Не покину

В какой-то степени я даже завидовал Синклеру. Ему предстояло самому, одну за другой открывать для себя тайны жизни. Конечно, и я не был великим мудрецом, но благодаря матери узнал многое и весьма рано, но не совсем на личном опыте. Было тихо. Даже грязь не чвакала под ногами, и не слышно было разговоров часовых. Тишина была немалой роскошью в последнее время, настолько редкой, что когда все стихало ее почти можно было потрогать. А ещё было холодно, но свое промерзшее тело я отмечал лишь как некое обстоятельство второго плана. На фронте всегда приходится игнорировать усталость и любые неудобства, но дело было даже не в этом. Я чувствовал приближение смерти, а на таком фоне онемевшие от холода пальцы казались мелочью. Тяжёлый сгусток в районе груди разрастался с каждым днём. Когда я рассказывал Синклеру, что смерть это ещё не самое страшное, что может случиться, я ещё не знал, какова она вблизи. Теперь изменилось многое. Я ходил, разговаривал, отдавал приказы, но часть меня уже была вне игры, уже принадлежала ей. Ком в груди был как злокачественная опухоль, да и в целом, мое положение мало отличалось от положения смертельно больного. Но как бы ни готовила меня жизнь к финалу, сколько бы снов, говоривших о грядущем я не видел заранее ещё многими годами ранее, это было тяжело. Было и хорошее предчувствие. Я достоверно точно знал, что совсем скоро увижу Синклера. Но и здесь не обошлось без подвоха: эта встреча должна будет стать последней. Оставлять Эмиля с чувством утраты, которое, несмотря на любые мои уговоры, неминуемо обрушится на него, было ужасно жалко. Но возможность попрощаться не могла не радовать. Синклер, как и все, разумеется, все время был в опасности, но я знал, что его мудрое сердце не пропускает через себя все ужасы последних месяцев, а значит, он сможет жить дальше. Чем не прекрасная стратегия? Удалиться и разрешить темным временам пройти мимо. Удалялся он, конечно, не так, как это делал я (и в последнее время все чаще), Синклер не впадал в состояние, которое любители мистики назвали бы трансом, он оставлял от себя солдата, но душа его была далеко… вернее, ее не было нигде, она спала. Все это стало мне известно, стоило однажды увидеть его в перебрасываемом батальоне, встретившимся на пути нашего абсолютно случайно. Я заметил его издалека, но не смог подойти, да и не успел бы, но увидев его взгляд, я понял, что с ним все будет в порядке. Его здесь нет. Еще раз воздух, я направился к лагерю. Скоро должно было поступить приказание двигаться вперед, а до этого было бы неплохо подольше поспать. Тем более, идти мне приходилось сквозь глубокую, чернющую ночь. Я невольно усмехнулся своим мыслям: не все ли равно умирать бодрым или не выспавшимся? *** Слегка дернувшись, я открыл глаза. Темнота, тишина. Наскоро убедившись, что все в порядке, и проснулся я в той же палатке, где и лег не больше пары часов назад, я позволил себе устало выдохнуть. И только затем я вспомнил, что мне снилось что-то важное. Я попытался ухватиться за воспоминание, но сон безвозвратно ускользнул, оставив после себя ощутимое послевкусие. Что бы ни происходило во сне, теперь я чувствовал неминуемый рассвет, светло-лазурная легкость наполняла все тело, это отдаленно напоминало ощущение преддверия долгожданного праздникам только сильнее. О, гораздо сильнее. Должно быть, я предчувствовал новый мир, рождавшийся в последние месяцы под оглушительные взрывы, дорога которому расчищалась реками крови. Но пусть так! Пусть новый мир родится под фанфары, даже если этими фанфарами будет вопль старой реальности. Можно ли обойтись без жертв, когда на пороге стоит что-то столь величественное?.. Но нет… Я прервал свои размышления. Они вдруг показались картонными, плоскими, совершенно не связанными с забытым сном и чувством эйфории. И теперь, выбравшись из плена собственных мыслей, я заметил еще кое-что. Присутствие Синклера. Как в былые времена, когда он мысленно звал меня. Только сейчас он словно находился на расстоянии одного шага, становилось очевидным: во сне он тоже был. Захотелось вздохнуть, но переполненные надеждой лёгкие не давали. Я видел его лицо как наяву: глаза, распахнутые навстречу миру, сияющую печать, видел, как забавно он морщил лоб, когда о чем-то сильно задумывался. Это уже не было частью или наваждений, я погрузился в пучину воспоминаний, и позволял им свободно сменять друг друга. Вскоре все обратилось к тому дню, когда Синклер мне признался, когда впервые поцеловал меня, и когда я, наконец, смог прижать его к себе, а затем дать волю давно созревшим чувствам. Обнаружив, как хорошо и подробно я помню тот день, я даже не был удивлен. Да и разве могли потускнеть в памяти его робкие прикосновения, почти лихорадочно разгоряченная кожа, мягкие пряди волос, севший вдруг голос, уговаривавший меня не оставлять его одного. И все, что было потом, в той же гостиной на мягком кресле возле кофейного столика. В нашем слиянии была и жадность, и забавный оттенок неопытности, и размеренность момента, к которой я мягко склонял разнервничавшегося малыша Синклера. Постепенно я стал вновь засыпать. Эта ночь разительно отличалась от других — я засыпал без удушающего кома приближающейся смерти в груди. *** Наваждения. Значительные, всепоглощающие, но