Луноцвет на обочине

Облачные глубины утопали в вечерних сумерках. Нежная поволока тумана окутывала их ласковым шлейфом, густым и тягучим, как жирные сливки. В их первозданно-чистой, умиротворяющей глубине оказался убаюкан и скрыт сад, задние дворы и дорожки, ведущие туда и сюда в многообразии переплетающихся сторон. Белоснежные строения будто бы плыли по накату Небес, приближенные к темнеющему куполу вечного Неба. В этот час древняя заклинательская твердыня казалась далёкой и сказочной, оторванной от бренной земли и праха. Ее влекло к небу, и она сама была — что Чертоги Небес, недоступные взгляду и пониманию обычных людей. Казалось, некие благочестивые руки взяли Облачные глубины и с нежной заботливостью перенесли их прочь, от порока, низости и мелочной тлетворности человеческого в бесконечную вышину чистого духа, туда, где на сияющих вершинах совершенства обитают лишь небожители. То было красивое зрелище. Вэй Усянь сидел на крыше одной из построек, и подперев руками лицо, глядел вдаль ничего не выражающим взглядом. Мысли его блуждали в неясном и призрачном отдалении, оторванные от мирского и предоставленные сами себе. В этот чистый и звонкий час он думал о многом, ни на чем отдельно не останавливаясь. Он грезил наяву, и грёзы его были сладкими, как терпкие росы в сезон летних дождей. Подобного рода мечтательность находила на него в редкие часы покоя и приносила с собой нечто неизведанное и непонятное, похожее на смутную память и напитанное пьянящей роскошью иных проявлений мира, которым Вэй Усянь был невольным свидетелем. Внезапное шевеление вывело его из этой задумчивости и заставило встрепенуться. Вэй Усянь поднял голову и поглядел на дорожку, ведущую вдаль, мимо строений, к ступеням домового храма. Тонкая завеса тумана стелилась по ней, скрадывая очертания, и белое к белому приникало с чувственной нежностью. Вэй Усянь заприметил Лань Чжаня. Тот шел нескорой поступью, неизменно сдержанный и суровый, изукрашенный с головы до ног морозным узором истинной благопристойности. Однако и его, быть может, в эти часы касалась тень пространных и призрачных размышлений. Лань Чжань поднял голову и поглядел вверх, тоже заметив сидящего Вэй Усяня. Тот, будто бы просыпаясь, передернул плечами, но не нашел в себе сил нарушить стихийное и прекрасное очарование, пришедшее в Гусу Лань вместе с туманами. А потому, он лишь молча кивнул головой, ловя взгляд проходящего. Лань Чжань промедлил, однако, тоже кивнул ему. Вэй Усянь отвёл взгляд и вновь уставился вдаль, туда, где небо сливалось с туманом, будто шелк, брошенный на накат тяжёлого бархата. Лицо его приняло то невыразимо ясное и одухотворенное выражение, что не может принести ничего, кроме вдумчивого созерцания, когда только чуткие души улавливают явление истинной красоты и поддаются ей, отвергая мирское. Вэй Усянь улыбался, но и эта улыбка была тонкой и зыбкой, не похожей на его обыкновенные и настоящие. Иной раз он улыбался дерзко и ярко, рассыпая вокруг себя обжигающие лучи слепящего света. За такими улыбками следовал смех, и все оно было — как насмешливый отблеск на косой грани широкого ятагана. За задумчивостью же следовала многозначительная тишина, переливчатая, как тень перламутра. Когда Вэй Усянь вновь перевел взгляд на тропинку, Лань Чжань был по-прежнему там. Он стоял, подобный дивному светочу, сотканный из сияния луны и снегов, недвижимый в чертах и движениях, но взгляд его острых и холодных глаз по-прежнему был направлен на Вэй Усяня. Последний помедлил, раздумывая, а после спустился с крыши и неспешно подошёл к Лань Чжаню, изображая на своем лице вид недоуменный и вопрошающий. — Сегодня красивый вечер, — как бы между прочим заметил Вэй Усянь. — Ванцзи-сюн, ты тоже это заметил? Взгляд Лань Чжаня стал осмысленнее и прямее, будто бы нечто незримое и скрытое от посторонних тонким язычком дивного пламени колыхнулось в его душе. С мгновение он молчал, а после поднял голову, неожиданно прямо поглядев в лицо Вэй Усяню, и быстро кивнул. Они постояли в молчании, разом и радуясь, и тяготясь присутствием друг друга. Оба не знали о чем говорить дальше. — Тихо, — наконец заговорил Лань Чжань, как видно, с усилием подбирая слова. — и красиво. Вэй Усянь быстро кивнул, слегка улыбнувшись. — Что приходит тебе на ум в такие мгновения? — отчего-то вдруг спросил он. Лань Чжань моргнул и смешался, в лице став ещё холоднее и твёрже, чем был до того. Отчего-то вдруг его болезненно кольнуло в самое сердце, отдаваясь значением высказанного, хотя заданный вопрос и был спокоен и безобиден. Лань Чжань, не отдавая себе отчёта, тотчас же потупился, не зная, как повести себя, и с помощью каких слов выразить сотворившееся у него на душе. Он никак не мог объяснить, чем пела и осенялась его душа в моменты тихого покоя, когда болезненное и щемящее брало верх над безжизненным и ледяным. Для Лань Чжаня созерцание простой красоты было сродни медитации, когда на сердце не оставалось ничего, кроме покоя, и оно смутно и горько напоминало о давно утраченном и отшумевшем. Лань Чжань не умел объяснить даже себе, почему то заветное и сладостное ощущение тепла и покоя, что приносили собой краткие воспоминания о давно умершей матери, обступали его и теперь, когда он остался один на один с Вэй Усянем. Быть может, это действительно значило нечто важное и особенное. Но Лань Чжань не умел осознать столь простой мелочи. Вэй Усянь заложил руки за спину, и запрокинув голову, принялся смотреть в вечернее небо, расплывчатое и зыбкое из-за накатывающего тумана. — А я думаю о минувшем и несбывшемся, — вдруг сказал он. — Иногда пытаюсь вспомнить лица людей, что были мне матерью и отцом. Иногда думаю, как бы оно было, останься они со мной. В моем сознании почти не осталось воспоминаний, а размышления не причиняют боли. Прискорбно, что я их почти что не знал, однако, смертные по природе своей таковы, что не умеют приобрести, прежде не потеряв. Меня же судьба одарила, показав столь много чудес и сокровищ, какие были бы мне недоступны при иных обстоятельствах. И