Лабиринты памяти

1.Былое и думы

      Сквозь раскрытые двери внутреннего двора виднелся уютный сад с двумя небольшими прудами. Лотосы, что цвели в тишине теплого вечера, слегка прикрыли свои бутоны. День переступал ту границу красок, когда дневной свет осторожно, словно намекая на приход тьмы, перетекает в сумерки. Небо еще не полностью утратило свежесть синевы, но тени во всю перекрашивали ясность знойных цветов дня в бархатную негу, обволакивающую мягкость приближающейся летней ночи. Днем же стояла тяжелая, удушающая жара и земля жадно ждала ливня, словно заблудившийся странник в песках.       Мужчина, что стоял перед распахнутыми дверями, не был юн, но еще и не вступил в пору настоящей зрелости: выражение его лица уже утратило дерзость и упрямство молодости, но и не свидетельствовало о жизненном опыте, что отражается на лицах старших едва заметной усталостью и глубоким пониманием вещей. Его нельзя было бы назвать аскетом, или человеком, стремящимся постичь монашескую мудрость, - он был истинным хозяином своей земли и главой одного из крупнейших заклинательских кланов.       Его фигура статна и красива. Уверенность и настойчивая сила исходила от мужчины даже при беглом взгляде, а красота завораживала легкой неправильностью формы миндалевидных глаз, жесткими волевыми скулами, что в сочетании с прямым, широким носом и высоким лбом подтверждало первое впечатление. Однако мягкие, по-юношески нежные губы смягчали его неожиданным диссонансом – ранимостью и чувственностью, что противоречила во внешности мужчины его волевой, жесткой натуре.       Словно зная об этом, он имел привычку поджимать губы, и тогда они становились тонкими, невольно подчеркивая ту часть характера, которая - как считал мужчина – должна быть доминирующей в роли, что уготовила ему судьба. Однако бывали дни, когда задумчивость окутывала его взгляд тенью печали, жесткие линии лица смягчались и мужественный глава клана уходил в себя, запертый печатью молчания.       В такие дни Цзян Чэн (а это был он) говорил очень мало. Вот, как и сегодня с самого утра какие-то думы явно тревожили его. Обитатели Пристани лотоса – старшие адепты и младшие ученики - невольно радовались временным переменам в настроении главы, поскольку это давало передышку в ежедневном учебном марафоне: глава клана был чрезвычайно требовательным и жестким, не прощал подопечным малейших ошибок и был щедр на наказания.       Цзян Чэн смотрел на привычный глазу пейзаж внутреннего двора обители и думал. Наблюдая за надвигающимися сумерками, он вспоминал как улыбнулся ему Цзин Лин перед тем, как покинуть родительский дом и поселиться на самой окраине обители с молодой женой – младшей племянницей главы клана Не, красавицей Лян Юй.       Привыкший к тотальному контролю, грозный Саньду Шеньшоу долго не мог смириться с ситуацией, никакому контролю не поддающейся – «маленький негодник» А-Лин влюбился до беспамятства. С трудом выдержав положенное приличиями время ухаживаний, он добился согласия девушки, попросил ее руки у ее дяди-опекуна – Не Хуайсана – в результате чего главы двух кланов договорились о свадьбе, которая прогремела на все клановое сообщество каких-то пару недель назад.       Не сказать, чтобы Цзян Чэн особенно радовался родству с кланом Не, – слишком разные характеры глав и традиции кланов не предполагали какого-либо сближения и «совершенно взаимно» хранили уважительный нейтралитет. Но дети внезапными нежными чувствами нарушили привычный ход вещей, и теперь, Не Хуайсан и Цзян Чэн были обязаны появляться на семейных праздниках, мероприятиях, годовщинах и прочих событиях, были вынуждены часто видеться, о чем-то беседовать…       Цзян Чэн, никогда и раньше-то не любил «выходов в свет», а последнее время совершенно не переносил любой светскости, отдавая должное лишь Советам кланов, где обсуждались политические вопросы или вопросы организаций сезонных школ для молодых адептов, различные стратегии развития и прочие интересные вещи, в которых он видел пользу и смысл. Все остальное вызывало в нем тоску и раздражение.       