, а тот мягким жестом указывает на дверь, мол, иди уже к нему, ты тут не для этого. Дима отвлечёт и выведет этих прохиндеев на улицу. Второй входит в палату обратно, так же быстро закрывая дверь. Стоя к ней лицом, упирается лбом о косяк, слушая, какие вопросы посыпались приятелю. Выдыхает размеренно и шумно, пока снова не поворачивается: Арсений пытается встать, явно щурясь от боли, но снова и снова падает на постель, смотрит на парня, застывшего в проходе. — Стой-стой-стой, куда же ты?! Оказывается рядом и, схватив покрепче, чтобы старший почти не стоял на собственных ногах, крепко-крепко обнимает его. Он живой, тёплый и даже дышит так же громко, будто и он на неприятные вопросы отвечал. — Ты молодец, что про проводников вспомнил. А нам эти награды ни к чему, правда? — таким тихим-тихим шёпотом, но Антону прислушиваться не нужно. — Правда. Ты себе не представляешь, как я рад, что ты рядом. — Почему же, представляю, — доверяя хватке, чуть отстраняется, чтобы уловить взгляд встревоженных зелёных глаз: они потемнели от стресса, пародируя темноту синевы под глазами. — Мой герой… Шастун по-доброму усмехается, осторожно усаживает мужчину обратно, но передумывает и сажает на свои коленки. Арсений, теряя больничную бледность, едва алеет по колючим щекам и шее. — Зачем снял капельницу? Тебе надо ещё спать, витамины пить, кушать, потом ноги восстанавливать… Я тебе куплю трость, будешь как доктор Хаус, или кто там с тростью ходил? — невольно задумывается, но вновь теряет суть умозаключений, когда всё такой же покрасневший мужчина губами касается его шеи, легко-легко, будто крыльями бабочки. По коже тянет мурашками, веки опускаются, а руки чуть сжимают бока — страшно навредить ещё сильнее. — Ты не меняешься, Антон, — хрипло хихикая, Арсений снова выпрямляется, укладывая ладонь на прямое плечо в форме. — Ты вытащил меня из кабины? — Да, я испугался, ты молчал. Оказалось, без сознания. Врачам отдал, а потом «закрыл» полёт. — И всё — сам, — Попов задирает подбородок и плавно ведёт взором от глаз до губ и обратно. — И зачем тебе вообще командир? — Ну… чтобы любить? — предполагает второй пилот, пока челюсть старшего медленно опускается вниз, но тут же возвращается обратно, а задорный, хоть и очень усталый огонёк в глазах гаснет в секунду. Шастун считает себя дураком, кем, в общем-то, и является, но чуткости и эмпатии ему не занимать — он сразу понимает суть таких изменений. — Мы расстались, я не имею больше желания встречаться с одним человеком, третий год любя другого. И руки сцепляются в единый узел, сопровождаясь гулом двигателя боинга. Не зная боли, Не зная слёз, Он шёл за ней в неволе У шипов этих роз. Аэропорты и города Он проплывал, не зная, Собирая в сердце лишь Кусочки льда. В сердце лишь кусочки льда…*