за это я благодарен каждый новый час своей жизни. Это первое и немногое. После же, обыкновенно, я вспоминаю места, которые видел, и людей, с которыми был знаком. И это поистине счастье, помнить лица тех, кому ты не был, но стал интересным и важным. Иногда я просто вспоминаю о еде, которую ел на каком-то из рынков, или о фокусах, которые мне демонстрировали. Иногда я закрываю глаза и дышу запахами уходящего, вслушиваясь в расслабленный звон затихающих деревьев и трав. В такие минуты мне чудится величественный и богато убранный храм, белоснежный и чистый настолько, что человеческому глазу неловко и трудно ровно глядеть на него. Этот храм огромен и облит сиянием сотен, нет, тысяч огней, которые пламенеют, не угасая. В их сиянии черепица горит червонным золотом, а по дорогому нефриту ползут искры яркого света. Этот храм схож с дивным видением, не принадлежащим земле и сотканным из детских грез, туманов и наваждений — воистину божественное явление. Этот храм не знает равных себе в богатстве и сложности зодческого искусства. Он расписан цветами и травами столь искусно и тонко, что кажется: коснешься цветка, и его лепестки затрепещут; стукнешь ладонью по плоду, и из него брызнет сок. Я рассматриваю этот храм один на один с собой, потому что это место чудесно и похоже на дом. Ничего прекраснее я в жизни своей не встречал. — Что это за храм? — разомкнул губы Лань Чжань, ставший отчего-то вдруг не в себе и увлекшийся призрачными фантазиями своего собеседника. Вэй Усянь мечтательно вздохнул и поглядел на Лань Чжаня из-под полуопущенных ресниц. — Храм тысячи фонарей, — откликнулся он. Лань Чжань в неудовольствии нахмурил брови. — Никогда о таком не слышал, — вынужден был повиниться он. Вэй Усянь, однако же, просто пожал плечами. — Я знаю, — сказал он просто. — Этот храм очень далеко. Он так далеко, что ты вряд ли знаешь, как выглядят и зовутся земли, на которых он был построен. Это один из множества множеств святилищ, возведенных во славу Пречистого Владыки Се Ляня — Императора Небес. Но он едва ли не единственный, кто достоин зваться храмом Небесного Владыки. В самой глубине глаз Лань Чжаня на мгновение промелькнул интерес. — Я, — сказал он отрывисто. — хотел бы... его увидеть. Вэй Усянь задумчиво улыбнулся. — Может быть, однажды твое желание сбудется, — проговорил он. Кончики ушей Лань Чжаня стремительно покраснели. Вечер же продолжал свое плавное шествие, шурша убором сумерек, схожих с многослойностью роскошных шелков. Туман, ставший тяжёлым и плотным до непроглядного, поднялся и растянулся, достигнув верхушек деревьев и крыш Гусу Лань. Он катился, то свиваясь клубком, то расширяясь и растягиваясь, заливая дорожки и поднимаясь все выше, по склону, туда, где были уже пологие холмы и горные склоны. Туман застревал и путался, обвиваясь, подобно чудесному змею, меж стволами многолетних сосен, коими густо и ровно были покрыты отроги предгорья. Внизу же, в долинах, туман мешался с чудесным молоком сумерек, не менее густых, расцвечивающих все пёстрым многообразием черного, синего и лилового, мягко и тонко переходя от нефритовой белизны к бархатистому пурпуру. Вэй Усянь и Лань Чжань стояли в смущённом молчании, окутанные и сокрытые от всех вечером и туманом. Они казались незначительным, но изящным продолжением красок, рождённых дымкой и мглой. Вечер будто затягивал их в себя, сплетая и увлекая, погружая в самую сердцевину и оглушая несочетающимися между собой спокойствием и буйством. Их было не выразить, не объяснить, а только почувствовать, позабыв обо всем и отдавшись во власть мимолётной, но от того куда более священной и всеобъемлющей красоты. Они стояли, а тихий воздух звенел и дрожал, пропитываемый ароматами и пронизываемый трелями иволог. Они все стояли, а вокруг многообразно цвели кусты дейции и дикой азалии, жемчужно-белых в роскошном убранстве соцветий. Таких же белых, как нефрит и жемчуг, как постройки Гусу и траурные одеяния ее обитателей. В неслышно пришедшем и разбившемся полумраке они имели ещё более призрачный и болезненный вид. Строгий и сдержанный, полный стыдливого и похоронного достоинства, точь-в-точь, как лицо Лань Чжаня, оттененное смоляным шлейфом убранных в прическу волос и самим вечером, который трепетал и лукаво шелестел, переходя в многослойную ткань простого ханьфу Вэй Усяня. — В твоём доме все цветет пышно и хорошо, — вдруг заговорил Вэй Усянь, и пространство заколебалось, отступая от звука его юного голоса. — Вот, скажем, цветы азалии. Редко, где встретишь бутоны крупнее, а соцветия тяжелее. Но даже она облачена в траур и погружена в тяжёлое размышление о приличествующем и высоком. И с этими словами он протянул руку и надломил хрупкий стебель гибкими пальцами. Лань Чжань проследил долгим взглядом плавный и лёгкий жест, с которым Вэй Усянь поднес цветок к самым глазам, изучая. — Азалия, — повторил он задумчиво, будто бы силясь проникнуть в некую тайну, заключённую в нежно трепещущих лепестках. — Цветок, что так любят иные поэты и живописцы. Азалия — это хрупкость и сдержанность, но вместе с тем, верность и страсть. Она представляется недоступной и безгрешной, слишком возвышенной, чтобы иметь что-то, но отнюдь не таковы чувства, что стучатся в людские сердца и переплетаются с этим цветком. Лань Чжань, тебе не кажется это интересным? Названный произнес нечто нечленораздельное, по-прежнему глядя, как ловкие пальцы сжимают и вертят тоненький стебелёк. Вэй Усянь отвёл руку подальше от глаз и задумчиво тронул самую сердцевину цветка, чиркнул ногтем по пугливо дрогнувшим лепесткам. — Я бы отдал его тебе, — вновь произнес он. — просто так, скуки ради. Но печаль не дарят и не принимают, ее носят с собой и пьют по капле с болезненным самозабвением, проливая слезы и не имея силы остановиться. Однако если нет печали, то нет и сомнения, а значит, смысла — лишь малость. Простая и невозможная глупость, которой тебе иной раз так не хватает. Что же. Лови! И с этими словами Вэй Усянь ловко подбросил цветок, беспомощно изогнувшийся и уронивший