Моменты

      В Цзян Чэне всегда было слишком много гордости, гораздо больше, чем он мог вынести. Так много, что изрядную ее часть он бы с удовольствием обменял на более полезные вещи – умение прощать, вовремя останавливаться и подбирать правильные слова, на способность отвечать улыбкой на улыбку и принимать собственные слабости. И еще одно. Цзян Чэн очень хотел бы снова научиться плакать.       Каждый раз оказываясь в зале предков наедине с памятью о потерянной семье, он мысленно кричал от боли и повторял одно и то же.       Разве я сделал не достаточно? Разве этого не хватит?       В груди пульсировало чужое Золотое ядро, как бы говоря – хватит. Тебе надо отдохнуть, совсем немного. Просто закрыть глаза. Ты был хорошим мальчиком.       Цзян Чэн боялся моргнуть, чтобы не спугнуть это короткое ощущение заботы. Теплоты. Защищенности.       Он слишком хорошо знал этот голос, как бы ни пытался забыть.       – Брат. Брат мой, – шептал он словно в бреду, но никогда еще не смог дойти до самого главного, до самого сложного. До слова "прости".       Цзян Чэн ненавидел тех, кто бросался им с легкостью, но более всего он ненавидел себя.       А-Лин уже почти вырос, забота о ребенке больше не защищала одинокого главу Ордена Юньмен Цзян от косых взглядов и тихих пересудов.       Пора жениться.       До сих пор один.       Сколько можно лезть в чужие дела?       А ведь верно. Драгоценный племянник, дитя любимой сестры, уже почти взрослый глава другого ордена. Сколько ему сейчас? Столько, сколько было Цзян Чэну тогда, в дни, когда он еще чувствовал себя живым? Вчера А-Лин пытался скрыть, что отправляется на ночную охоту в компании сверстников, таких же дерзких мальчишек из Гусу Лань и Балин Оуян.       – Я буду со своими... С заклинателями из дружественных кланов, – сказал он, и Цзян Чэн готов был сам себя поразить Цзыдянем.       Конечно, А-Лин хотел сказать, со своими друзьями. Но ведь Цзян Чэн не научил его дружить. Сражаться, стрелять из лука, скакать на лошади и рисовать талисманы – да, а дружить – нет. Раскрывать свою душу перед кем-то, это ведь не в его стиле, верно? А-Лин наверняка уверен, что чувствовать привязанность к кому-то, кто тебе не родня, постыдная слабость, которая не красит главу целого ордена. Ведь быть честным с собой Цзян Чэн его тоже не научил.       Так был ли он вообще полезен? Озлобленный, резкий, уставший – насквозь одинокий человек.       Годы шли, а он будто так и не познал суть собственного рода – быть свободным и совершать невозможное.       Сердце болело, и каждый вечер неизменно становилось хуже. Вино не имело вкуса и не заглушало тоску по былому. Когда-то у него тоже были… друзья. Наверное. Но никого не осталось.       Потому что у Цзян Чэна было слишком много гордости и совсем мало смелости.       – Что значит, нельзя? Мне, Старейшине Илина, и нельзя увидеть собственного брата? Цзян Чэн! Цзян Ваньинь!       Голос вырвался из воспоминаний и наполнил главный зал жизнью за один удар сердца.       Цзян Чэн даже не успел убрать полупустой кувшин, как в двери черно-красным вихрем ворвался Вэй Усянь, такой чужой снаружи и такой до слез родной внутри. Теперь по-настоящему.       – Пьянствуешь без меня? Прав был А-Лин, что прислал мне записку, только тебе не собеседника не хватает, а хорошего пинка.       Что-то оборвалось внутри, закрутилось бешеным волчком, раскручивая спираль времени в обратном направлении, все дальше и дальше в глубины памяти. В годы, когда на плечах не было груза, а обиды были глупыми и легко забывались на утро. Когда нарушали правила и пили ночь напролет, когда взгляд красавицы ранил сердце, а плечо друга было надежнее гранита. Когда мир казался прозрачнее озерной воды.       – А-Лин... – услышал он свой голос будто со стороны. – Что натворил этот негодник?       – А что? Хочешь сломать ему ноги?       Вэй Усянь улыбался, широко и искренне, сверкая зубами. Его лицо было чужим, его тело было чужим, его голос тоже звучал иначе, но почему Цзян Чэн слышит совсем другое? Видит то, что было слишком давно?       – Ребенок похож на нашу шицзе гораздо больше, чем ты можешь себе представить, – без улыбки проговорил вдруг Вэй Ин. – Он умеет видеть душой, тогда как оба его дяди слепы как новорожденные котята.       Цзян Чэн хотел научиться прощать – но, может, он уже простил?       Цзян Чэн хотел улыбаться в ответ – но, может, улыбка была не нужна?       Цзян Чэн хотел научиться плакать – и что-то горячее больно защипало щеки.       Цзян Чэн хотел вернуться в прошлое – и прошлое вернулось к нему само.       – Я...       Вэй Ин стремительно преодолел расстояние между ними и обнял так крепко, чтобы Цзян Чэн это почувствовал – не телом, а душой. Этот Вэй Ин был ниже ростом, уже в плечах, в его руках не было прежней силы, но Цзян Чэн в его объятиях впервые за многие годы почувствовал себя слабым. Значит, это так ощущается?       – Давай, плачь, – прошептал брат и погладил по спине. – Никто не узнает. Я никому не скажу.       Из глаз непрерывно льет, да так, что ничего не видно. Так и должно быть? Цзян Чэн начал вспоминать, и внутри так больно, так тесно, так горячо.       – Прости, – говорит он в первый раз, и грудь распахивается, непривычно обнажая сердце. – Прости. Прости. Прости… Если бы я только знал!       Гордости в Цзян Чэне становилось все меньше и меньше с каждым произнесенным словом, но взамен – он чувствовал – появлялось что-то новое. Что-то светлое.       Может, это счастье?