спектакль одинокого актера

      Я плохо помню дни «до». Тогда всё перемешалось и было похоже на безумную гонку.       Мне было десять. Ещё маленький, несмышленый, мало знающий и впечатлительный совсем по-детски, и это обосновано. Я ведь был ребенком. Но я не был глупым. Я всё понимал.       Был февраль, и я знал, почему плачет мама. Я знал, почему я тогда целый месяц жил за городом у бабушки и вернулся домой только в конце января. Когда мама меня снова увидела, она долго меня обнимала и шептала на ухо, что сделает меня самым счастливым и что я — это всё, что у неё есть. А я стоял, сжимал в маленьких тогда кулачках её кофту, вышитую россыпью бисера, который больно впивался мне в кожу, и не понимал, как это так: я — всё, что у неё есть.       В декабре, незадолго до наступления Нового года, умер папа. Я всё понимал, и мне не нужны были сказки о том, что он летчик, астронавт или военный. Я знал, что это не так. Папа был бизнесменом, он занимался строительством зданий, у него была своя компания и большой просторный офис на сорок шестом этаже одной из высоток, которыми усеян этот город. У нас был большой дом, и мы ни в чём не нуждались. У мамы была красивая одежда, косметика, всё, что она пожелает, а она продолжала повторять, что я — это всё, что у неё есть.       Сейчас я понимаю, что это значило, ведь ты — это всё, что у меня было. Пока тебя не забрали.       Иронично, что это была моя мать. Она хотела, чтобы я оставался её, для неё, ради неё. Боялась делить меня с тобой, ведь знала, что проиграет. Знаешь, почему?       Её одержимость, главное желание — сделать меня счастливым. Но, знаешь, кто действительно делал меня счастливым? Ты. Она не выдержала бы конкуренции.       Впрочем, об этом потом.       Тогда, в январе, когда она меня обнимала и тихо плакала, я пообещал ей, что буду счастливым. Я дал ей обещание, не подумав, потому что я — ребёнок: несмышленый, глупый, мало что понимающий. Я пообещал ей и не смог выполнить всё той же зимой, хотя и очень старался.       Я любил своего отца, и в доме без него стало пусто. У нас был большой дом, и он, да, есть и сейчас, только находиться в нём мне теперь ненавистно. Тогда было терпимо. Но пусто. Болезненно пусто. Мне было некого ждать вечером с работы, не к кому запрыгнуть на колени и пересказать книгу, которую я прочитал за последние два дня. Я стал замкнутым и неразговорчивым, и мама смотрела на меня с сочувствием, грустью, но всё ещё с улыбкой, пусть и печальной.       Каждый вечер, когда она заходила в мою комнату, чтобы поцеловать меня перед сном, она клялась, что сделает всё, чтобы я снова почувствовал себя счастливым. Она обещала купить мне всё, что я пожелаю, она терпела капризы и даже мое угрюмое состояние терпела. Не могу представить, как больно ей было, но и не хочу. Мне своей боли хватает сполна, и я в ней заживо скоро сварюсь или захлебнусь. Итог один — пойду ко дну.       Те дни до середины февраля смешались в один — бесконечный, длинный и выматывающий. Я помню лишь образы, они нечеткие и смазанные, словно кто-то включил быструю перемотку, и кассету потом зажевало.       Примечательно, что мне до чертиков хочется включить последние семь лет на ту же перемотку. И чтобы кассету вновь зажевало. И чтобы, когда её наконец-то исправят, ты был рядом, а последние семь лет оказались просто поломкой, которую легко починить.       А потом произошел тот самый день и наступило «после». Глупо делить жизнь на «до» и «после», я знаю, но мне было десять, и я мало что понимал. Я был ребенком, как и ты, и у меня недоставало знаний, чтобы понять, что жизнь не делится на две части. Жизнь — это множество составляющих, одна сменяется другой, и мы должны прожить их все.       Тогда я думал, что наступило «после». Сейчас понимаю, что это был просто ещё один этап, который я должен был пройти. Который мы должны были пройти. Я не знаю, зачем, и не спрашивай. Мне не найти ответа на этот вопрос, но, знаешь, если ты вдруг попросишь, я сотру себе пятки в поисках. Знаю, ты бы на такое громкое моё заявление посмеялся и сказал бы, что тебе это не нужно, а я бы всё равно пытался, если бы ты просил.       Так всегда будет. Даже если наше «после» закончилось и теперь я проживаю очередное невыносимое «до».       