На крыльях из праха

Она опять не спала. В окне стыла ноябрьская ночь. Тикали часы. Она опять бродила по чужим снам. Под облаками ползли клубы дыма и гари. Светилась нить горизонта. Она меняла правила на кратчайший миг, уберегая от смерти. Уже не осталось никаких желаний, кроме одного – спасти или спастись. Стрелки часов сошлись в прямую линию, рассекшую циферблат сверху вниз. Она вздрогнула и открыла глаза. На лице проступила невеселая улыбка. Гладкие черные волосы едва прикрывали уши. Миндалевидные глаза отливали ржавым металлом. Тело отличалось худобой – не красивой диетической лощеностью, но той, которая бывает после месяцев житья впроголодь. На вид девушке было едва ли двадцать. Она встала посреди комнаты и выгнулась дугой. Тусклый свет пробирался через окно, очерчивая полупустую комнату. Обои выцвели по очертаниям предметов, которые увезли во время первой волны эвакуации. И второй волны эвакуации - больше месяца назад. Проглотив часть пайка, она одевалась. Их семья была родом оттуда, где промышляли охотой и рыбной ловлей, а долгой полярной ночью рассказывали детям старинные легенды. Он был молодым шаманом, соблазнившимся на заманчивые речи о местах, где можно купить все, что захочешь. Слишком поздно он понял, что из городов возврата нет. Конечно, купить можно все, рассказывал он дочке, качая ее на руках. Все, что можно потрогать. Красивые вещи, вкусную еду. Но чем больше у тебя того, чего ты можешь коснуться, тем меньше того, чего коснуться невозможно - чувств, желаний. Тем больше ты слепнешь. С раннего детства Меден видела чужие чувства и мысли. Некоторых людей видели только они с папой – и папа говорил, что это были вовсе не люди. Он объяснял и учил не бояться. А потом ему встроили имплантаты и забрали на войну. Бледное солнце неторопливо ползло над крышами. Под ногами хрустели лучистые снежинки. Меден шла, не оглядываясь, не смотря на дома вокруг. Она не хотела ощущать пустоту домов, вместе с запахом инея разлитую вокруг. Большинство горожан и заводов увезли в тыл. Остались лишь те, кто работал на железной дороге и электростанции, обеспечивал военных, которые небольшим гарнизоном занимали рубеж города. Чем ближе подползала линия фронта, тем больше охладевал город. Меден не верила, что они побеждают. По ночам она незримой тенью, духом бродила по степям и слышала умирающих. Она, как могла, пыталась их спасти, изо всех сил поддерживала, не давая болезням и усталости источить ослабевшую плоть. Иногда - нашептывала об опасности и не давала идти на верную смерть. Если хватало сил - отводила чужой прицел. Это сложно было назвать сном - разве что ночным кошмаром. Вместе с первыми лучами она возвращалась в тело по серебряной нити, выжатая до капли и неспособная верить в то, что вещали по радио. Днем, наяву, она проверяла колеса, уносившие людей от смерти, чинила двигатели, мчащие заводы в другие города, ровняла рельсы, указывавшие путь к спасению. Меден тщетно ждала поезда, который увез бы ее подальше от опасности, но приказа о третьей волне эвакуации все не было. Оставалось надеяться, что враждебная машина не заметит ее, сметя крохотную жизнь, словно пыль, в сторону, подальше от сцепившихся насмерть зубцов, уже размоловших все самое дорогое. Отца и друзей - отдавших свою человечность во имя победы. Мать - пропавшую в столице. Надежда терпеливо ждала ее смерти, чтобы издохнуть по правилам – последней. Девушка накинула форменный жилет, кивнула зевающему постовому и вышла на пути, прогуливаясь взад-вперед. В дежурной она успела посмотреть расписание – всего четыре поезда за дежурство, все – автоматы, мчащие свой груз точно по часам. Первый, груженый оружием и конвоем, останавливался