Змеиная колыбель

Не бывает двух одинаковых смертей. Каждая смерть — уникальна. И в то же самое время — все они похожи между собой, как две капли воды. Я часто размышлял на эту тему — о смертях, таких разных и всё же одинаковых, когда всё же выбирался куда-нибудь в центр Конохи. Это всякий раз было неприятно, оттого и случалось редко. Иногда, правда, Хирузен тащил меня в какой-нибудь унылый ресторан, где от души налегал на саке, но мне этого делать не полагалось. Мне полагалось пригубить и смотреть с восхищением, как обычно делают гейши. В юности я поначалу терпел, затем плюнул и начал во время подобных мероприятий вести себя так, как мне нравилось. Один раз я, изображая влюблённый взгляд, нагло напился в хлам прямо на глазах у него. Мне понравилось, и вскоре я напился ещё раз. А затем ещё раз. Меня начало это забавлять. Хирузен всякий раз реагировал на мои выходки по-разному. Иногда он умилялся, иногда — пялился на меня грустными глазами стареющей обезьяны, иногда — принимался вычитывать. Реакция у меня же, в отличие от Хирузена, была постоянно одна и та же: я качал головой и смотрел ему в глаза с томным прищуром, и это, как ни странно, действовало. Безотказно. Мне почти всегда нравилось быть одному больше, чем с кем-либо; должно быть, потому, что люди к определённому моменту стали казаться мне некой безликой массой, представлявшей из себя один огромный объект для исследования. Впрочем, исключения из этого правила всё же были. Но их было немного. Размышляя о таких разных и в то же время одинаковых смертях, я краем глаза заметил кучку шиноби разного возраста. Они толпились возле бара — одного из тех, что так любит солдатня. В мирное время те из них, что не были заняты на миссиях, облепляли подобные бары, как муравьи муравейник. — Гляди-ка, Иошихиро, — сказал один из них, и я в очередной раз проклял свой безупречный слух, бывший в разы более острым, нежели у обычных людей, — вон идёт шлюха Третьего, кто бы подумать мог! — Змеешлюха, — поправил его второй, которого назвали Иошихиро, и они оба заржали на всю улицу. — Эй, девочка, ползи сюда, у тебя классные серьги! — Тише ты, услышит ещё, — цыкнул на него первый. — Он один из саннинов, забыл? — Саннинов-хренинов, — второй смачно сплюнул в сторону. — Старый развратник Саламандра просто пожалел их, вот и всё. А зря, я считаю. Не справились, не выиграли бой — так и нахрен их. Целый взвод — ишь — полёг, а этим жизни сохранили. Тьфу, дрянь. — Не завидовал бы ты, Иошихиро-сан, — усмехнулся первый. — Война — это дело такое… раз сам Ханзо им такое звание пожаловал, значит, так тому и быть. — Пусть твой Ханзо у себя в Дожде командует, — процедил тот, кого назвали Иошихиро. — А у нас, в Конохе, тут порядки свои. Чай Ханзо твой тоже на эту бледную шлюховатую рожу позарился, тьфу. Говорят, — при этих словах Иошихиро заговорщически понизил голос, — что он этот, да простят меня боги, саннин жрёт мышей, представляешь? — Да-да, точно жрёт, — вклинился в их диалог третий — молодой шиноби с глупым и простоватым лицом. — Тэкуми из второго взвода говорил, что сам его спрашивал. Он же такой, под дурачка закосить может. Ну, и закосил. Подошёл, значит, и говорит: «Орочимару-сама, разрешите-ка у вас осведомиться, неужто вы правда едите мышей?» Шиноби по имени Иошихиро снова заржал в голос. — Да ладно! — отмахнулся он. — Вот прям так и спросил! — Да-да, — тут же закивал молодой шиноби. — А тот, значит, как глянет на него своими змеиными глазами и такой, в ответ: «Да-да, уважаемый, только ими и