Тогда мне всё ещё было десять. Была середина февраля. Так глупо, но я даже запомнил, это было четырнадцатое число. У взрослых День Святого Валентина, у меня — очередной день в зажёванной пленке видеокассеты, которую никто не стремился починить. Был вечер, я уже сделал уроки, поужинал и знал, что к маме должна прийти старая подруга, одноклассница, с которой они не виделись уже десять лет. Я запомнил, что та прожила эти годы в Англии, потому что переехала с мужем, а теперь они вернулись.       Я помню, что в тот день мама была рада и улыбалась. Меня это радовало тоже, и я даже подумать не мог о том, что приезд этой маминой подруги подарит и мне кое-что ценное.       Я сидел в своей комнате на втором этаже и читал. Всё ещё помню, что это был «Маленький принц». Всё ещё считаю, что это детская сказка для взрослых, и тогда я всё ещё был ребенком и всё ещё мало понимал. Строчки, на которых я тогда остановился, не выходят из моей головы до сих пор, и я, признаться, не знаю, почему. Может быть, потому что эта сказка в миг стала моей любимой? Потому что я чувствовал в ней что-то знакомое? Не знаю, но я выучил её наизусть.       Я задержался тогда на одной фразе и всё не мог понять её смысл.       «Когда даешь себя приручить, потом случается и плакать».       Было странно для меня десятилетнего. И пусть я читал уже не впервые, знал едва ли не наизусть, я всё не мог понять: зачем давать себя приручать, если знаешь, что потом будешь плакать? Тогда мне казалось это глупостью, и люди казались мне глупыми, а я ощущался очень умным и знающим. Я думал, что можно просто не дать себя приручить, можно просто избавить себя от этого и потом просто не придется плакать.       Плакать — это больно. Мне не нравилось, хотя иногда хотелось.       Тогда я просто не понимал, что не дать себя приручить — вовсе не просто. Я не знал, что иногда появляется кто-то, кому ты просто хочешь себя отдать, всё отдать, понимаешь, до последнего атома, до самой последней мысли. Иногда появляются люди, за которыми хочется слепо следовать и им верить, тянуться к их рукам и быть прирученным, понимаешь?       Сейчас ты бы меня понял.       Тогда мне было десять, и я не понимал. И ты не понял тоже, когда несколькими часами позднее я рассказал тебе об этом.       Мама зашла ко мне в комнату, предварительно постучавшись. Это было неким правилом. Сначала стучишься — потом заходишь. Так учил папа, и это работало на всех членах семьи. Почему годами позже мама забыла про это правило, мне всё ещё неизвестно, и уже не важно.       Она улыбалась и была красивой в тот вечер, впрочем, как и в любые другие. Высокая, статная, всегда с идеальной укладкой. Она одевалась красиво, часто носила платья и юбки, почти никогда — джинсы. Ей нравились каблуки и эффектный макияж. У неё были резкие сладковатые духи тогда, и у меня, я помню, часто чесался от них нос.       — Тэ, — она часто звала меня именно так, хотя, например, папа предпочитал звать меня полным именем, — спустись, я познакомлю тебя с Сыльги и её сыном. Вы подружитесь.       Она улыбалась, а мне пришлось оторваться от книжки и нахмуриться. Мне не хотелось спускаться и с кем-то знакомиться, но я никогда не умел отказывать матери. И сейчас не умею.       Я нехотя отложил книгу, пробубнил что-то себе под нос, на что мама посмеялась и погладила меня по голове, сказав быть хорошим мальчиком. Пока мы спускались вниз, она пыталась убедить меня, чтобы я был дружелюбным и послушным, что сын Сыльги станет мне отличным другом, и мне не придется больше сидеть вечерами в одиночестве своей комнаты, читать книги и скучать.       У меня не было друзей тогда. Но это я понял уже после того, как подружился с тобой.       В холле на вешалке я обратил внимание на чужую верхнюю одежду. Меховая женская шуба, а рядом — синий детский пуховик, чем-то похожий на мой. Тогда я подумал о том, какой ты. Как ты выглядишь, как разговариваешь, сколько тебе лет и как тебя зовут. Мне стало вдруг интересно, какой ты — мой будущий друг. Я вдруг испугался, что мы не подружимся.       Ты сидел на кухне с кружкой горячего чая и болтал в воздухе ногами. Твоя мама улыбнулась, когда мы вошли и сказала, что я очень похож на свою маму. Так все говорили. Моя мама очень красивая, и я красивый тоже — это в неё. Я перенял длинные ресницы и скульптурное лицо. Даже родинку на кончике носа я взял от неё.       