на техосмотр, давал десять минут отдыха дымящимся колесам и летел дальше, на фронт. Остальные три, с интервалом в час, катили с полудня, из небольшого городка и были загружены людьми доверху, судя по докладу связного. Девушка завидовала им. Меден бродила по перрону, пила кипяток, представляя его чаем, пыталась разглядеть в серой хмари солнце. Она набиралась сил для новой бессонной ночи, экономя их днем. Первый автомат прибыл на станцию ровно в девять - с ровным постукиванием и тихим гулом. Меден сноровисто проверила двигатель. Конвой тем временем высунулся из поезда, оплевал перрон и снова скрылся за бронепластинами. Автомат ровно ушел к горизонту. Девушка вздремнула. Омут бессилья поглотил ее с головой, выпустив лишь за пару минут до полудня. Она взяла сумку с инструментами, прибрела на перрон и стала вглядываться. Цвет поезда показался ей странным. И форма крыш. Разве они должны быть такими бугристыми? Автомат, болезненно скрипя, прогромыхал на станцию. Замелькали окна без стекол. Колеса выстучали такт в последний раз, лязгнули и замерли. В нос ударил тяжелый запах. Двери с шипением открылись. Пол поезда устилали смерзшиеся тела и осколки. Меден отшатнулась, выронив зазвеневшую сумку. Двигатель болезненно хрипел и парил, остывая в прохладном ноябрьском воздухе. Она медленно повела взглядом по длинной цепи вагонов. Бурые потеки на стенах. Дырявые и мятые крыши. Двадцать вагонов. Осознав, что зубы мелко стучат, девушка крепко сжала челюсти. Подняла рацию. - Загоняй в отстойник, - едва слышно произнесла она. - Неполадки? – прошипел голос станционного связиста. - Нужна полная дезинфекция и переплавка вагонов. Механизмы, скорее всего, восстановлению не подлежат. - Тягач будет через десять минут. Выжившие? Она окинула взглядом лохмотья крыш. Содрогнулась. - Ищите сами. Меден отвернулась, прицепив рацию обратно. Из вагонов донесся тихий, долгий зевок. Она резко обернулась. Окинула взглядом вагоны, закрыла глаза и прислушалась. Одинокий, слабый голос жизни трепетал в купе проводника. Она подошла, поднялась по ступенькам, прянула в сторону от повисшей в воздухе руки. Увидела мальчика лет десяти, сжавшегося в уголке на спальной полке – целого и невредимого, спящего. Меден осторожно потрясла мальчика. Тот слегка вздрогнул. Подскочил, шарахнувшись в сторону. - Тихо, тихо, - Меден ухватила его за теплые плечи. – Все хорошо. Мальчик, поскользнувшись, упал к ней на руки и замер, едва дыша. Девушка осторожно похлопала по спине, заметила, что вместо ноги у него от колена простой металлический протез. - Пойдем, - шепнула она, мягко утягивая мальчика прочь. Он окоченело побрел следом, не смотря по сторонам. Усадив мальчика в будке дежурных, она дала ему кружку кипятка. Мальчик, слегка морщась, отхлебывал, и бледно-голубые губы возвращались к нормальному цвету. - Как тебя зовут? – спросила девушка, накинула ему на плечи жилет и задернула занавеску – поезд тронулся, отстукивая темными колесами. - Костя, - пробормотал мальчик, благодарно ежась под жилетом. Она со смесью жалости и брезгливости осознала, что на нем разномастная, грязная одежда. Бездомный. - Я Меден. Что случилось с поездом? - Разбомбили, - шепнул мальчик. - Свои. Постукивание колес затихало вдали. - Свои? - непонимающе повторила девушка. Слово казалось для нее набором бессмысленных звуков. - Что... о чем ты? - Наши взяли и разбомбили город с самолетов, - мальчик одним большим глотком допил кипяток и сморгнул выступившие слезы. – Первыми закидали поезда и вокзал, потом прошлись по фабрикам и домам. Все снесли, - он протянул кружку. – Можно еще? Меден налила воды и достала из буфета общие запасы – полбуханки черствого