Особенно терпеть не мог он приторно-сладких, чрезмерно утонченных манер господина Не, его вездесущие веера (один другого дороже), хитроумные витиеватые речи, смысла которых Цзян Чэн часто не понимал, и потому принимал за пустую болтовню избалованного довольством человека. Однако племянник был явно счастлив со своей супругой и дядя, скрепя сердце, терпел все что было необходимо, чтобы взаимоотношения между семьями и двумя кланами становились теплее и крепче.       Цзян Чэн вздохнул, вернулся вглубь комнаты и сел за стол. Его ждали несколько писем, требующих ответа, но, внимательно вчитавшись в каждое, ответить сразу он решил лишь на одно. Это было письмо-приглашение от Верховного заклинателя на внеплановый Совет, который должен был состояться через два дня в Облачных глубинах.       Достопочтеннейший младший нефрит клана Лань, всеми уважаемый Ханьгуан Цзюнь собирал Совет по вопросам «не терпящим отлагательств» и давал кланам два дня на то, чтобы вернуться домой из поездок, походов и тренировок, а на третий явиться в Облачные глубины. Представительство на Совете от каждого клана кроме глав предполагалось – не менее трех старейшин, и Цзян Чэн был в полной задумчивости как выполнить эти условия, поскольку после восстановления Пристани Лотоса даже Цзин Лин еще не дотягивал до звания Старейшины, не говоря уж об остальных – старшие адепты Юньмен Цзян были слишком молоды. Цзян Чэн, пожалуй, был единственным в клане, кто соответствовал поставленным условиям.       Да и что могло случиться, что Лань Ван Цзи вдруг с такой педантичностью подходит к клановому представительству на Совете? «Как был зануда, так им и остался – думал беззлобно Цзян Чэн – похоже даже брат не может смягчить твоей вечной строгости».       Но это была неправда.       Вей Усянь отлично смягчал строгости Лань Ван Цзи и однажды смягчил настолько, что легендарная пара внезапно объявила о желании заключить брачный союз. Клановое сообщество едва не перевернулось «вверх дном» от подобного заявления. Однако Верховный глазом не моргнул и, несмотря на всеобщий переполох, объявленное во всеуслышанье было воплощено в жизнь – свадебный пир и игры во славу новобрачных запомнились надолго: было сытно-пьяно и весело.       Поворчав по привычке, глава Цзян в глубине души прекрасно понимал, что Верховный не стал бы «закручивать гайки» без крайней необходимости, поэтому формулировка письма внушала Цзян Чэну тревогу и стремление выполнить условия, указанные в нем. Несмотря на это, взять трех старейшин ему все равно было негде, тогда он решил отправиться на Совет с племянником и его женой.       Супруга Цзинь Лина была настоящей красавицей. Кроме того, несмотря на юность была умна, в меру дерзка, и ко всему прочему обладала серьезнейшими навыками в области боевых искусств. Последнее Цзян Чэну довелось испытать лично на себе, прямо на «смотринах». Обобщая размышления, глава принял решение: если «широко закрыть глаза», то прекрасная воительница – супруга Цзин Лина – вполне могла сойти за «временно исполняющую обязанности» одного из Старейшин клана Юньмен Цзян.       По поводу Цзин Лина он мог только вздыхать – вспыльчивый и непредсказуемый нрав племянника был гораздо дальше от образа Старейшины, чем «общие данные» его супруги. Парадоксально, но в глубине души именно Лян Юй внушала главе Цзян доверие и некоторую уверенность, как возможная опора для будущих поколений Юньмена, пусть внешне он никогда и не признавал этого.       Вздохнув, Цзян Чэн нахмурил брови, вынул из-под пресса лист бумаги для писем, задумчиво повертел его меж пальцев и положил обратно. Решив, что «маленький негодник» еще не дорос, до того, чтобы дядя писал ему официальные письма он, саркастически улыбнувшись, отправил Цзинь Лину бабочку-вестницу с сообщением: «В ближайшую пятницу в Гу Су состоится внеплановый Совет. По правилам, что указал в письме Верховный, я не могу пойти туда один, поэтому предлагаю тебе и Лян Юй почетные роли старейшин Юньмена, чтобы вы могли отправиться вместе со мной. Р.S. Возражений не потерплю. На сборы – два дня».       