на землю сразу три лепестка. Лань Чжань сделал шаг вперёд и поймал его раскрытой ладонью, и только после, уже совершив, осознал смысл содеянного. Лицо его потемнело, а в чертах обозначился горький укор. — Не шути так, — произнес он сурово. Вэй Усянь улыбнулся самыми краешками податливых губ, имевших в сгустившихся сумерках оттенок яркий и полный, схожий с пролитыми каплями вишнёвого сока. — Отчего же? — быстро спросил он, весь изгибаясь и изворачиваясь. Лань Чжань свёл на переносице брови. — Такие вещи дурно совершать от безделья, — отозвался он. Вэй Усянь издал короткий смешок. — Отчего же?! — вновь повторил он. Лань Чжань опустил руку с цветком, отвёл в сторону взгляд и молчал долгое время, не шевелясь и ничего не говоря, как будто бы весь мир разом истерся из его памяти и сознания. — Ты и сам знаешь, — отрезал он наконец. Вэй Усянь подскочил к нему близко-близко и оббежал по кругу, бросая короткие взгляды и весело усмехаясь. — Не знаю, — проговорил он насмешливо, дразня своего сурового собеседника. — Ничего я не знаю! Чжань-гэгэ не хочет мне объяснить? Лань Чжань фыркнул и отстранился на шаг или два. — Брось этот тон, — выдохнул он разом и беспомощно, и возмущённо. — И не попирай священную традицию. Губы Вэй Усяня разошлись в хитрой и острой улыбке, исказившейся в отражении вечера и ставшей несколько странной и хищной, будто бы не принадлежавшей миру человеческого и добродетельного. Лань Чжань моргнул, и наваждение спало. Вэй Усянь все ходил и смеялся, но в его выражении не было и намека на соблазнительное и роскошно-смеющееся, каковое представилось раньше. Лань Чжань перевел дух и украдкой провел кончиком языка по пересохшим губам. Вэй Усянь вернулся и встал прямо напротив него, скрестив на груди руки. — А раз так, — сказал он насмешливо. — Выкинь цветок. Сейчас же и выкинь. Я жду. Лань Чжань зажмурился и отступил, в отчаянии ощущая власть скорого поражения и абсолютно не понимая себя. — Зачем? — тупо спросил он. Брови Вэй Усяня слегка изогнулись, а глаза наполнились смехом. — Я подарил тебе азалию, — сказал он шаловливо, но неожиданно мягко. — И ничего не имел в виду. Мне смешно. Тебя это сердит. Почему бы тогда тебе ее не выкинуть вовсе? Лань Чжань удивлённо поглядел на цветок, все ещё зажатый в руке. Он и сам не знал, почему ещё не сделал именно так, как говорил Вэй Усянь. Он ничего не делал и не хотел представлять, для него это было очередной чепухой, порожденной минутным желанием не в меру шаловливого человека. В голове у Лань Чжаня все плыло и мешалось, и он уже с трудом понимал, о чем думает и что делает, а как воспринимать все это — и вовсе не ведал. Вэй Усянь кивнул головой, снова хихикнув. Звук его голоса был щекотным и сладким, текучим, как золотистая плоть древесного меда. Лань Чжань вздрогнул и быстро разжал пальцы, будто несчастный цветок обжёг его руку. Он поглядел сперва в сторону, потом вверх, потом снова — на Вэй Усяня, и наконец вернулся взглядом к дороге. Цветок лежал на земле, жалкий и растрёпанный, полный мертвенного увядания и невысказанной печали. Лань Чжаню отчего-то вдруг стало тошно, и он отвернулся. Недалеко от него Вэй Усянь кружился, подпрыгивая на носках и взмахивая руками, будто бы собирался лететь. — И цветы — не цветы, и туман — не туман, то, что в полночь приходит, с рассветом исчезнет, — вдруг пропел тот, и склонив голову так, что расплетенные волосы упали ему на лицо, посмотрел на Лань Чжаня. Тот увидел только лишь две яркие и жгучие искры, затмевающие в своем великолепии звёзды, и позорно не выдержал взгляда. — Как твои раны? — спросил он несколько грубо и жёстко, злясь на себя одного, но не чувствуя этого. Вэй Усянь поглядел на него столь озадаченно и изумлённо, что это вновь сбило Лань Чжаня с толку. — Ты всё ещё хромаешь, — бросил он куда более резко, будто своей хромотой Вэй Усянь глубоко его оскорблял. — а от месяца прошло уже две трети. Вэй Усянь почесал в затылке, насупившись. — Что поделать? — отмахнулся он. — Зубы у гулей ядовиты. Вытянуть заразу одно, а залечить рубец — совершенно другое. Лань Чжань сглотнул, вдруг ощутив, что вечерний воздух неприятно холодит его шею и щеки. И это открытие расстроило его ещё больше всего остального. — Будь моя воля, — вдруг добавил Вэй Усянь. — Давно бы излечился. Но шрамы, говорят, украшают. — Я знаю средство, — неожиданно проговорил Лань Чжань. Мгновение спустя он уже горько пожалел об этом, и вместе с тем, болезненно поразился собственной невоздержанности, но вернуть назад уже сказанные слова, как ни прискорбно, не мог. Вэй Усянь оборотился к нему, исполнившись крайней заинтересованности. — И что же это? — спросил он быстро и живо, весь лучась и переливаясь сочной нежностью цвета в лице. Лань Чжань глядел на него загнанно и потерянно, испытывая нечто, близкое к смеси ужаса и лёгкого помешательства, проникающего глубоко под кожу и пронзающего мозг множеством отравленных игл. В бессчетный раз за ничтожно короткий срок он совершенно терялся, решительно отказываясь понимать, как именно все вдруг сложилось и извернулось именно так. От чего Вэй Усянь представляется чем-то, навроде сладкого яда, и почему его собственное сознание так недостойно и ужасающе путается при всяком его появлении? Лань Чжань думал обо всем этом непозволительно долго, пока на небе не зажглись первые звёзды, но так ничего не надумал. Он поднял взгляд и с удивлением заметил, что Вэй Усянь по-прежнему бродит возле него и мурлычет что-то нечленораздельное себе под нос. Лань Чжань колебался ещё ровно мгновение. — Идём, — хмуро бросил он, и сам ужаснулся произнесенному. Холодный источник Гусу Лань был тайной и сокровищем своего ордена. Так или иначе о нем слышали многие, но взглянуть на сие древнее и прекрасное достояние мало кому удавалось. Доподлинно было известно, что холодный источник тщательно оберегался, и допускались к нему лишь адепты и члены дома Лань. А потому, особенно удивительным и решительно неподдающимся объяснению было то внезапное решение Лань Чжаня провести Вэй Усяня с