хлеба, мешочек с сахаром и сухими яблоками. Мальчик накинулся на буханку, макая ее в кипяток и грызя. Обглодав половину, он сжевал горсть яблочных ломтиков и, воровато косясь на девушку, схрумкал ложку сахарного песка. Меден молча наблюдала неприхотливую трапезу. В голове было пусто. Тихо скреблось одно слово - "свои". Может, он ошибся, и их разбомбили враги? Не могли же... Мурашки пробежали по спине. Третья волна эвакуации... Будет ли она? - Спасибо большое, - мальчик благодарно отодвинул остатки буханки и, тоскливо сглотнув, мешочек со сладким. – Я пойду, а то еще вам влетит, или меня пристрелят. Он привстал, собираясь уходить. - Куда ты? Мальчик пожал плечами. - Куда-то шел, досюда дошел. - Все города в округе эвакуированы. Те, кто остался, незваных гостей не жалуют. У тебя есть родственники? Давай напишу им, - предложила девушка. - Они и живыми-то от меня отказались, а теперь мертвее мертвого, - посерьезнел Костя. – У меня только Сыч да Горка были, но Горку убили, а Сыч… - призадумался мальчик. – Он знает, что поезд уехал в столицу, значит, будет искать меня в столице. - Бродяги? – уточнила Меден. - Они самые, - насупился мальчик. – Можно еще попить? Девушка налила ему кипятка. - Почему ты думаешь, что Сыч жив, если остальных убили? Костя медленно, мелкими глотками пил воду, охватывая тонкими пальцами горячую эмаль. Наконец он поставил кружку на стол, выдохнул и уставился на девушку. - Он закрыл меня от осколков на вокзале, - проговорил мальчик, наморщив лоб. – У него не было крови. Его не ранило. Значит, он жив. «Остальных порубило в фарш вместе с бронированным поездом, а его даже не ранило?» - нахмурилась девушка. - Почему он не поехал с тобой? – поинтересовалась она вслух. Мальчик огорченно уставился в пустую кружку. - Не знаю, - пробубнил он. Девушка куснула губу. Что-то здесь было нечисто. Чем быстрее она отправит мальчика, тем лучше. - Здесь проходят поезда в столицу, - она сжевала яблочный ломтик, припоминая. - Следующий будет рано утром послезавтра, пассажирский. Ты можешь на него сесть. В глазах мальчика зажегся хищнический огонек недоверия. - С чего это ты мне помогаешь? - Мой отец сам бродяжничал, когда попал в большой город. Он рассказывал, как трудно жить на улицах летом, не говоря о зиме. Поэтому я не верю всему, что говорят о бездомных – они… то есть, вы тоже люди. В детском взгляде проскользнула презрительно-тяжелая нота. - Переночуй у меня. Целый дом без жильцов – селись, не хочу, - улыбнулась Меден. – Мне дают увеличенный паек, пару дней могу поделиться. Мальчик сосредоточенно раздумывал. - Не боишься, что украсть могу? - Нечего. Вся одежда на мне, украшений нет, денег тоже. Разве что бубен да варган, - усмехнулась она. - Варган? – повторил мальчик. - Музыкальный инструмент. Я тебе покажу. Мой папа был шаманом. - Правда? - восхищенно произнес Костя, подставляя кружку к чайнику. – Настоящим? С духами разговаривал и танцы плясал? - А еще травки сушил, - засмеялась Меден, наливая кипяток. Они уютно устроились в дежурной. Меден рассказывала то, что рассказывал отец: про тихие, морозные ночи, освещаемые лишь звездами да полярным сиянием, про невысокую траву, пушистый мох, про топь и вечный лед, про короткое, теплое лето, про болота, полные кусачей мошки и цветов. Мальчик, приоткрыв рот, неотрывно слушал, а в его тусклых, жестких глазах появилось чистое, детское любопытство. Ни второй, ни третий поезд из умершего города не пришли. - Дезинфекция закончена, - пробудился скрипучий голос рации. Они примолкли. – Выживших не было. В цехах снимут механизм, остальное – на металлолом. - Поняла. Как с расписанием? - Пара грузовых, медицинский, эвакуационный из