спектакль одинокого актера

      — Почему не зашёл?       Просто вопрос влетает осколками прямо в основание деревянной сцены, отскакивает и попадает точно в маску. Интересно, сколько таких осколков она выдержит, прежде чем разобьётся и осыплется под ноги, обутые в чёрные лакированные ботинки. Не Тэхёна ноги, зрителя, что стоит в нескольких метрах и жадно изучает взглядом.       Тэхён тоже изучает. Смотрит из-под чёлки, упавшей от ветра на глаза, смотрит, но не видит того, кого давно уже знает и кого так же давно любит.       Перед ним кто-то другой, как он и предполагал, рассматривая фотографии в профиле инстаграма. Кто-то чужой, холодный, далёкий. Он всё ещё носит имя Чонгук, у него то же лицо, те же руки, та же складная фигура с тонкой талией и широкими плечами. У него та же родинка под губой, наверняка, до сих пор помнящая тэхёновы губы на ней. У него те же глаза — огромные, распахнутые, с чёрными ресницами, карие с тёмной радужкой. Он такой же высокий, и шрам на его щеке — всё тот же, полученный в детстве, вроде бы, когда с дерева упал.       Это тот самый Чонгук Чон, который, когда представляется, сначала называет имя, а потом — фамилию, вразрез с корейскими правилами.       Это тот самый Чонгук Чон, которого Ким Тэхён любит вот уже десяток лет.       Это тот самый Чонгук Чон, которого Ким Тэхён не видел вот уже семь чёртовых лет.       Это он. И одновременно не он.       От него веет каким-то холодом даже на расстоянии нескольких метров. Раньше Чонгук любил носить худи и не обременял себя чем-то, кроме карго или спортивных брюк. Он не был фанатом всего, что сковывало движения, отращивал волосы и заделывал в их забавный хвостик на затылке. Сейчас на нём строгие чёрные брюки, голубая рубашка, расстёгнутая на пару пуговиц сверху, и только в этом, пожалуй, какое-то расслабление. Сверху наспех накинутое пальто — чёрное, дорогое, вероятно, из кашемира или колючей шерсти, сейчас не рассмотреть. И у него, да, всё ещё лакированные ботинки на ногах — тех, к которым отлетают осколки вопроса.       — Не захотел.       Такой же простой ответ на вопрос. Не летит осколками, не разбивается, разве что тонет в гомоне улицы, переплетении голосов и шуме машин.       Простой ответ, но даётся так сложно, будто тысячи иголок впиваются куда-то под шею, и их непременно хочется убрать, но Тэхён стоит, замерев, а на лице — маска. Надеется, что непробиваемая. Знает, что все его маски давно покрыты трещинами.       И даже перед этим Чонгуком, таким чужим и незнакомым, каждая из них непременно сломается. Это только вопрос времени и чужого желания.       Интересно, что видит Чонгук?       Тэхён ведь почти и не изменился со своих восемнадцати, когда жизнь развела их в разные стороны. У него волосы всё ещё кудрявые, чёрные, и чёлка постоянно падает на глаза. Он всё ещё носит широкие брюки, а пиджакам предпочитает мягкие кардиганы. У него на носу всё та же родинка, всё ещё помнящая ощущение чонгуковых губ на себе. У него всё те же тонкие пальцы, рост такой же, как у Чонгука, и на ногах те же удобные кроссовки.       Никаких изменений снаружи. Только внутри.       Внутри он разбитый, сломанный, а снаружи вот — в маске, лицо непроницаемое, эмоции не выпускает, хотя очень хочется.       Семь прошедших лет их обоих изменили.       Тогда Чонгуку было семнадцать, а Тэхёну —восемнадцать. Ещё подростки, ещё глупые, до безумного влюблённые, счастливые, ранимые, всей душой, сердцем друг в друге, друг для друга, друг за друга.       Сейчас Чонгуку двадцать четыре, а Тэхёну — двадцать пять. Взрослые оба, уже мужчины, давно не подростки. Незнакомцы теперь, по сути, чужие друг другу.       — Ты поговоришь со мной?       