собой. Вкруг холодного источника царила вечная дымка тонкого, будто бы призрачного тумана, в сравнении возможного лишь с газовым покровом тонкого полога, который отделял в Игорном доме кресло Градоначальника Хуа Чэна. Но тот полог был зловещим и алым, будто облитым поверх демонической скверной. Дымка холодного источника, напротив, была светлой и чистой, точно так же будто не созданной для мира людей, но рождённой по воле духовной энергии величественной добродетели. Дымка тянулась и таяла, касаясь недвижимой и гладкой поверхности кристально-чистой воды, из самых недр которой поднималось таинственное голубое свечение. Все вокруг было расцвечено миллиардами бликов и искр, схожих с каплеобразными перлами и мелкой алмазной крошкой. Вэй Усянь, насколько привычен он был к такого рода вещам, необъяснимым в своем сказочном великолепии, и то замер в изумлении, поддавшись порыву. Это место было спокойным и благостным, и красота в нем нежно дрожала и пела, как поют и дрожат лишь хрупкие лепестки роскошных роз и пионов. Неспешно он подошёл к самой кромке воды, и наклонившись, замер, не в силах отвести глаз, совершенно плененный представшем перед ним видом. Лань Чжань стоял у него за спиной, ни единым взглядом, действием или словом не давая понять, что думает наедине с собой в это мгновение. — Омой раны, — сказал он бесцветно. — Воды их исцелят. Вэй Усянь повел головой, едва ли улавливая смысл сказанных слов и по-прежнему пребывая во власти внезапного наваждения. После он встал и резким движением сдернул пояс, принявшись раздеваться. Лань Чжань отступил, поспешно потупив взгляд, и не чувствуя будто, как жар касается его лица и впивается в грудь, прорастая корнями смутных, но сильных чувств. В себя его привел лишь звонкий возглас, полный удивления и испуга. Лань Чжань поглядел вперёд и обнаружил, что Вэй Усянь успел войти в воду и теперь извивался, кривляясь и морщась, силясь сладить с едва стерпимым влиянием холодных источников. Кажется, он в приступе удивления ударил рукой по недвижимой глади, и множество множеств брызг усеивали теперь его бурно вздымающуюся грудь, плечи, лицо и волосы. Мелкие капельки, схожие с росой и слезами, дрожали у него на ресницах. Лань Чжань ощутил, как у него в единое мгновение перехватило дыхание, и он замер, закостенев, не имея способности шевельнуться. Он не мог отвести в сторону взгляд, который разом оказался прикован к тепло порозовевшему лицу Вэй Усяня. То и дело неловкий и быстрый взгляд, нескромный и недопустимый, норовил соскользнуть ниже. Лань Чжань вдруг поймал себя на недостойном подглядывании и устыдился этого. Будто вор или иной развратник, подкрадывающийся под покровом спасительной темноты и стремящийся присвоить себе нечто чужое самым недостойным из способов. Лань Чжаню стало тошно и горько от себя самого. Однако вместе с тем в сознание его входило и нечто совершенно иное. Самой малой и неизведанной частью себя он с какой-то сладостной дрожью начинал подмечать, что кожа у Вэй Усяня бела, словно снег, нежна и тонка поболее, чем самый дорогой из шелков. Глаза его сами собой находили тонкие и гибкие узоры бледно-голубых вен возле шеи, а после доходили до рук, обманчиво гибких и тонких, но вздымающихся при каждом движении плотными буграми мышц и тяжёлыми жгутами вен, стоило Вэй Усяню лишь самую малость напрячь ту или иную руку. Он бы мог ещё долгое время предаваться этому томительному созерцанию, ужасаясь все больше и переполняясь колючим вожделением, тут же гибнущим под ударом стыда, однако Вэй Усянь не дал ему сделать это. — Лань-гэгэ! — воскликнул он лукаво и залился оглушительным смехом. Лань Чжань не сразу услышал его, будучи не в силах разорвать паутину тяжелого оцепенения. Вэй Усянь зачерпнул в ладони прозрачной воды и с силой плеснул ею на Лань Чжаня. Тот вздрогнул и отшатнулся, лишь единым мгновением выдав испуг и исказившись в чертах. Вэй Усянь склонил голову, из-за чего его волосы красивой волной, схожей с бледной морской пеной на самой грани пучины, растеклись по глади недвижной воды. — О чем ты так задумался, а, Лань Чжань? — хитро спросил Вэй Усянь. Лань Чжань принудил себя встретиться с ним взглядом, и тотчас же жестоко в этом раскаялся. Прекрасные и лучистые глаза Вэй Усяня, в этот миг особенно влажные и глубокие, были полны чертей. Они были обманчивы и многообразны, как сиреневое небо перед страшной грозой. И в этот миг они были столь пленительны и странны в своем живом блеске, что Лань Чжань ощутил себя утопающим, которого тянет в роскошную глубину, а он не стремится спастись, ибо мрак заполняет его душу и разум, смыкается кольцами морока на трепещущем сердце и пробуждает разом все самое страшное и греховное. Вэй Усянь резко погрузил руки в воду, и точно так же подняв их, рассыпал вокруг себя новый водопад брызг. И тут же, будто бы не давая Лань Чжаню прийти в себя и осмыслить происходящее, уверенно пошел к берегу. Заворожённый и сбитый с толку, тот наблюдал, как вода плавно расходится и отступает, выпуская из своих объятий чужое тело. Тонкие подтёки, похожие на блестящую пленку, собирались на сильном и молодом теле Вэй Усяня. Он шел, и косые лучи лунного света чётче и ярче обрисовывали все его существо. Вэй Усянь был по-особенному прекрасен в этот момент, и казалось, в нем не осталось ничего человеческого. Воспалённое сознание Лань Чжаня больше не могло видеть вещи в истинном и приземленном ключе. Вэй Усянь представлялся ему неким духом, одновременно и бестелесным, и плотским до угнетающего, порождением мрака и дурных помыслов. Вэй Усянь вышел. Насквозь мокрые нижние штаны плотно и откровенно охватывали его ноги. Все его существо дышало телесной и чувственной прелестью, воплощаясь в ладных изгибах и жизненной силе юного и чистого тела. Вэй Усянь отряхнулся, точно кот, потянулся и принялся одеваться. Лань Чжань запоздало отвернулся и закрыл глаза, силясь унять отчаянную и невыносимую дрожь в членах. Нечто темное, глубокое и тяжёлое само по себе родилось в глубине его существа, разбухло и окаменело, отдалось