сел - все подтверждены. Отменен только срочный курьерский. Тебе назавтра к пяти ноль-ноль. Вижу сменщицу – ковыляет по мосту, так что собирайся. Меден потянулась с довольной улыбкой. - А куда едет эвакуационный? – спросил мальчик. - Селян отправляют в тыл, на заводы. Не в столицу. Возьми платок, а то замерзнешь. - Спасибо, - мальчик ловко замотался в длинную шаль. – Как уйти незаметно? - Зачем? Скажи, что ты один выжил после обстрела поезда, остался без родни. - И меня отправят в рабочий детдом. Не-а, не хочу. - Зато не пристрелят на месте. Поедешь в столицу, а там можешь снова бродяжничать, если не хочешь в детдом. - Не хочу, - повторил Костя. - Я поняла. И понимаю, почему. Я видела тех, кто оттуда сбежал. Это всего лишь предлог, чтобы оставить тебя здесь. - Понял, понял. Меден попросила написать в рапорте о найденыше завтра, на свежую голову - к чему поднимать бумажки на ночь. Связной дал добро – он больше любил кроссворды, чем описи и документы. С постовым было сложнее. Но неловкая, просящая улыбка и щенячьи глаза юного сиротки потянули нужные ниточки в окоченевшем от холода и правил сознании. На обратном пути Костя молчал, настороженно разглядывая пустые окна. Меден думала о двадцати вагонах, полных мертвецов. Еще ее беспокоил курьерский поезд из столицы - он шел сюда. С чего бы его отменять?.. Подъезд отдавал гулким эхом. - Эй, - осторожно позвал мальчик. Голос, отразившись, вернулся с последнего этажа. – А здесь правда никого? - В нашем подъезде всего две семьи осталось, но они с ТЭС не выходят. Кричи, сколько хочешь, - подзадорила его Меден. - А-у-у! Они замерли, прислушиваясь к эху. - Всегда мечтал так крикнуть, - громко произнес мальчик, ловя отзвуки своего голоса. – Чтоб никто не орал, не ворчал, а просто крикнуть и слушать! - Пойдем, - улыбаясь, потянула его по ступенькам девушка. В квартире Костя робел, оглядывая стены. Толкнул дверь в комнату. – Можно?.. А чего пусто? - Эвакуировали. Там жили рабочий с патронного завода и семья учителей с детьми. Двое мальчиков, девочка. Шумели иногда, но вкусно готовили, - вспомнила Меден. - Как они там умещались, - пробормотал мальчик, заглядывая в другую комнату, побольше, с балконом. – Тут кто жил? - Пенсионерка и многодетная семья. Одна ворчала по пустякам, другие убираться ленились, но все дружили. Ох, как они балкон делили, - вспоминая, девушка улыбалась. Костя жадно слушал. – Старший с работы детали приносил доделывать, а у Иосифны там рассада. Ругались! - она хихикнула. - Я нашла целлофан, прикрывала цветы, так перестали… Я даже скучала по их перепалкам. - Весело живете. Жили, - поправился мальчик. – На кухне был кто-нибудь? - Артиллерист, пока не призвали. Спал между раковиной, холодильником и плитой, а по утрам матерился, как сапожник, если об него спотыкались. - Поди не споткнись, - хмыкнул Костя. – О, здесь ты живешь! - Да. И еще две студентки. - Батарея! Горячая… - Слез с кровати и быстро в ванную! Пока Меден пыталась сделать что-нибудь из гречихи и консервов, Костя смыл коросту из грязи, запекшейся крови и надел чистые, большие ему шорты и футболку, найденные девушкой в старой одежде. Затем сунулся на кухню. - Гречка! – ахнул он, метнувшись за стол, поближе к тарелке. - Кушай. С завтрашнего дня будут только консервы. - Вкусно, - выдохнул Костя, давясь разваренной крупой. - Медленнее, - девушка схватила его за руку. – Будешь так глотать – вырвет. - Знаю, - мальчик с трудом остановился, жуя и пожирая тарелку голодным взглядом. Качая головой, Меден ушла в комнату, где расстелила и застелила на полу матрас. Вернувшись, она дала Косте подзатыльник – мальчик, виновато облизываясь, начинал потрошить ее тарелку – и