питаюсь». — Херня какая-то, — не поверил ему Иошихиро. — Никак нет, Иошихиро-сан. Точно не херня. Он ещё поближе, такой, подошёл… — Подполз, — поправил его Иошихиро. — Ну как скажешь, подполз так подполз. Глазами этими своими уставился… — Гадючьими, — снова вклинился Иошихиро. — Именно что гадючьими, — охотно согласился молодой шиноби. — Уставился, значит, и говорит: «Обожаю есть мышей на завтрак, они всегда так аппетитно умирают на моём языке». — Фу-у-у! — в один голос завопили Иошихиро и второй шиноби. — Ещё бы не фу, — кивнул молодой. — Гадость, да и только. — Мне вообще кажется, — с умным видом произнёс другой шиноби, — что у него изо рта дохлятиной несёт. Мышиной, не иначе. Интересно, как Третий это выносит? — А он его не нюхает, — снова заржал Иошихиро. — Он его рта касается только теми частями тела, на которых нет ноздрей! — Знаете, давайте потише, — вдруг спохватился молодой. — Мало ли, кто наш разговор услышать может. Хокаге, сами понимаете, священен, и всё такое… — Ну так а мы хокаге и не трогаем, — Иошихиро поднял обе ладони вверх и энергично закачал головой. — Мы люди простые и всё понимаем. А шлюхи — они у всех есть. Вон у Хаширамы Сенджу, говорят… Слушать про Хашираму Сенджу мне было уже неинтересно, и я отделился от стены, с которой сливался в темноте, и зашагал прочь. Сказать по правде, я редко шатался по центру в такое время; как правило, я выбирался сюда к полудню, если мне нужно было купить благовония или что-либо ещё. Проводить вечера мне всегда нравилось иначе. Уже удалившись на приличное расстояние, я проклял свой слух ещё раз, когда до меня донёсся уже слышавшийся тихим голос Иошихиро: — А ещё, говорят, у этой вашей змеешлюхи совершенно бездонная глотка… — И, должно быть, задница такая же бездонная, — тут же подхватил второй шиноби, и они снова заржали. Будь я иного характера и натуры, я пошёл бы и убил их прямо там, но в тот момент я не собирался этого делать. И совсем не страх наказания был тем, что меня пока что остановило. Себя я помню лет с трёх, и одно из моих первых воспоминаний было о том, как я неистово умывался в приютском туалете, пытаясь смыть отметины вокруг глаз на своём лице. Из-за них я выгляжу как плохая женщина, которая торгует своим телом; об этом мне без обиняков заявил один из мальчишек, которого звали Хэчиро. Он постоянно доставал меня — то толкал, то называл чудовищем; впрочем, чудовищем меня называли в приюте практически все. Кроме директора приюта, которого звали Хизэо. Детям полагалось обращаться к нему «Хизэо-сама». Хизэо-сама был очень добр ко мне; кажется, я совершенно его не отвращал. Годам к пяти то, что я не вызываю отвращения, начало казаться мне чем-то странным, если не сказать — сверхъестественным. Справедливости ради, конечно, не все дети измывались надо мной. Были те, кому я попросту не нравился, а один мальчик — у него были белые волосы, и я считал, что это красиво, потому иногда поневоле начинал пялиться на него — шарахался от меня настолько сильно, что несложно было понять: он меня боится. Это казалось мне странным: среди других детей он имел репутацию весельчака и балагура. Девчонок, правда, он задирал без конца, и оттого они не особо его любили. Мальчика с белыми волосами звали Джирайя; я услышал, как его звала по имени девочка, лупившая его ногами в живот, и запомнил. Я хотел вмешаться, но в этот момент девочка вдруг сама перестала избивать Джирайю и гордо зашагала прочь. Должно быть, она поймала мой взгляд, которого никто не мог переносить. Даже учителя