в голове туманным оцепенением. Лань Чжань глубоко вздохнул, силясь вернуть контроль и обуздать то отчаянное и животное, что рвалось теперь из него. Каждый вдох отдавался глухой болью в животе и катился с усилием, терзая лёгкие. В висках у Лань Чжаня стучало. Перед внутренним взором все ещё стоял образ полуобнаженного Вэй Усяня, и его тело будто бы жемчужно блестело, подсвеченное изнутри. Лань Чжань вытравил из себя этот соблазн и с неимоверным усилием смог избавиться от фантома. И тут же его душу обожгло стыдом и гневом. — Ну так что, Чжань-гэгэ, не хочешь ответить на мой вопрос? — неожиданно резко и громко прозвучал голос Вэй Усяня. Лань Чжань отшатнулся от него, будто увидел тигра или ядовитую змею. В это же мгновение нечто необъяснимое в нем согнулось и надорвалось. Он разом понял, как низко пал, и как ужасны и непростительны были его желания, и это накатило на него волной нестерпимой духовной тяжести. Лань Чжань страшился признаться даже самому себе, чем именно был этот внезапный порыв. Ему было горько и тошно, и он подался внутреннему самобичеванию без задней мысли. Вэй Усянь поглядел на него удивлённо. Его лицо было влажным и свежим, а на ткани ханьфу расплывались мокрые пятна. Он дрожал от холода, но делал вид, что не чувствует этого. Все внимание Вэй Усяня разом сошлось на Лань Чжане, и даже взгляд глаз стал острее и будто бы мягче. Однако губы, против воли изогнувшиеся в насмешливой полуулыбке, внезапно вызвали в Лань Чжане необъяснимую и незаслуженную ярость. Последний принял на лице убийственно суровое и недоступное выражение, дёрнул плечом и наскоро отвернулся. — Бесстыдник! — резко выдохнул он. Это слово прозвучало, будто пощёчина. Вэй Усянь удивленно моргнул, решительно ничего не понимая. — За что это? — спросил он обиженно. — Что я опять сделал не так? Ты сам привел меня сюда, а теперь ещё и недоволен. Так нечестно, Лань Чжань! Вэй Усянь протянул руку, силясь ухватиться за край траурного рукава, но Лань Чжань ушел от прикосновения. Он едва взглянул на Вэй Усяня и тут же скривился. — Убожество... — жёстко добавил Лань Чжань, но тут же раскаялся и ощутил себя ещё хуже. За Вэй Усянем не было никакой вины. Его нельзя было упрекнуть ни в чем бесстыдном и недостойном, по крайней мере, не в этот момент. Все случившееся было лишь в сознании и помыслах самого Лань Чжаня, и именно от него исходила кощунственная и непотребная мерзость. Лань Чжань породил ее сам, но трусливо боялся себе в этом сознаться. Для него подобно самому страшному ужасу было внезапное понимание, что он сам, своими руками, уничтожил в себе возвышенное и благопристойное, столь жестоко поправ в первый же миг соблазна. Лань Чжань развернулся и быстро пошел прочь, не слушая возгласов Вэй Усяня и стараясь не думать, что тот идёт у него по пятам. Это длилось ещё какое-то время, которое после смешалось и спуталось, потонув в изгибах дорожек и окончательно сгустившейся темноте. Когда Лань Чжань наконец поднял голову и осмотрелся, то обнаружил, что пересёк клановую территорию от края до края, а Вэй Усянь давным-давно где-то отстал. Это понимание принесло ему в равной степени и облегчение, и тоску.

***

Извилистая и непредсказуемая тропинка охранялась с обеих сторон надежнейшими из стражей — исполинскими соснами, чьи верхушки подпирали высокие Небеса. Ночь проходила сквозь них густыми и блестящими волнами, и каждая иголка будто бы озарялась синими и фиолетовыми огнями, призрачными, как контур демонической тени. Вэй Усянь неспешно шел вперёд, не имея конкретной цели и выбирая свой путь наугад — как придется и как поведет. Лунный свет да прохладный ночной ветерок указывали ему дорогу. Жители Поднебесной издревле знали: горные тропы, расщелины и отроги кишмя кишат разными духами и темными существами. Они пролезают в любую щель и застывают там, выползая лишь по ночам. Холмистая местность близ поместья дома Гусу не была исключением, хотя, она была в разы менее густо населена, чем иные из их собратьев. Пускай, неумолимый и сложный барьер окутывал лишь Облачные глубины, потоки чистой энергии распространялись на многие дали вокруг. Самым опасным и темным созданиям не было места в непосредственной близости от благородных заклинателей. Как помнится, даже сильнейшему из сильных — кровавому Градоначальнику Хуа Чэну было не под силу переступить заговоренный рубеж. Его прислужни боялись даже ступить на землю, осененную многими отголосками чистой энергии. Иное дело, что духам, теням и призрачным огонькам вещи такого рода не причиняли видимых неудобств. Они не были порождениями тьмы в абсолютном значении этого слова, а будто бы затерялись между перепутьями Трёх миров, да так и остались. Многие из них были молчаливы и безобидны, некоторые — добры и лишь очень немногие развлекали себя проказами и жестокими шутками над людьми. Однако даже таких нельзя было назвать кровожадными или злыми. Они не питались человеческим мясом и кровью, никого не мучали и не убивали. Встреча с ними могла обернуться мелкими неприятностями, но никак не смертью, как в случае с хуапигуями или дяосюэгуями. Не сказать, что духи и тени все как один были слабы. Меж ними попадались как самые ничтожные и незаметные, так и достаточно могущественные и известные. К природе духов, большей частью блуждающих по просторам Второго и Третьего миров, причислялись и полузабытые божества, рождённые из людского сознания. Они были себе на уме: причудливы в идеях и помыслах, малопонятны в привычках и склонны заводить со смертными продолжительные беседы о вечном и сложном. Однако никто из них не нес на себе следов скверны, не имел хозяев, да и сам не считался ни для кого господином. Боги их не признавали, демонические князья обходили в могуществе, а люди не помнили. Эти создания были веселы и свободны, не способные ни на что, кроме как одаривать людей чудесами, делиться нажитой мудростью и существовать из века в век, удовлетворяя минутные прихоти. В мраке ночи причудливыми огоньками вспыхивали заблудшие души. Подобно множеству маленьких