Ещё один вопрос, а в глазах — кажется? — мольба. Тэхён не может разглядеть, смотреть в глаза страшно. На Чонгука смотреть страшно. Всё кажется сном, нереальным чем-то, но вместе с тем ощущается так по-настоящему, что дрожь бежит на кончики пальцев, оседая там нервным покалыванием.       — Я уже с тобой говорю.       Как же, чёрт возьми, сложно быть таким. Маска ощущается тяжелой, как никогда, хочется сбросить, освободиться, опустить занавес, выйти из театра и показать себя — всё ещё любящего и каждый день пытающегося от этого избавиться. А теперь к чему это всё — столько попыток, ежедневная борьба. Для чего?       Тэхён думал, что Чонгука не увидит больше, что их дорожки давно разошлись и никогда не пересекутся больше, оттого и пытался каждый день забыть. А теперь, получается, что всё это было бесполезно и оттого не было успешным, что их дороги вновь пересеклись. Так вот просто, у какого-то бара в центре Сеула.       А Тэхён ведь мог успеть сбежать. Он же и к машине почти подошёл и останавливаться не собирался, а потом не смог. Остановился, обернулся, и вот смотрит теперь на человека, которого всё ещё безумно любит, но которого совсем не знает. Он себя заставил поверить, что они — две параллельные, только забыл о том, что однажды уже пересеклись.       Невольно вспоминается теория о красных нитях. Сейчас, конечно, совершенно не к месту, но что, если и их с Чонгуком такие же нити связывают, оттого они и стоят друг перед другом — знакомые незнакомцы? Это кажется глупым, ладно, чем-то невозможным, из разряда фэнтези фильмов, детских глупых сказок, в которых обязательно счастливый конец и смерть в один день. Что до Тэхёна и Чонгука? Их счастливый конец не предскажешь, да и красных нитей не видно.       — Ты изменился.       Чонгук мастерски бьёт по маске, словно зная, куда нанести удар следующим. Это больно, но не настолько, чтобы сломаться прямо сейчас. Если Тэхён затеял спектакль, то и сыграть должен до конца. Он — актёр, Чонгук — зритель. У него сегодня вип-ложа и бинокль, чтобы всё-всё рассмотреть.       Только в душу не смотри, прошу тебя.       Тебе не понравится.       — Как и ты. Семь лет прошло.       Странно, что теперь сердце не стучит так бешено и не грозится выскочить из груди. Тэхён искренне считал, что тахикардия настигнет его ровно в тот момент, когда он увидит Чонгука — реального, настоящего, прямо перед собой. А теперь, вот, стоит, спрятав руки в карманах, а сердце бьётся так ровно, словно ничего не происходит вовсе.       Словно всё так, как и должно быть.       Чертовски странно.       — Тэ…       — Тэхён, — поправляет торопливо, потому что слышать это «Тэ» от Чонгука не может.       Мне нравится Тэ. Я могу тебя так называть?       Больше не может. Не спустя семь лет тишины.       — Что?       — Называй меня Тэхён.       На секунду кажется, что глаза Чонгука гаснут и покрываются дымкой. Но это только на секунду и только кажется. В следующее мгновение лицо прежнее — холодное, лощёное, с острой линией подбородка, и взгляд волевой.       Тоже играет?       Тэхён этого Чонгука не знает, а потому утверждать не берется. Он задеть не хотел, сделать больно — тоже. Никогда этого не хотел и не захочет, как бы не был обижен. Это же Чонгук. Уже не его, да, но человек всё тот же, которого любит. А тому, кого любит, больно умышленно никогда не сделает.       — Хорошо, как скажешь, — звучит смиренно, даже покорно. — Давай зайдем внутрь? Становится холодно.       И правда. Холодно. Только не от ветра и не из-за погоды.       — Нет настроения для вечеринки с твоими друзьями, — намеренно выделяет, подчёркивает. Юнги и Хосок — давно не его друзья, а по ощущениям словно никогда не были, хотя это, конечно, глупость и неправда.       — Думаешь, я звал тебя сюда, чтобы сделать частью своей вечеринки?       — Ты меня даже не звал.       — Но ты всё равно пришёл.       — Мимо проходил.       — Ты всё ещё плохой лжец.       Зато отличный актёр, думается Тэхёну, раз ты до сих пор ничего не понял.       Чонгук улыбается, и эта улыбка, как лезвием по венам — вспарывает без обезболивающего. Когда Чонгук улыбается вот так, Тэхёну непременно хочется его обнять.       Так было раньше.       Сейчас он своих желаний страшится, а потому прячется даже от самого себя, бесконечно пытаясь убедить себя в том, что маска — его лицо.       — Я сейчас зову тебя, — вновь пытается, не сдаётся. Такой уж Чонгук — всеми способами добивается того, чего хочет. — Не на вечеринку. Я не поведу тебя туда, если ты не хочешь, ладно? Мы просто посидим вдвоём. Поговорим.       За семь лет Тэхён звал Чонгука бесчисленное количество раз. В сообщениях, во сне, в собственных мыслях. Чонгук никогда не приходил, а Тэхён продолжал звать и ждать. А вдруг?       А Тэхён сдаётся сразу. Идёт следом за Чонгуком, сканирует взглядом широкую спину и пытается прислушаться к себе. Сердце молчит, волнение стоит комом у горла, и желудок скручивается в узел, но всё это только от одного — осознания, как же чертовски сильно он соскучился.       Тэхён чувствует себя слабым и абсолютно безвольным от этой своей любви, потому что даже спустя семь лет, даже не зная этого нового Чонгука, он всё равно готов за ним следовать.       Нужно быть сильнее. Нельзя же так.       Это он пытается себе внушить, пока у них на входе забирают верхнюю одежду, а после провожают за столик на втором этаже: там тише и спокойнее, людей меньше и почти нет шума. Им вручают барные карты, меню, и Тэхён заказывает просто кофе. Чонгук следует его примеру, хотя, очевидно, уже выпил сегодня. Доказательство тому те же сториз, а ещё лёгкий аромат дорогого алкоголя, который едва перебивает всё такой же дорогой парфюм.       Новый Чонгук — это лоск и дороговизна. Тэхёну вдруг думается, что он выглядит, как настоящий англичанин: лощёный, чопорный, манерный, а оттого, вероятно, и кажется чужим и холодным. Совсем, как Лондон. Совсем, как дождь в этом самом Лондоне.       Между ними висит тишина всё то время, пока готовят и подают их заказ. Взгляд Тэхёна — робкий — едва заметно скользит по фигуре, сидящей напротив, подмечая всё больше изменений: плечи стали шире, лицо похудело и вытянулось, подбородок стал острее, глаза теперь серьёзные, будто бы со льдинками на самом дне, дорогие часы на запястье, маленькие татуировки на пальцах, которые прежде Тэхён видел только на фото. Он старается не рассматривать, но поделать с собой ничего не может. К счастью выражение лица удается сохранить бесстрастным.       Чонгук, напротив, разглядывает без стеснения. Он выглядит задумчивым, прикусывает нижнюю губу и время от времени барабанит пальцами по столу, действуя на нервы, что и без того будто оголённые провода — ещё немного и закоротят, вспыхнут и осыплются искрами всё под те же ноги в лакированных ботинках.       Тэхён и сам готов к этим ногам рассыпаться.       Как бы ни старался относиться строже, жёстче, взрастить в себе нечто холодное, сердце всё ещё знает, что это ненастоящее. А настоящее вот в чём: Тэхён любил, любит и всегда, кажется, будет, а оттого не может не ловить себя на тоскливых мыслях.       Желание единственное и простое — обнять.       Затем — понять, что всё хорошо.       После — осознать, что Чонгук рядом.       И, наконец, ощутить безопасность, чувство дома и никогда не отпускать.       Звучит так просто, а на деле до того сложно, что слова вымолвить не удаётся. Что Чонгук о нём подумает?       Когда приносят кофе, Тэхён немного позволяет себе расслабиться, пусть это, конечно, невозможно. Он хватается за миниатюрную чашку, словно за спасательный круг, прижимается к ней губами и неосторожно делает глоток, тут же ошпаривая язык. Морщится немного, но больше вида не подает. Держит лицо.       