Провожая глазами вспорхнувшую с ладони Вестницу, Цзян Чен невольно подумал о брате - не виделись они очень давно. Можно сказать, со свадьбы, если учесть, что молодая чета не часто появлялась на Совете в полном составе. Вей Усянь присутствовал на всего пару раз и в большей степени хранил молчание, вслушиваясь в то, что говорит Лань Ван Цзи.       Единственный раз он внес оригинальное предложение с обучением молодых адептов и предложил себя в качестве мастера-наставника по «защите от темной Ци». Это с большим энтузиазмом было воспринято в обществе, поскольку последние годы внезапные нападения темных сущностей заметно участились, и причин этого явления никто из членов Совета не мог понять. Не понимал его и сам Верховный, тем более что последняя вылазка адептов Гу Су Лань едва не закончилась трагически для него самого.       В тот день Лань Ван Цзи с группой учеников зачищали от нечисти окрестный лес, что раскинулся у подножия горы вблизи поселка, и когда задача всем показалась выполненной, на пути в Облачные глубины (за пару десятков ли до выхода из леса), откуда-то взялось – будто из воздуха материализовалось – невероятно быстрое человекоподобное существо. Возможно, это и был человек - некий заклинатель, владеющий неизвестными техниками, позволяющими мастеру двигаться со скоростью, едва улавливаемой человеческим глазом (никому из адептов, кто присутствовал при этом явлении, не удалось не то, что разглядеть, но хотя бы угадать траекторию его движения).       Это неизвестное природе существо едва не уволокло Второго нефрита в огромную черную воронку, что с ужасающим воем распахнулась за его спиной. Самое странное было в том, что в этот момент сама природа точно сошла с ума – внезапно налетевший ураганный ветер гнул и ломал деревья вокруг, угрожая всех уничтожить. Верховный шел последним, пропустив Старейшину и остальных вперед, и в момент нападения не смог среагировать со скоростью, достаточной для того, чтоб успеть осознать происходящее.       Спас ситуацию Вей Усянь – лишь его опыт темных практик смог ответить нападавшему с адекватной силой и мастерством. Едва ли не в последний момент, с помощью неизвестного заклинания он смог повлиять на существо таким образом, что его передвижения стали видимыми. Лишь благодаря этому он смог вырвать из пасти воющей черной воронки яростно сопротивляющегося, но явно теряющего силы Лань Ван Цзи, а остальные, не тратя время на эмоции, попытались схватить нападавшего.       Однако все было напрасно – как только Верховный оказался в безопасности, воронка свернулась в маленькую точку в пространстве и исчезла совсем. Исчезло с ней и существо. К тому моменту, как это произошло все успели понять, что это не темная тварь, не дух и не призрак, а действительно - человек, наделенный неизвестными навыками.       Имел ли этот заклинатель (адепты сразу же именовали его Фурией) какое-то отношение к усилению активности темных тварей или нет – оставалось только гадать. Но больше всех занимал умы факт агрессивной настойчивости, с которой Фурия стремился похитить Верховного заклинателя. Словно именно на него была нацелена вся «операция»...       Некоторые в Облачных глубинах даже думали потом, что вся вылазка в лес могла быть спланированной ловушкой именно для Второго нефрита. Также думал и Вей Усянь, и по этой причине предложил на одном из Советов кланов свои возможности, как материал для изучения и драгоценному супругу и адептам кланового сообщества, чтобы с помощью Старейшины те могли освоить необходимые минимальные навыки защиты от внезапных нападений неизвестных сил.       Сколько бы ни хмурился Верховный, он лучше кого бы то ни было понимал, что происходит нечто непонятное и опасное, и скрепя сердце все ж разрешил Вей Усяню проводить обучение с применением темной ци.       - Только под твоим личным контролем, Вей Ин. И только - в моем присутствии, - сказал Лань Ван Цзи однажды вечером в цзинши при свете свечей, сдаваясь на милость лукавого взгляда.       - Обещаю - под моим личным контролем и с твоей помощью, - усмехнулся Вей Усянь, увлекая супруга в объятья, и заглядывая ему в глаза добавил - не волнуйся, все будет хорошо, ты же меня знаешь.       - Вот именно, - вздохнул Лань Ван Цзи, - я тебя знаю.       Верховный думал о случившемся несколько беспокойных дней и ночей. Лишь пошлые шутки, задиристые выходки, ласки и нежные поцелуи Старейшины позволяли ему на время забыть о тревожных думах. И, по-видимому, время трудных размышлений не прошло даром - долгожданный ответ был найден, либо за эти дни произошло что-то еще, что приблизило Лань Ван Цзи к разгадке причин происшедшего, - явно не просто так был объявлен внеплановый Совет, да еще и со строгими правилами явки для его членов.       Цзян Чэн смутно догадывался обо всем об этом и на душе его было тревожно. Но не только эта тревога по понятным причинам влияла на грозного Саньду Шеньшоу, было еще кое-что, что также волновало его. Однако глава Цзян не позволял себе думать о второй причине слишком много, поскольку мысли о ней лишали его покоя почище внезапных появлений гулей в близлежащих водоемах. А конкретней – Цзян Чэна беспокоило постоянное отсутствие на Советах действующего главы клана Гу Су Лань – его Первого нефрита, Цзеу Цзюня, Лань Сиченя, старшего брата Верховного заклинателя.       Сколько уже раз прокручивал глава Цзян в голове события почти пятилетней давности – кровавую драму с Цзинь Гуаньяо, что произошла в храме Богини Милосердия. Ужасная история не отпускала его, все больше обрастая в памяти беспощадными деталями. Вспоминая, он каждый раз мучился от стыда за свою неспособность выражать мысли без разрушительного влияния эмоций.       Тогда, в храме, наблюдая за Первым нефритом, он поражался его силе и умению справляться с тем, с чем он сам не смог бы справиться – с осознанием предательства очень близкого (возможно – любимого) человека. В тот момент Лань Сичень казался Цзян Чэну сошедшим с небес божеством, поскольку такой силой духа – он был убежден – не может обладать человек, будь он трижды могущественный заклинатель.       Но как оказалось, Второй нефрит все ж божеством не был – с того самого момента глава Лань почти перестал появляться в обществе. Кажется, всего на единственном Совете присутствовал он после событий в храме Богини Милосердия, а потом (по официальной версии) – удалился в горы для медитации. С тех пор его не видел никто.       При этом Лань Ван Цзи и Вей Усянь хранили настолько уверенное спокойствие, что никому не приходило в голову спрашивать их о главе клана, все были убеждены – само собой разумеется они знают, что с Первым нефритом все в порядке. Цзян Чэна же благородное молчание знаменитого семейства не убеждало ни в коей мере. Происходящее очень не нравилось ему, но не менее сильно ему не нравилось и собственное беспокойство по этому вопросу.       В первые дни после событий в храме Богини Милосердия беспокойство было связано с внутренним сопереживанием – Цзян Чэн едва ли не физически ощущал ту боль, что – как ему казалось – чувствовал Первый нефрит. В память навсегда врезался острый, словно лезвие бритвы, потрясенный взгляд Лань Сиченя, бледная кожа, сжатые губы и окровавленные руки, сжимающие рукоять меча, что вошел в грудь Цзинь Гуаньяо. Цзян Чэну было очень тяжело – в тот момент он переживал за человека, который на его глазах убивал своего брата по крови…       Годы спустя, вспоминая все это, глава Цзян много думал. И каждый раз, после размышлений о Лань Сичене думы его невольно возвращались к брату - Вей Усяню. Дело в том, что мысли о судьбе Первого нефрита тревожили личную глубокую боль Цзян Чэна - окончательно разорванные связи с братом. В этом он винил теперь самого себя, но не до конца осознавал это.       Он столь долго и убежденно считал Вей Усяня предателем, что успел к этому привыкнуть. Когда годы трудных размышлений постепенно убедили его в том, что он не совсем прав, он обнаружил, что едва ли может отказаться от привычных обид. Они вросли в него и стали также дороги, как память о прошлом, о прежних отношениях с братом, о семье, о своих чувствах.       