теней-отражений луны, они ползали и порхали в зарослях высокой травы, огибали крупные камни, забирались на верхние ветви и подбирались к самым краям круто скатывающихся обрывов. Вэй Усянь пробегал мимо них, и с радостным смехом приветствовал каждого. Душу его в единый момент обуяло пьянящим и чистым восторгом. Он чувствовал, что воздух вокруг сгущается и будто бы переливается блеском, плавными и многообразными волнами расползаясь от земли до небес. Со всех сторон слышался тихий смех и мелодичные шепотки, а также шелест, скрип, хлопанье крыльев и топанье маленьких ног. Вэй Усяня вновь посетило ощущение волшебной причастности к зачарованному и тайному миру, который искренне не желал открываться смертным, однако, конкретно его принял и полюбил. Этот мир допустил Вэй Усяня к себе много лет назад, когда тот был лишь несмышленым ребенком. Этот мир спас и спрятал его, отер слезы и рассмешил множеством красивого и необычного, а позже довел до врат Призрачного города и тайно оберегал на залитых жемчужным сиянием улицах. И каждый раз встречаясь с ним снова и снова, Вэй Усянь преисполнялся благодарностью и восторгом. Несколько тонких теней вышли из мрака и неспешно пошли навстречу ему, держась за руки. Это были тонкие духи, имеющие лица и формы детей, но таковыми по природе своей не являющиеся. Когда-то Вэй Усянь и сам был как две капли схож с ними, а они водили его по крышам и переулкам на встречу с Матерью Призраков. Теперь он был вдвое их выше, и во многом приобрел значительные отличия. — Здравствуй-здравствуй-здравствуй, молодой господин Вэй, — пропели тонкие духи, подходя к Вэй Усяню вплотную. — Ты очень вырос, твое лицо стало ещё красивее, чем было. Ты превращаешься в мужчину. Ты теперь заклинатель, молодой господин Вэй? Вэй Усянь благодарю им поклонился. — Я рад снова вас видеть, — произнес он с чувством, и уголки его губ задрожали в улыбке. — Так уж случилось, что я и вправду хожу теперь среди заклинателей, но сердцем я всегда помню про вас и чудные ночи, в которые вы ходите по просторам Второго мира. — Мы знаем-знаем-знаем, — засмеялись перезвоном призрачных колоколец тонкие тени. — Градоначальник Хуа послал своего названного сына к людям, и тем самым стёр столь важную для них грань между нечистыми и живыми. И это славно-славно-славно. Не хочешь повеселиться в эту ночь с нами, молодой господин Вэй? Там, на вершине одного из холмов, стоит разрушенный храм, забытый богами и смертными. Духи справляют последний день лета и веселятся там до рассвета. Старый друг зовёт всех, кого только встречает. Идем-идем-идем с нами. Вэй Усянь подпрыгнул на месте и радостно захлопал в ладоши. В темноте его глаза сверкали лукавыми и счастливыми огоньками, как два прекрасных рубина. — Конечно я пойду с вами! — закричал он. — Ведите! Духи обступили его и повлекли за собой, смеясь и звеня, как и прежде. Их тонкие и ясные голоса были похожи на мотив забытой, но крайне прелестной мелодии. Они скоро миновали несколько подъемов и крутых поворотов, а после перед ними и правда вырос ветхий храм, хранящий в своем облике призрак былого величия. Из распахнутых настежь дверей и лишенных решёток окон лился теплый и огненный свет, золотисто-лиловыми полукружиями растягиваясь по земле. Здесь было куда больше призраков и теней, и все они сновали туда и назад, говорили и пели, временами сталкиваясь друг с другом. Взгляд Вэй Усяня выхватывал то тех, то других, и все они были невозможно странны, как и подобает то представителям теневого народа, но их облик был ему в радость. Среди них Вэй Усянь был на своем месте. Он вертелся волчком, поддаваясь то в одну, то в другую сторону и силясь охватить взглядом как можно больше всего. Мимо него с воплями, шипением и сладкоголосым бормотанием пробегали, пролетали и проползли всякие-разные, иного размера и образа. Там были и одноногие дети с развернутыми в обратную сторону головами на тонких, цыплячьих шеях, и пушистые существа, и бесплотные духи-хранители, и мелкие гуи, стайками гнездящиеся на верхушках деревьев и близ водоемов. Встречались там также и призраки. По характерным чертам и особенностям внешнего вида, Вэй Усянь, едва взглянув на того или иного гостя старого храма, отмечал про себя: то дух утопленника, а это — обманутого, того закололи в бою, а этого прирезали разбойники на безлюдной дороге, вот шествует вечно голодный дух, а навстречу — съеденный диким зверем. Вэй Усянь вежливо и приветливо раскланивался с каждым из них, а духи и тени всякий раз поднимали радостный гомон, лишь только признав в нем молодого господина из города призраков. Однако провожатые тянули его за собой, к гостеприимно распахнутым дверям ветхого святилища. Там, под четырехгранным сводом частично прохудившейся крыши, царило истинное столпотворение. В свете миллионов расставленных по полу и всем возможным поверхностям свечей пространство казалось куда более густым и темным, окутанное жёсткими складками многообразных теней. Из каждого угла и каждой щели на Вэй Усяня взирало множество масляно сияющий глаз. Тут и там за музыкальными инструментами сидели тонкие и дивно прекрасные женщины, чьи лица и обнаженные плечи сияли призрачной белизной, а иссиня-черные волосы разливались гладкой волной до самой земли. Навстречу Вэй Усяню выскочил исполинских размеров тигр, от чьей шерсти во все стороны летели звездчатые искры, яркие полосы фосфорировали во тьме, а из глаз и пасти вылетали всполохи дымного пламени. Тигр поднялся на дыбы, и шагнув вперёд тяжёлыми лапами, на извороте принял вид коренастого человека с звериной головой на плечах. За ним следовало ещё трое таких же, только их головы были бычьими и лошадиными. Вэй Усянь почтительно поклонился тигроголовому, чем привел того в совершеннейшее удовольствие. — Рад встрече с тобой, светлый мудрец, — проговорил Вэй Усянь. — Давно не имел чести видеть тебя. — А ты все так же обходителен с каждым из нас, молодой господин из города призраков, — приветливо проурчал тигроголовый. — Даром, что кровавый князь-демон мнит нас пылью