Актёр.       — Осторожнее, — звучит от Чонгука, и он протягивает Тэхёну салфетку. Жест заботы ценится высоко, салфетка оказывается в пальцах старшего, и короткое соприкосновения ударяет, словно обухом по голове.       Переплести бы пальцы, взять за руку. Почувствовать чужое тепло, расслабиться. Отпустить всё, забыть, начать заново. Со старта. Сначала.       — Ты хотел поговорить, — вопреки желаниям, внутреннему рвению, всему своему существу, которое тянется к парню напротив, Тэхён спокойно прикладывает салфетку к губам и так же спокойно говорит. Он выглядит таким же холодным, как Чонгук? Ему хотя бы немного удаётся скрыть желание прижаться к чужой груди и разрыдаться, как слабак какой-то.       А он и есть слабак. Сам так думает. Уверен в этом.       — А ты не хочешь мне ничего сказать?       — Мне кажется, я уже слишком много сказал.       Чонгук смотрит непонятливо, растерянно.       Конечно, Тэхён усмехается, прочитать хотя бы одно из семи сотен сообщений было такой сложной задачей.       Он не говорит вслух, лишь смотрит красноречиво, так что Чонгук подаётся вперёд, заглядывая в глаза:       — О чём ты?       — Ты же знаешь, — с горечью, ядом, кислотой на языке, — ты открывал сообщения. И не прочитал ни одного. Я сказал достаточно, Чонгук, не знаю, что ещё мне добавить. Теперь больше нечего. Почитай на досуге, если тебе это нужно. Говори теперь ты. Это не я отмалчивался семь грёбаных лет.       Раздражение всё же рвётся наружу, маска покрывается ещё одной трещиной, и это слишком больно, так что Тэхён стискивает зубы.       Оставаться сильным. Не поддаваться. Не расклеиться.       Не сейчас. Не перед Чонгуком.       Не показать слабости.       Вдохнуть и выдохнуть.       — Ты решил во всём меня обвинить? — с искренним удивлением, непониманием, всё ещё растерянно. На какое-то мгновение кажется, что Чонгук всё ещё тот семнадцатилетний подросток — искренний, открытый, тёплый, настоящий.       — Я ни в чём тебя не обвиняю. Я хочу тебя выслушать, и ты прав, да, я действительно пришёл, хотя ты сам меня не звал, предпочитая подослать ко мне своих друзей. Но я всё равно пришёл.       — Почему ты пришёл?       Потому что люблю тебя, дурак.       Потому что у меня по-прежнему никого важнее.       Никого дороже.       Н и к о г о.       — Ты хотел поговорить. Говори, — холодно, хлёстко, а затем как-то будто бы жалобно: — Пожалуйста. Я ждал этого семь лет. Неужели тебе правда нечего мне сказать?       — Напротив, — решительно, — слишком много. Так много, и мне впервые в жизни сложно найти слова, но я… Я правда рад тебя видеть.       Глупое сердце — сильное, волевое, самостоятельное — тянется к рукам — незнакомым, холодным, грубым. Тянется проверить, узнать: может быть, там осталось прежнее тепло, и они ещё способны согревать, дарить ласку, успокоение, смирение.       Тэхён внутри весь крошится, ломается, сыплется всё ещё прямо под ноги, да. Закричать хочется, обнять хочется, ругаться, плакать, смеяться, к рукам тянуться, губами лица напротив коснуться, чтобы узнать: это всё ещё его или уже нет. Тэхён снаружи спокойный, не ведёт бровью, не улыбается, вида не подает, как лёгкие жгутом стягивает, запрещая дышать.       — Почему молчал всё это время? — вопрос резкий, стрелой летит в собеседника.       — Хочешь честно? — кивок в ответ. — Хорошо. Хотел забыть о тебе. Думал, мне так будет легче, если я не буду ничего о тебе знать, и мы не будем поддерживать связь. Мне же новую жизнь устроили, — с горькой усмешкой, — и тебе в ней места не приготовили, так что… Я хотел избавиться от тебя, но ты… писал и писал, напоминал о себе, и я воспринял это, как вызов. Потом ты перестал писать, а я проиграл. В игре, которую сам же затеял, сам себе противником стал, и сам себе же проиграл.       — Не забыл?       — Таких не забывают, — с улыбкой, и улыбка тёплая, ласковая, и на секунду кажется, что это прежний Чонгук. А потом — тоска в глазах, после — уже ставшая привычной холодность.       Ощущение, словно в человеке напротив кто-то переключает эмоции, и Тэхёну отчего-то кажется, что они в этом похожи. Сейчас, вопреки прежним отношениям, оба искренни не до конца, прячутся, скрываются, играют, соревнуются — кто кого первым раскроет, кто первым капитулирует, кто первым падёт и проиграет.       Тэхён сдаваться не привык, а потому смотреть продолжает непроницаемо, сканируя взглядом, оценивая, размышляя.       А сам думает о том, можно ли расценивать сказанное, как признание. Не забыть — значит продолжать любить? Или не забыть — значит помнить, но без былых чувств?       — Ты мог ответить мне, — пожимает плечами, глотает кофе. — Я бы перестал писать.       — Так легко?       — Ты отпустил меня легко.       — Я не…       — Брось, Чонгук, — усмешка, глоток кофе. — Отпустил, не думай отрицать. Всё же очевидно, разве нет? Ты ни разу не попытался связаться, просто сразу принял решение забыть. Разве это не значит отпустить? Я понимаю тебя и не виню, это правильно, и я поступил бы так же, но я…       — Не умеешь поступать правильно, — заканчивают за него, и Тэхён кивает. — Помню.       Значит, всё же читал. Тэхёну интересно, Чонгука хватило только на одно сообщение или он прочитал всё?       — Но хотел бы? — Чонгук наклоняется ближе, смотрит в глаза, в душу, и Тэхёну нестерпимо хочется спрятаться, обмотать маску изолентой, скотчем, хоть чем-то.       Как же, чёрт возьми, сложно.       Это ещё никогда, честное слово, ни разу за семь лет не было таким сложным ― пытаться удержать лицо, маску, не позволить ей слететь. Ни с матерью, ни со знакомыми, ни с Хэрин это не представляло такой сложности. Может быть, только по началу, но Тэхён готов поклясться, что это и вполовину такой тяжестью не ощущалось.       Сейчас его маска словно свинцовая, даже боль причиняет, сжимает, её скинуть хочется, и причина сидит совсем рядом, близко, слышно дыхание и голос, глаза напротив, руки на том же столе.       Сколько времени нужно на то, чтобы перестать так отзываться на Чонгука всем своим существом?       Тэхёну не хватило целых семи лет.       Он снова прикладывает усилие, снова берет себя в руки. Он не позволит себе расклеиться, во всяком случае, не пока Чонгук ведёт себя так же ― прячется, не показывает, не открывается. Это видно по его поведению, по холодности, которая теперь кажется больше напускной, по сжатой челюсти и напряженному подбородку.       В конце концов, Тэхён тоже может похвастаться тем, что даже спустя семь лет читает Чонгука, как открытую книгу, хотя повод для гордости не то, чтобы очень радостный.       ― Всё ещё хочу, ― отвечает, собравшись с мыслями, духом, силами. А что ещё сказать? Только правду, пожалуй. Спустя семь лет оба этого заслуживают.       ― Считаешь это правильным?       ― Слишком много вопросов, Чонгук, ― устало. ― Я не понимаю, зачем мы говорим об этом и к чему вообще это всё. Сойдет за милую встречу старых друзей, давай на этом и остановимся, если тебе больше нечего сказать.       Иногда людям ― в особенности таким, как Тэхён ― сложно признаться в том, чего они хотят в действительности. Тэхёну хочется остаться, протянуть руку, открыться. Но вместо этого он отодвигается в попытке увеличить расстояние, прячет глаза, сцепляет руки в замок и закрывается больше прежнего.       Устал.       На сегодня он правда слишком сильно устал.       ― Я скучал по тебе. Даже не так: я тосковал, Тэхён.       Пулей через сердце ― навылет.       Обломки летят в маску, в сцену, в занавес. Откуда-то осыпается штукатурка. Тэхён замирает.       