побыстрее доела свою порцию. Она рассказывала ему о Севере и играла на варгане – изогнутой полоске металла, к которой прикреплялся гибкий, тонкий язычок. Костя попытался тренькать сам, но чуть не проглотил, и Меден отняла инструмент от греха подальше. - Горке бы понравилось, - покашливая, одобрил мальчик. – Он музыку любил. - Варган не для музыки, - нахмурилась девушка, обтирая язычок инструмента. - Для шаманских обрядов, - кивнул мальчик. – Но если струн нет, то и пустая бутылка – уже музыка. Знаешь, какие он концерты на стаканах делал! - По радио рассказывали, - кивнула Меден. - О Горке? – вытаращился Костя. - О музыке на стаканах. - Он бы их всех переиграл, - снисходительно отозвался мальчик. – А вы бы своими плясками с бубном могли зарабатывать. Я у одной гадалки был, она показывала стеклянный шар и за это деньги брала. - Хрустальный, - поправила Меден. - Стеклянный. Она ненастоящая была. - Одно дело – обманывать людей, другое – действительно что-то предсказывать. - Сейчас плохое время, можно и обманывать. - Есть вещи, которые никогда нельзя делать, неважно, какие времена. - Ты хорошо живешь - еду дают, дом теплый, одежда есть. А у меня даже родни нет. Вот и обманываю. Но редко – меня за это Сыч ругает. - Вот видишь, - поддакнула девушка. - Точнее не ругает, - мотнул головой мальчик. – Он же немой. Но такие глаза пронзительные, словно еще чуть-чуть - и душу вытянет. - Как ты его понимаешь? - Не знаю. Без слов все понятно. Один раз своровал молока на рынке, для горла, а Сыч меня поймал. Во-о-от так посмотрел - аж пробрало. Ну, я вернул крынку, извинился, полгорода избегал, чтоб не поймали. Потом, когда я ночью задыхался, он сам целую банку молока принес. Он хоть и странный, но добрый, - вздохнул Костя. - Значит, Сычом вы его за взгляд прозвали? - Именно! Раньше он был просто "немой", но Горка всем прозвища раздал... - Горка? - Игореслав. Долго выговаривать, мы сократили. Он против не был. Твое имя тоже странное, нечего тут... Они беседовали допоздна. Засыпая, он вспоминал свой деревянный дом, котелок под протекающим навесом и тщательно отмытые "музыкальные" стаканы в ящичке. Горько улыбался, зная, что больше никогда этого не увидит. Она же и не пыталась заснуть. Она уходила в мерзлые степи, по которым стелились дым и кровь. Их снова потеснили вглубь страны. Мимоходом она заметила прерывистое дыхание обреченного и, съежившись от чужой боли, обошла стороной. Сегодня силы нужны ей для долгого путешествия по струнам рельс. Город, из которого приехал Костя, был разбомблен. Стерт в порошок. До линии фронта рукой подать. Противник вполне мог уничтожить его, но какой смысл в разрушении полезной инфраструктуры и убийстве рабочей силы? Меден размышляла. «Бои все ближе» «Нас должны эвакуировать» «Авианалет дешевле и проще» «Это могли быть враги…» «Ты не веришь свидетелю» «Он мог обознаться!» «Его глаза не лгали» Не лгали. Ее резко выдернуло из сна. Блекло-желтая степь уступила место облупившемуся потолку. Колотилось сердце. Меден глубоко вздохнула, смотря в потолок и не понимая, что произошло. Она провела ладонью по влажному лбу, села, пытаясь отдышаться. Заметила что-то краем глаза, обернулась. Посередине комнаты стояло оно. Не имеющее определенных очертаний, напоминающее человека из серого, плотного дыма, без души и тела. Только разум и грязная, как захватанный поручень, полубесплотная оболочка. Она замерла. Существо глядело на мальчика. Медленно перевело взгляд. Прозрачный, без малейшей эмоции, но острый взгляд пронзил ее насквозь, как стеклянная игла. Нечеловеческие, холодные глаза угадывались на гладком, меняющем черты лице из темной пустоты. Оно не двигалось. Просто смотрело.