пустые и по сути мимолетные. Наваждение сильно только в свою звездную минуту, зато сила эта необъятна. Человек может решиться на поступок, который обычно посчитал бы безумным, может на миг поверить в самые фантастичные утверждения или даже решить, что уже умер. То же случилось и со мной. Я умер. Больше не было ничего, даже темноты. Все шесть чувств перешли в какую-то совершенно незнакомую плоскость, где обрывки мыслей и неясные голоса были единственной возможной материей. Там было и еще нечто, подобие пространства, блуждать по которому было невыносимо тяжело, но полноценно описать это словами вряд ли возможно. Потеря. Еще одно слово, которым можно было отдаленно объяснить небытие. Я потерял все. Больше не было ни солнца, ни земли, ни… попытки вспомнить, что же еще было в мире, откуда я туда провалился оказались провальными. Больше не было Макса Демиана. Но, как и любое наваждение, моя «смерть» была недолговечной. Небытие начало разрушаться, когда я вспомнил последний час перед его наступлением. Все грохотало. Нетвердая почва, небо, воздух, который я вдыхал – все вопило, истошно ревело гортанным страшным воем воздушного обстрела. И хотя это воспоминание скорее должно было подтвердить мою смерть, я стал оживать. Эта привязка к последней картине жизни заставила меня вспомнить, что мертвые в общем-то не должны размышлять. Наконец, я смог открыть глаза. Первое, чем я был встречен в настоящем мире был яркий свет, проникавший ко мне сквозь белую полотняную ширму. Затем пришла боль. Все тело с головы до ног как будто было до этого расплющено булыжником. От боли захотелось зажмуриться, но я не мог отвести взгляда от белой ткани, от бежевого потолка, от всего, что подтверждало факт моего существования. Пророческие сны, которые я видел из года в год и тяжелые предчувствия не допускали того, что бы я находился сейчас среди живых. И тем не менее так и было. Едкая слеза скатилась по щеке, заставляя какую-то царапину, вставшую у нее на пути вспыхнуть жгучей щиплющей болью. Но все это было так далеко. Чтобы не умереть от восторга возвращения к жизни, я стал изучать обстановку вокруг. Со всех сторон койка, на которой я себя обнаружил, была обставлена одинаковыми ширмами из-за которых доносились голоса: кто-то задавал кому-то нетерпеливые вопросы, какой-то несчастный сипло стонал в агонии, кто-то молился. Итак, это было что-то вроде лазарета. – Макс! Ты очнулся. – Негромкий взволнованный знакомый голос заставил меня обернуться, в ответ на что мучительный спазм в шее уведомил меня о том, что такие прыткие маневры мне пока не под силу. В моих огороженных двух квадратных метрах возник Синклер. С перевязанной головой, темными кругами под глазами, бледный как чахоточник. Но более счастливое выражение на его лице я редко когда видел. – Как ты? – Живой… теперь уже надолго. – Как-то само собой вырвалось у меня. И правда, сейчас я испытывал тот еще спектр ощущений, по большей части неприятных, но смерть… Ее как будто никогда и не было рядом со мной и уж тем более внутри меня. Мы с Синклером молча смотрели друг на друга, едва веря, что это происходит. Слова были и не нужны. Он тихо подошел ближе и присел рядом с моей койкой, я так же безмолвно взял его за руку, приложив немалые усилия, чтобы заставить слушаться одеревенелые мышцы. И несмотря на все доносящиеся до нас звуки, в лазарете были только мы одни. Ужасно повзрослевшие, но в глубине души все такие школьники, для которых без спроса пересесть на другое место – великая смелость. Но вдруг по лицу Синклера пробежала тень, я понял, что он хочет что-то спросить. – Что такое? – Демиан… В ту ночь, неделю назад, – он замялся, подбирая слова. – Зачем ты сказал, что умираешь? – Эмиль, – я покачал головой, – я не говорил с тобой неделю назад, мы не виделись очень долго. – Так это был сон… – Задумчиво пробормотал он. Я начинал кое-что понимать и, оживившись, попросил: – Расскажи. – Мне приснилось, что ты был там со мной, где лежали раненные. Ты сказал, что будешь рядом, но по-другому, не в материальном воплощении. А потом поцеловал меня на прощание. Утром тебя уже не было. – Обычно свои сны Синклер рассказывал подробнее, живее, но сейчас ему было явно нелегко это вспоминать. – И ты меня уже похоронил? – Нет. Наоборот. Я вспомнил слова госпожи Евы, что если я буду вполне уверен в исполнении своего желания, то оно исполнится. И тогда я уверился, что ты будешь жить, и мы обязательно встретимся. – Теперь я понимаю. – Я сжал его руку в своей. – Это же было в ту ночь, когда от меня отступила смерть… – Казалось, я вот-вот упаду в обморок. Эмиль внимательно меня слушал. – Ты хоть понимаешь, какой ты замечательный, Синклер? – Неожиданно для себя я расхохотался. – Ты ведь забрал меня прямо из рук смерти, пересилил судьбу, боже… Со стороны это едва ли напоминало здравый диалог, но Эмиль, хоть и с подрагивающей улыбкой, но смотрел на меня вполне серьезно. – Ты пообещал, что всегда будешь рядом… – он запинался чуть ли не на каждом слове, но упорно старался договорить свою еще не сформулированную мысль. –А потом это все… и… Разве я мог позволить, что бы ты. – Он выдохнул и произнес уже вполне твердо и уверенно, как клятву. – Демиан, я тоже тебя никогда не покину.