Разве можно так просто говорить подобное? Неужели можно делать ещё больнее, когда кажется, что больнее уже просто некуда. Это жестоко, слишком жестоко для того, кто, может быть, мечтал услышать нечто подобное последние семь лет. Это жестоко для того, кто, засыпая, представлял подобный момент, а теперь это наяву и, даже если зажмурить глаза, не исчезнет.       Кусок маски отлетает к чёрным лакированным ботинкам, и Тэхён готов уже за ним кинуться.       Или к ним. К ногам. К чёртовым лакированным ботинкам, к их владельцу.       Соберись, чёрт тебя дери, ругает себя. Контролируй, играй, не поддавайся, нашёптывает внутренне, надеясь, что сработает.       Руки у Чонгука красивые, и взгляд к ним опускается, исследует, рассматривает, вспоминает. Его руки всегда были тёплые, всегда ласковые. К ним всё ещё тянет, всё ещё невыносимо. Получается, что всё ещё приручен, всё ещё за них держится, хотя они уже не держат.       ― Я тоже, ― признается, а потом обреченно: ― Но какой теперь в этом смысл?       Теперь, пожалуй, никакого. Простое осознание: у каждого своя жизнь, новая, с тяготами и радостями, хлопотами, заботами. Взрослая.Настоящая. У Тэхёна ― девушка, у Чонгука ― целый Лондон. С усмешкой думается, что в какой-то степени Тэхён проиграл даже городу, пусть Чонгук никогда не делал выбор, но сейчас отчего-то кажется, что, если он встанет, всё решится в пользу дождливой столицы. И пусть так, жить без него ― человека, которого любит ― уже давно не привыкать.       Как ни посмотри, вывод один: смысла нет, к чему пытаться?       Правильно же писали в детской сказке, которую они когда-то наизусть выучили:       Когда даёшь себя приручить, потом случается и плакать.       Случается, правда. С каждым случается. С Тэхёном вот случается до сих пор, пусть ему двадцать пять, пусть пресловутое «мужчины не плачут», пусть «счастлив», пусть «не должен». Ему двадцать пять, а он ― слабый маленький мальчик, влюблённый, растоптанный и забитый. Прячется и настоящего своего лица уже сам не помнит.       Плакал ли Чонгук хотя бы раз?       Когда Тэхён об этом спрашивает, в ответ ― молчание и непонимающий взгляд. Актёр кивает сам себе, и маска разбивается вдребезги, осыпаясь осколками под стол.       ― Давай просто забудем об этом? ― он предлагает вопреки внутреннему желанию, потому что искренне верит, что так будет лучше.       ― Ты этого правда хочешь? ― недоверчиво, потому что разгадал, понял, увидел.       Тэхён слабый. Он ― актёр искусный и никудышный лжец, и Чонгук ни единому слову не верит. Зачем себя изводить этой неправдой? Почему просто не быть честным?       Элементарно страшно, больно, по живому, по самому сокровенному. Этот Чонгук ― новый, холодный, чужой ― не его, и зачем с ним быть честным? Этот Чонгук, вероятно, давно не любит. Не забыл, помнит, но любит вряд ли. Вспоминает, думает, даже улыбается, наверное, при этом, но любит? Маловероятно.       Не говорит, молчит, только смотрит пронзительно и всё же ― в душу, израненную, больную и всё ещё ему одному открытую.       Тэхён не хочет ничего забывать, но в этом никогда не признается. Он вместо этого встаёт и, бросив на стол пару купюр за кофе, только плечами пожимает, а потом разворачивается.       И вслед себе слышит:       ― Снова сбегаешь?       Да, сбегает. Бесстыдно, беззастенчиво, бессовестно. Глупо и по-детски.       Потому что у него внутри что-то горит. Потому что в театре пожар, а при пожаре нужно эвакуироваться и не подвергать опасности окружающих. При пожаре нужно спасаться и звать на помощь.       А звать некого. И спастись не выйдет, потому что горит внутри.       Тэхён делает выбор в пользу спасения окружающих. Тэхён выбирает спасти Чонгука.       Тэхён просто каждый свой выбор обернул бы в пользу Чонгука.