Через несколько лет ты не сможешь сдерживаться от того, чтобы целовать её каждый чертов раз. Через несколько лет я не смогу представить жизни без твоих губ на кончике моего носа.       А тогда мы встретились с тобой взглядами, и ты улыбнулся. Я не улыбнулся в ответ, только переминался с ноги на ногу, спрятав руки за спину, потому что элементарно стеснялся. Я не умел заводить знакомства, не умел дружить, мало улыбался и не годился на роль даже приятеля.       Нам повезло, что это был именно ты.       Потому что ты встал со стула, подошёл ко мне и протянул ладонь. Улыбнулся и едва склонил голову, любопытно меня разглядывая. Что ты пытался увидеть?       — Привет, — сказал с той же улыбкой и наклоном головы. — Я — Чонгук Чон.       Я подумал тогда о том, что ты очень странно представляешься. Сначала ты называешь имя, а затем фамилию, но принято ведь наоборот. Тогда я не знал, что тебе плевать на правила и общепринятые нормы, ты спокойно их нарушаешь и переступаешь, тебя мало волнует чужое мнение. Ты — это ты. Всегда был, есть и будешь.       А кто такой я? Угрюмый мальчик, который не улыбался. Которому ты первый протянул руку, представился странным способом и улыбнулся. Но это тогда.       Кто я сейчас? Я и сам не знаю.       Тогда я ещё не подозревал о том, что годами позже на вопрос «кто я такой?» я бы ответил, что я — это твоё продолжение. Это так глупо и приторно звучит, но я ничего не могу с собой поделать. Не мог тогда, не могу сейчас. В десять лет ещё не понимал, я вообще не знал, как далеко всё это зайдет. Я просто радовался, что ты протянул мне свою ладонь, за которую я тут же схватился, и она оказалась очень тёплой и будто бы знакомой.       От тебя пахло печеньем. Это второе, что я запомнил, после твоей улыбки. Овсяным печеньем. А ещё теплом и светом, хотя у этих понятий нет запаха. Я просто решил, что они пахнут, как ты. Но это тоже уже было позже.       Мне нравится забегать немного вперед, потому что те годы так сильно отпечатались в моём сознании, что я не могу перестать прокручивать их в голове.       В десять лет, на кухне в нашем доме, я сжимал твою ладонь в своей и стеснялся произнести собственное имя. Тогда мне на помощь пришла мама.       — Тэ, не стесняйся, — она улыбнулась и поддерживающе погладила меня по спине, а после посмотрела на Чонгука. — Чонгук-и, это Тэхён. Он немного стеснительный.       Мне повезло, что ты совсем не был стеснительным. Я, на самом деле, тоже не был стеснительным настолько сильно, просто я не знал, как вести себя с кем-то незнакомым. Я не знал, захочешь ли ты дружить со мной и нужно ли тебе это. Я не знал, каким ты видишь меня.       — Мне нравится Тэ, — сказал ты мне чуть позже, когда мамы отправили нас ко мне в комнату, потому что их взрослые разговоры были совсем не для наших ушей. — Я могу тебя так называть?       Я сидел на своей кровати, а ты напротив — на стуле. Всё так же болтал ногами в воздухе, рассматривал комнату и улыбался. Тебе всё было интересно и всё было любопытно. Я заметил, как ты посмотрел на раскрытую книгу на моём столе и видел, как ты читал строчки оттуда. Мне интересно, что ты подумал о тех словах, но я всё не решался спросить, так что мы молчали, а ты заговорил первым.       Ты смелее, чем я. Всегда был и всегда будешь.       Ты решительнее.       Я — это просто я. Угрюмый, стеснительный, нерешительный и совсем не смелый. Это не детские травмы и не результат чьих-то действий. Это просто я. Я таким родился. Меня таким не воспитывали. Я такой получился, и никто в этом не виноват.       Кроме, разумеется, меня самого.       Тогда я боялся открыть рот и ответить, но уже понимал — ты можешь всё, что угодно. Называть меня Тэ, забыть о том, что я старше тебя на целый год и опустить глупое «хён»; ты можешь приходить ко мне, когда захочешь, смеяться, много разговаривать и пытаться меня развеселить; у тебя будет получаться, честное слово, и я тоже буду смеяться над тобой и с тобой. Ты можешь стать моим лучшим другом за самый короткий срок, и мы будем не разлей вода.       И всё это началось с простого: «Мне нравится Тэ. Я могу тебя так называть?»       