под своими ногами. Вэй Усянь засмеялся, прикрывая лицо рукавом. — Ну так я не он! — звонко воскликнул последний. — Кто я таков, чтобы воротить нос от бессмертных и мудрых? Тигроголовый сощурился, и из его ноздрей повалил серебряный дым. — Паршивец, — сказал он приязненно. — Не умаляй своей значимости. Ты дитя трёх миров, которому кланяются гуи и демоны, а бесы и призраки льстиво кричат вслед слова восхваления. Куда бы ты не пошел, везде будешь принят и всякому станешь своим. Я вижу тебя. Днями ты ходишь меж заклинателей в трауре и шелках, а по ночам пляшешь с нечистыми. — И всех люблю до безумия! — расхохотался Вэй Усянь, которого вело диким и ярым весельем. Тигроголовый кивнул головой, выражая согласие. То был светлый дух-покровитель Хушэнь, некогда родившийся из людских фантазий и жалоб. По силе и могуществу он был приравнен к божественному, однако, всецело зависел от верующих культа, его породивших. А потому, стоило только отойти в глубины времен последним поколениям помнящих, как божество тут же утратило власть и смешалось с призрачным народом Третьего мира. Его отличие было лишь в том, что для поддержания жизненной силы ему была не нужна демоническая энергия и кровь смертных людей. Он относился к числу так называемых шэнь — добрых существ, поглощающих духовную энергию Ци из добрых бесед и всевозможных увеселений. — Идём со мной, — добродушно проговорил тигроголовый, касаясь плеча Вэй Усяня рукой. — ночь славна весельем и разговорами. Не откажись выпить со мной за благую беседу и ясные звёзды, которых на небе изо дня в день великое множество, но всякий раз их прелесть отлична в особенном понимании. Вэй Усянь быстро закивал головой, соглашаясь, и дал себя увести куда-то вглубь святилища. Он оказался в далёкой храмовой нише, где пространство значительно расходилось и расширялось, принимая выточено полукруглую форму. Там располагался растрескавшийся алтарь, сквозь который пробивалась трава и тоненькие всходы, а поверхность с одной из сторон устилала бархатная накидка влажного мха. Позади него на небольшом возвышении находилась изящная статуя некой богини, которой рука неизвестного мастера постаралась придать вид наиболее восхитительный и живой. У статуи не хватало кистей рук, отколота была и заколка, сдерживающая прическу. На каменных складках одежд тут и там зияли выщербины и надломы, лицо также было сплошь испещрено трещинами и зарубами. Подле нее, в ногах, валялась другая фигура, пребывавшая в ещё более плачевном виде. Она, как видно, некогда изображала мужчину, но теперь была безнадежно обезображена и расколота. Статуя была обезглавлена, многие ее части лежали кругом грудой бесполезного мусора. То было печальное и безобразное зрелище. Оно свидетельствовало о конце и упадке, без слов напоминая о неизбежном владычестве умирания и забвения. Тигроголовый опустился на заботливо растеленную циновку в подножии алтаря и предложил Вэй Усяню присесть рядом с собой. Тот подчинился, однако, по-прежнему все никак не мог отвести глаз от двух статуй, печально и безмолвно высящихся в темноте одиночества. Тигроголовый проследил за его взглядом и согласно кивнул. — Ужасное зрелище, — произнес он задумчиво. — Ещё более неприятное и больное для тех, кому некогда люди тоже молились, как небожителю. Ты можешь смеяться надо мной, мальчик, как делает это твой названый отец. Для него, демона, не существует печалей подобного толка. Он прошел ужасы Медной печи и вынес из нее умение идти строго вперёд, властвуя и сражаясь за право. Ему не понять нас, но да того и не требуется. Иное дело, что угасших небожителей мне всегда будет жаль. Подобные мне становятся духами, от них же не остаётся ни следа, кроме храмов, обречённых на медленное разрушение. Я помню, как опустели и стали прахом мои святилища и алтари, а потому, быть может, стремлюсь осветить призраком жизни иные заброшенные места. Вэй Усянь выдавил из себя сочувственную улыбку. — Я не смеюсь, — сказал он негромко. — Я слушаю, понимаю и сострадаю. Тигроголовый прищурился, поглядев на него с интересом. — Ты всегда представлялся мне исключительным, даром, что живое дитя, юное и непоседливое, как ветер в горах, — произнес он наконец. — Хочется думать, что мир людей обрёл в тебе нежданное чудо. Жаль только, что смертные порой кощунственно расточительны и непонятливы в обращении с чудесами. С этими словами тигроголовый оскалился, и из пасти его вырвался всполох шального огня. Он трижды оглушительно ударил в ладоши, и к нему тут же подскочили две тоненькие девицы в распахнутых ханьфу из полупрозрачной газовой ткани. Они поднесли кувшины с вином и тяжёлые пиалы с выщербинами на краях. Светлый мудрец Хушэнь собственноручно наполнил каждую из них пряным вином и протянул одну Вэй Усяню. — Пей, молодой господин Вэй, — сказал он неожиданно ласково. — пей, а сам думай о том, как хорошо призрачное веселье в уборе таинственной ночи. Пей, и никогда не смей забывать вкус этого вина и самозабвенную радость заблудших. Не всякий мрак есть смерть и отчаяние, даже если они оба стоят у тебя за спиной. Быть может, однажды тебя сможет спасти лишь твоя собственная уверенность в луч последней надежды. При этих словах Вэй Усянь против воли вновь обернулся и поглядел на безмолвные статуи. После он принял пиалу, одними губами выдохнул слова благодарности и в четыре быстрых глотка выпил предложенное вино. Тепло окатило его влажным и хлестким потоком, голова закружилась, а в груди набух жёсткий комок беспричинной радости. Вэй Усянь засмеялся, и звук его голоса подхватило множество незримых существ. — А все же, — сказал Вэй Усянь, отсмеявшись. — Светлый мудрец, чей это храм? Ты живёшь на земле долго и, наверное, знал тех двоих, кому тут когда-то молились. Однако тигроголовый медлил с ответом. — Я знаю, — наконец вымолвил он, и каждое его слово вырывалось из оскаленной пасти напополам с облаком дыма. — но тебе не понравится эта правда. Вэй Усянь моргнул, не имея сил понять только что сказанного. — Отчего же? — спросил он, понижая голос. Тигроголовый