Моменты

      Лань Цзинъи сам себе казался приемным – и это не шутка.       Можно бы, конечно, посмеяться, да только от постоянной улыбки ноют губы, а звуки все больше похоже на всхлипы, чем на смех. Лань Цзинъи сам себе кажется фальшивым, но никто не замечает.       Когда же это началось? Может... Да, впрочем, это и не важно. Просто Цзинъи взрослел, и многое вдруг открылось ему в новом свете. Не только вещи, но и люди.       Сычжуй был его противоположностью – и это помогало становиться лучше. Сычжуй был его идеалом – и это заставляло двигаться вперед. Сычжуй был. Для Цзинъи и этого более чем достаточно. Только бы еще сердце так не болело.       – Подожди, – Сычжуй останавливает его в дверях их общей комнаты, – у тебя воротник... Нет, дай я поправлю.       Его пальцы порхают в опасной близости от кожи, и внутри все покрывается льдом, а потом сгорает в огне. Цзинъи привычно кривится и ворчит, ему не сидится на месте дольше пары секунд, вот только сейчас природная непоседливость совсем не при чем. Если Сычжуй коснется его, если заденет ненароком его кожи своей, Цзинъи не выдержит. Он думал так всякий раз, когда они оставались наедине, и его распирало от запретных чувств, но это же Цзинъи. Тот самый дефектный Лань, от которого никто не ждет ничего особенного. Даже если он запрыгнет на стол и закричит о том, о чем на самом деле думает и днем, и ночью, все только со вздохом отвернутся. Он ведь такой: слишком шумный, слишком разговорчивый, слишком дерзкий, слишком несобранный. Кто-то говорит, что только дружба с Сычжуем помогает ему удержаться в клане. Может, так оно и есть. Но лишь он знает, что только дружба с Сычжуем не дает ему скатиться в бездну.       – Твоя лента, – говорит Сычжуй перед сном, – ты слишком небрежен с ней. Когда-нибудь ты отдашь ее своей любимой. Ты же помнишь?       Цзинъи рвано кивает. Конечно, он помнит. Но эта лента ненавистна ему, ведь он не может отдать ее самому важному для себя человеку, а все прочие этого не достойны и никогда достойны не будут.       – А что, если я никому ее не отдам? – дерзко спрашивает он. Сычжуй уже погасил свечу, и в сумраке силуэт в кровати напротив кажется нарисованным тушью.       – Не говори глупостей, А-И. Ты обязательно встретишь спутника на пути совершенствования, как...       – Как Ханьгуан-цзюнь и учитель Вэй?       А у самого сердце подскочило к горлу. Ну же, Сычжуй, ты же такой умный! Ты должен догадаться!       – У них, хм, исключительный случай, – тихо отвечает Сычжуй. В темноте слышен шорох ткани, когда он укладывается на спину. – Ты хорош во всем, просто сам этого еще не понимаешь.       Цзинъи вынужден положить ладонь на грудь, потому что кажется, что сердце стучит слишком громко. Возможно, это даже нарушает какие-нибудь правила со стены послушания.       – Хорош? Я? Ты смеешься надо мной.       – И часто ты видишь меня смеющимся?       Голос Сычжуя в ночи обладает волшебным свойством превращать мысли Цзинъи в сплошной поток восхищения. Он порывисто садится на кровати и, сбив ногами одеяло, пытается высмотреть силуэт Сычжуя, будто на данный момент это самое важное в его жизни.       – Это ты во всем хорош. Ты идеален. Ты... Я не знаю никого, кто был бы лучше тебя. Ну... разве что Ханьгуан-цзюн, но он старше и...       Цзинъи пристыженно замолчал.       – Но ты все равно для меня важнее всех, – тихо закончил он и нырнул под одеяло.       Глаза жгло, и от приступа смелости осталось только тягучее сожаление, сковывающее разум подобно смоле. И чего он добился? Только умножил боль, растущую день ото дня.       Ни один трактат из библиотеки Гу Су не учил тому, что невысказанные чувства могут убивать и что безответная любовь такая больная штука.       Утром он снова проспал и одевался буквально на ходу. Челка лезла в глаза, пока он впопыхах завязывал хвост из кое-как расчесанных волос.       – Подожди, – по привычке остановил его Сычжуй, – дай поправлю.       Цзинъи покорно склоняет голову, позволяя привести мятый воротник в порядок, но вместо этого чувствует, как натягивается лента на лбу.       – Так лучше, – улыбнулся Сычжуй, поправив и без того тугой узел на затылке. Его теплые пальцы скользнули по шее без особой надобности, почти лаская шершавыми подушечками со старыми шрамами от тренировок на гуцине.       Цзинъи кажется, что он падает. Потом – что летит. И впервые в жизни ни одна шутка или дерзкое слово не приходят на ум.       Сычжуй становится рядом и, обернувшись, беззаботно улыбается.       – Ты во всем хорош, – говорит он. – Ты идеален. Я не знаю никого, кто был бы лучше тебя. Кроме Ханьгуан-цзюня, но у него уже есть учитель Вэй.       Цзинъи ждал, что сердце начнет выламывать ребра, но нет. Оно просто перестало биться.       – Сы...       – Идем скорее, иначе нас накажут.       Он пошел вперед, и Цзинъи, протянув руку, едва не коснулся развевающегося конца его лобной ленты. Едва... Но сегодня вместо привычной боли в груди он чувствовал радость.       Этим вечером, когда погаснут огни. Этим вечером он закончит свою исповедь, и она будет довольно короткой.       Сычжуй был его противоположностью. Сычжуй был его идеалом. И еще кое-что очень важное, о чем обязательно надо сказать.       Сычжуй был его любовью.