Ты можешь, Чонгук. Тогда ты не знал, но я позволю тебе всё. Называй меня, как хочешь; считай меня, кем хочешь. Только будь, пожалуйста, рядом. Я всё тебе разрешу.       Ты пошёл учиться в ту же школу, что и я. Из-за того, что в школу я пошел на год позже, мы оказались в одном классе. Я радовался, потому что у меня не было друзей в школе. Точнее, они были, но подружившись с тобой, я понял, что всё — пустое. Ты был на другом уровне. Всегда. Не знаю, как ты это делал, но люди к тебе всегда тянулись. Я тоже потянулся.       Как к солнцу.       Ты солнце, Чонгук, ты знаешь?       Мне не нравилось, как одноклассники облепили тебя в первый же день твоей учёбы, как они хотели подружиться с тобой. Мне не нравилось, что это продолжалось каждый день и каждый год. Я всегда наблюдал со стороны и сжимал от бессилия кулаки. Мне хотелось встать на стул и всем сообщить, что ты — мой друг, только мой и ничей больше. Тебя создали для меня, я так думал, так чего же все остальные лезут? Но я молчал. Смотрел со стороны и молчал, изучая твою улыбку и зная, что когда ты улыбаешься им, это всегда неискренне. В основном.       Зато мне нравилось, как, поговорив немного с ними, ты поворачивался ко мне, и твоя улыбка менялась. Ты вставал и садился ко мне. Ты всем показывал, что есть я и ты, а всё остальные — неважное. Мне нравилось это. Я хотел бы, чтобы так всегда было.       Ты и я.       Неважное всё остальное.       Мне нравилось чувствовать себя важным. Я любил, как ты выделял меня среди всех. У тебя было много друзей, потому что ты всегда был активным, веселым. Если ты — душа компании, Чонгук, то я — её невзрачная тень. А, может быть, я твоя тень, безмолвно следующая по пятам, потому что мне некуда больше податься. Быть чьей-то тенью плохо, но мне так не казалось.       А ты… ты и вовсе тенью меня не считал. Ты всегда говорил, что со мной интереснее, веселее, круче. Что все остальные в разы скучнее, а я — лучше.       — У меня много друзей, — сказал ты однажды, когда мне было уже четырнадцать, а тебе тринадцать. — И ещё у меня есть ты. Я не могу сравнивать.       В тот день я сказал, что ты можешь пойти погулять с друзьями вместо того, чтобы сидеть со мной дома. Мне не хотелось куда-то выходить, а ты хотел в кино или в парк. Я знаю, что тебя звали тогда гулять, но ты не пошел, и я не понимал, в чём причина.       Я просто не понимал, что причина — я сам.       Я ужасно тебя ревновал, но всё равно пытался вытолкать на эту прогулку. Ты отнекивался, отказывался, а потом спросил, почему я пытаюсь тебя выгнать, и я, вспылив, ответил, что у тебя тьма друзей, а ты сидишь со мной дома, так что давай, Чонгук, иди к ним и развлекайся.       И пусть я так говорил, я этого не хотел. Наверное, тогда ко мне пришло понимание того, что ты меня приручил, а я даже не заметил. Я не хотел, чтобы меня приручали, но легко поддался тебе, и всё, чего я хотел: просто знать, что мне удалось приручить тебя тоже.       Что, как я есть у тебя, так и ты есть у меня.       И тогда я сидел на кровати с ногами, крутил в руках фигурку Маленького Принца и думал о том, что быть прирученным — страшно. Мне не нравилось это чувство, всякий раз возникающее в груди, когда я видел тебя с кем-то другим. Мне не нравилось, но я чувствовал, и от этого было страшно. Я не Маленький Принц, и жизнь — вовсе не сказка. И если бы ты, Чонгук, решил бы меня оставить, я бы, вероятно, долго-долго грустил и много-много плакал.       Но ты и так это знал.       А потому сказал те слова.       И я, подняв на тебя взгляд, спросил:       — Почему?       А ты взял с полки «Маленького Принца» и загадочно улыбнулся. Мы читали эту сказку множество раз. Мы много её обсуждали и, перечитывая, понимали больше. Мы становились взрослее, и слова всякий раз обретали иной смысл.       «Когда даешь себя приручить, потом случается и плакать».       И только эта фраза своего смысла для меня не меняла.       Тогда, посмотрев на книгу в твоих руках, я понял вдруг, что дал тебе себя приручить. А в следующую секунду осознал, что ты тоже дал мне себя приручить. Получается, если один из нас уйдет, другому придётся плакать, а я всегда знал, что плакать тебе не нравится, и твоих слёз я ни разу не видел.       Знаешь, что, Чонгук? Годами позже я буду плакать за нас двоих и всегда буду надеяться, что ты не проронил ни слезинки.       — Ты меня приручил, — сказал ты, забираясь ко мне на кровать. — Как Маленький Принц приручил Лиса. Или Роза — Маленького Принца. Поэтому ты всегда будешь важнее, чем остальные. Я могу пойти гулять прямо сейчас с кем-то другим, но я остаюсь с тобой, потому что ты важнее. Так всегда будет.       Возможно, мне тебя подарили. Мне кажется, тебя послали, не знаю, с другой планеты или даже галактики. А я тебя не заслужил и, кажется, никогда не буду достоин, но в тот момент я чувствовал себя так хорошо и правильно. Мне казалось, что мы — это навсегда, понимаешь? Навечно. Я думал, мы никогда-никогда не расстанемся.       А потом я посмотрел на книгу и кое о чём подумал. Тогда, в четырнадцать, я уже не был с тобой таким стеснительным и много разговаривал. А потому спросил:       — Значит, однажды нам тоже придется попрощаться?       Ты закрыл книгу и посмотрел на меня серьёзно и очень задумчиво. Тогда я считал, что мы — просто дети, и я до чертиков боялся, что, когда мы вырастем, всё это закончится. Я не хотел взрослеть. Мне хотелось оставаться ребёнком из эгоистичного желания всегда быть рядом с тобой и чтобы ты тоже всегда был рядом со мной. Я не знаю, почему я так сильно от тебя зависел, почему так в тебе нуждался, у меня ведь тоже были и другие друзья, и ты не был единственным человеком в моей жизни.       Но вот в чём дело, Чонгук: ты меня приручил, а я приручил тебя.       А знаешь ли ты о том, что приручить можно лишь единожды? Ты знаешь, что, приручив однажды, ты навсегда оставляешь свой след? Свои руки, голос, запах и даже свои мысли. И это уже навсегда.       Ты знал тогда об этом? Я — конечно, нет. Мне нравилось думать, что ты знаешь больше. Я не перекладывал ответственности, я просто слепо доверял и всегда, в общем-то, буду. Я всегда знал, что ты честен.       Тогда я знал, что ты честен.       А сейчас?       Тогда ты сказал мне в ответ:       — Я не знаю, Тэ. Надеюсь, что нет, но, если придётся, обещаешь про меня не забывать?       И всё же Чонгук, ты до ужасного глупый. Был тогда.       А сейчас?       Тогда ты с улыбкой на меня посмотрел после своих этих слов, и мне захотелось стукнуть тебя той же книжкой за такие слова и за этот глупый вопрос. Я бы никогда — веришь? — никогда бы тебя не смог забыть.       Я и не забыл.       Ты ведь приручил меня, помнишь?       Твои руки, голос, запах и даже твои мысли. Всё ещё. Спустя столько лет, все эти годы, всю эту жизнь.       Потом ты сказал ещё:       — Ничто не вечно.       А мне упрямо хотелось думать, что мы — это вечно.       Ты был очень умным, а я — слишком наивным. Тебе было тринадцать, а мне четырнадцать, и мы уже тогда знали, что за тех, кого приручил, нужно нести ответственность.       Мы и несли. Я — за тебя, ты — за меня, и это всегда было самым правильным и важным решением, и я бы, ты знаешь, никогда от этого не отступился бы. Я был слишком… в тебе. Мне просто хочется знать, что ты тоже был слишком во мне.       Тогда я был уверен в этом. Тогда, в четырнадцать лет, я был уверен, что мы — это вечно.       А сейчас?       Тогда я улыбнулся тоже и, забрав книгу из твоих рук, к которым теперь всё время тянулся, потому что приручен, позволил тебе лечь на мой живот и заставить меня тебе читать, как и всегда, вслух.       Тогда я подумал о том, что не зря слово «приручить» происходить именно от слова «руки».       Знаешь, почему?       Потому что ты в своих держал целый мир — яркий, красочный и… идеальный. Такой, каким мир никогда бы не стал и никогда не будет без твоих рук. В твоих руках был целый мир, Чонгук, и я хотел в нём жить.       Это было тогда.       Мне было четырнадцать, а тебе — тринадцать.       Ты меня приручил, и я тебя тоже.       Я хотел жить в мире, который ты держал в своих руках, а ты? Хотел жить в мире, который я держал в руках своих?       Всё это было тогда.       А сейчас?       Я не знаю твоих рук, пусть всё ещё и приручен.       И в моих руках не осталось больше мира, потому что — хочешь честно? — единственный, кого я хотел держать в своих руках — это ты. Вот так глупо и слащаво получается, что ты — мой мир.       И сейчас я всё ещё хочу жить в мире, который в твоих руках.       Потому что я приручен, а ты по-прежнему — весь мой мир.       А я твой?