сощурился. — Потому что эта скверная история, пахнущая кровью и злобой, — несколько резко откликнулся он. — И некоторых ее участников ты знаешь куда лучше и ближе, чем я. В Вэй Усяне шевельнулось неприятное подозрение, однако же он упрямо покачал головой. — Я хочу знать, — произнес он уверенно. В груди светлого мудреца родился рокочущий рык. — Помни, что это было твое желание, — тяжело уронил он наконец. — и не смей обвинять меня после. Вэй Усянь подобрался, весь обратившись в слух. Тигроголовый плеснул в свою пиалу ещё немного вина, и вылив все себе в пасть, скрестил ноги, готовясь вновь говорить. — В этом храме некогда молились Повелителю вод и Повелительнице ветров, — начал тигроголовый, и тон его голоса разом стал и печальным, и строгим. — Их почитали многие из живых, и богатые подношения полноводными реками текли в их святилища. Людские сознания породили легенду о бессмертной чете, и со временем приняли ее, как единственно верную. Лишь немногие последователи из удаленных земель Поднебесной верили, что их милостивые заступники есть брат с сестрой, но никак не муж и жена. Надо сказать, что никто из них не был прав. Такие боги действительно существовали, но друг другу они приходились кровными братьями. Имя старшего было Ши Уду. Имя младшего — Ши Цинсюань. — Ши-сюн!.. — против воли сорвалось с губ Вэй Усяня, а сам он в то же самое время волей-неволей воскрешал в памяти разнообразные и путаные легенды, которые до того часа боязливо почитал за плод человеческой бурной фантазии. Тигроголовый быстро кивнул. — А ведь кому теперь придет в голову, что старина Фэн из числа самых убогих нищих некогда был одним из самых богатых и известных богов Поднебесной, так ведь? — невесело спросил он. И помолчав, будто бы размышляя над сказанным, тут же продолжил: — На Верхних Небес не было тех, кто никогда не слышал о двух братьях Ши. Первый вознесся с шумом и славой, а спустя недолгое время подтянул за собой и младшего брата. Два небожителя из одной ветви — это ли не история на века! Чудесно, не стану спорить. Я и сам был заворожен ее красотой, когда только-только услышал о вознесении двух братьев-богов. Однако... Уж прости, не стану пытаться обернуть эту историю в убор печальной легенды, а расскажу по-простому. С детства над Ши Цинсюанем тяготело проклятие. Виной тому стали неосмотрительность и надменная непочтительность его матери и отца. Ши Уду, конечно же, знал об этом. Только став богом, он принялся искать способ защитить брата и навсегда избавить того от влияния злого рока. Наконец, он придумал, но нечто настолько нечестное и дурное, что оно было недостойно самого поминания рядом с именем бога. Имея власть обращаться к душам и судьбам людей, Ши Уду нашел жертву, способную сгинуть от проклятия вместо Ши Цинсюаня. Тот несчастный имел такую же дату рождения и схожие иероглифы имени, что и второй господин Ши. Он был умен, красив и всячески обласкан судьбой. Его линия жизни сулила карьеру великого ученого и торжественное вознесение. И как не ужасно, но все это легло под нож самоуправства Ши Уду. Две судьбы поменялись местами, и Ши Цинсюань вознёсся, в то время, как молодой учёный... — Прошу простить меня, светлый мудрец, — внезапно заговорил Вэй Усянь, сам не осознавая насколько дрожит его голос. — Этот молодой господин, учёный... Это был Хэ-сю... Это был Черновод? Тигроголовый оскалился и склонил голову, подтверждая. — Кажется, я догадываюсь, что было потом... — мрачно произнес Вэй Усянь. — Демон черных вод ничего не забыл и никого не простил, — продолжал Хушэнь, отмеряя каждое слово. — Он выследил братьев Ши и опутал сетью хитрой ловушки. Причем младший вдоволь нахлебался ужасом и отчаянием, прежде чем стать приманкой для старшего. Судьбы обоих небожителей были предрешены. Казалось бы. Но вот тут как раз произошло то, чему нет объяснения и названия. Черновод обезглавил Ши Уду, поменяв роли местами и сделав того подношением праху своей семьи и загубленной жизни. Однако Ши Цинсюаня он пощадил. Сперва Третий мир принял это за сложную месть, ведь в судьбе бывшего Повелителя ветра никогда больше не было места для радости и покоя. Ему надлежало состариться и умереть в нищете, раздумывая над свершившимся и проливая слезы по брату. Но прошли века, а Ши Цинсюань по-прежнему жив. Не думаю, что ты хоть раз видел Демона черных вод и бывшего небожителя вместе. Их отношения тяжелы и сложны, а никто в целом свете не захотел бы отягощать душу ребенка чем-то подобным. Но чем сильнее разрушаются старые храмы, тем чаще Ши Цинсюань переступает порог Чертога сумрачных вод. Я не отвечу тебе, почему он водится с убийцей родного брата. Держит ли его Черновод насильно подле себя или в младшем господине Ши говорит чувство вины — это дело не моего ума, да и не твоего тоже, пожалуй. Как помнишь, я сказал тебе, что это паскудная и дурная история. И закончить ее способны лишь те, кто начал. Вэй Усянь опустил голову и неловко сглотнул, быстро кивнув. Внезапно он почувствовал, как по щекам бегут горячие слезы, и сперва удивился. Желая сказать себе, что все услышанное и вправду его не касается, он лишь сделал хуже. Одно дело было просто знать, что демоны способны на убийство, насилие и жестокость, а другое — думать об этом, зная грязную тайну тех, кто стал для тебя семьёй. Вэй Усянь шмыгнул носом и вдруг заплакал навзрыд, сам в полной мере не осознавая, чем были вызваны эти слезы. Тигроголовый расстроенно вздохнул, выдохнув тонкую и прозрачную струйку дыма. После он молча наполнил вином две пиалы и подвинул одну из них Вэй Усяню, как делал то прежде. Затем быстрым хлопком подозвал духов-прислужниц. — Возьмите молодого господина Вэй с собой, — повелел он со вздохом. — Поите его вином, пойте ему песни и развлекайте, как только можете и умеете, покуда печаль не выветрится из его сердца. Ни к чему ему лить слезы о том, чего уже не исправишь. Пусть вспомнит о радости быть молодым и счастливым, пусть звенит в этом порыве, покуда последние звёзды не угаснут на небе, и не взойдет вечное солнце.