Сердце Цзян Чэна по-прежнему тоскливо ныло, стоило ему лишь подумать о брате. Вей Ин был тем человеком, на кого он рассчитывал, без кого не мыслил своего существования. Он был его единственной семьей после гибели родителей, единственным самым близким человеком, и Цзян Чэн очень любил его.       Со временем, осознавая силу своих чувств, он сокрушался об ошибках, необдуманных решениях и поступках, совершенных сгоряча. Все было не так, все было неправильно пять лет назад, - думал он сейчас, но тогда острота потери, боль утраты и внезапное «отречение» Вей Усяня настолько шокировали его, что он ощутил острое одиночество, от которого деться было некуда. Оно долго давило его и мучило, лишь спустя время, когда чувства, наконец, притупились, Цзян Чэн свыкся со всем.       Постепенно его перестало угнетать и знание о том, что в его теле живет Золотое ядро брата. Он смирился даже с этим, понимая почему Вей Ин в тот момент принял именно такое решение. Он все принял и простил всех, даже себя, но воспоминания по-прежнему не отпускали его, словно он еще что-то должен был своему прошлому. Словно что – то важное осталось незавершенным в той, давно прожитой жизни.       Единственное, о чем он никогда не жалел – о том роковом моменте, когда ему молниеносно пришла в голову мысль отвлечь на себя адептов Солнца, пришедших за Вей Ином. Отвлечь внимание на себя, увести их подальше от постоялого двора, чтобы брат остался жив и на свободе - единственное, о чем он думал и чего желал тогда, близко не предполагая последствий, которые повлечет за собой геройский жест.       Ах, Вей Усянь, Вей Усянь…       Цзян Чэн закрыл двери своей комнаты, задернул занавески и задумчиво вынул иглу из серебряной тиары. Густые жесткие волосы плетьми рухнули ему на плечи, при этом хмурое лицо мужчины неожиданно изменилось - черты его обрели неуловимую мягкость, тенями сгладились жесткие скулы. Глава Цзян сейчас казался гораздо моложе своих лет.       Он вздохнул, нахмуренные брови расправились и свет от свечей отразился в темно-карих глазах расплавленным теплом. Он развязал пояс, снял верхнее одеяние и сапоги, и оставаясь в нательном босиком прошагал по деревянному полу к постели. Цзян Чэн ступал неторопливо и как-то нехотя, словно заранее знал, что ночь не принесет желанного отдыха.       Он всегда спал один. Он всегда был один. Попытки же Цзинь Лина заговорить с дядей о личном никогда не заканчивались ничем хорошим - Цзян Чэн не любил этих тем и раздражался. Но на самом деле – лишь стыдился и боялся чего-то. Избегая разговоров о женитьбе, замалчивая неудобную для себя тему, он прятался от одиночества, словно дитя: ведь если не говорить о демоне, можно сделать вид, что его не существует.       А любовь…       Единственную девушку он продолжал любить всей душой – свою сестру, точнее – память о ней. А-Лин казалась ему самой совершенной, самой прекрасной, самой нежной и чистой на этом, а теперь уж и на том свете. И конкуренток у шицзе не было.       Единственной, кто когда-то всерьез лишил покоя одинокое сердце Саньду Шеньшоу, на краткий миг окрылив надеждой, была целительница Вень Цин, но она – как и А-Лин – давно ушла в мир иной, став призраком-воспоминанием, как и все те другие, с кем Цзян Чэну пришлось расстаться.       В эту ночь он заснул не сразу, лишь сильно за полночь выровнялось дыхание и сморила усталость. Перед сном глава Цзян снова вспоминал сестру и молился предкам о лучшей доле для нее там, где она сейчас... Он думал о брате с горечью и сожалением: давняя боль мешала не менее давнему желанию помириться наконец...       Размышляя так, он вспомнил лучезарную улыбку Вей Усяня, и улыбнулся в ответ своей памяти, понимая как сильно скучает по прежним временам.       Затем почти час еще утомленный разум главы Юньмен Цзян пытался предположить - какой может быть настоящая причина, из-за которой Лань Ван Цзи собирает внеплановый Совет. Так и не придя к чему-то определенному, Цзян Чэн поворочался под одеялом еще несколько минут, прежде чем провалился, наконец, в сон.