старались глазами со мной не встречаться. Один лишь только Хизэо-сама, казалось, совершенно меня не боялся. Несколько раз я доставал его вопросами о том, почему я так отличаюсь от других детей. Хизэо-сама всякий раз грустно улыбался и разводил руками. — Ты похож на свою мать, Орочимару, — отвечал он. — Она была из клана змеелюдей пещеры Рьючи. Я ведь уже рассказывал тебе об этом. — А мой отец? — Он жил в Конохе. Правда, как я слышал, не был её уроженцем… пришёл откуда-то. В Конохе его охотно приняли. Это было при Тобираме Сенджу, как я помню. А потом… потом, должно быть, привёл твою мать. Впрочем, я не знаю подробностей. Я молча опустил глаза. Мои родители погибли на войне — так рассказывал Хизэо-сама. Я не знал даже их имён, и почему-то меня это ужасно расстраивало. — Это вы так ужасно назвали меня? — спросил я, и Хизэо-сама тут же покачал головой. — Нет, имя у тебя уже было. Должно быть, твоя мать нарекла тебя в честь… в честь легенды о большом змее. Точнее, в честь героя оттуда. Никакой более-менее значимой информации я, как и обычно, из этой беседы не получил, и у меня несколько испортилось настроение. Решив не ходить на обед, я устроился в маленькой комнате, куда обычно не ходил никто, кроме меня, и начал раскладывать маджонг. В тот день мне не повезло: едва я успел разложить карточки, как в комнату завалился мерзавец Хэчиро. — То-то я гадючью вонь почуял, — сказал он, закрывая дверь ногой. Он был старше меня на два года и явно сильнее. Свои шансы я оценил мгновенно: они были настолько малы, что мне почти сделалось страшно. — Чего тебе? — стараясь говорить как можно спокойнее, спросил я. — Хочу разобраться с тобой, чудовище. Я уставился на него, не мигая. Я никогда и ничего ему не делал, и мне в мои тогдашние пять лет была непонятна причина такой диковинной ярости и ненависти. Я уяснил лишь то, что я бледный, и у меня отметины на глазах, из-за которых я похож на «гулящую женщину» — так старшие мальчишки это называли. И именно по этой причине — как я рассудил — меня или ненавидят, как Хэчиро, или боятся, как Джирайя. — Чё смотришь? — протянув руку, Хэчиро вдруг схватил меня за шею, сжав так сильно, что я понял, что ещё немного — и я начну задыхаться. — Чего уставился своими уродливыми змеиными глазами, чудовище? Вот сейчас я тебе… В его свободной руке откуда ни возьмись — должно быть, он сжимал их, просто я не заметил — возникли бамбуковые палочки для еды. Улыбаясь, как полоумный, Хэчиро направил их мне в глаза, не переставая другой рукой держать меня за шею. — Сейчас, змея, — сказал он, — сейчас я выколю твои мерзкие гадючьи глаза! Он сдавливал мою шею всё сильнее и сильнее, и я не знаю, откуда у меня взялись в тот момент силы, но я не отводил взгляда и продолжать пялиться ему прямо в глаза. Хэчиро, казалось, задрожал. — Отвернись, змея, — сказал он. — Я всё равно сейчас ослеплю тебя, так хоть не пялься! Я не содрогнулся и всё равно не отвёл глаз. — Отвернись, — вновь скомандовал Хэчиро и, казалось, на какое-то мгновение ослабил хватку. Мне этого хватило. Вывернувшись из его рук — так, будто я и впрямь был самой настоящей гадюкой — я сделал выпад и ударил его кулаком в грудь. Один раз. Только лишь один — потому то, что я увидел в следующее мгновение, шокировало меня. Хэчиро отлетел к стене и ударился о неё. Звук был такой, будто в стену влетела тыква. Пару мгновений спустя он уже лежал на полу. Пальцы его разжались, и бамбуковые палочки валялись теперь около его поникшей руки. Из головы его текла кровь и ещё какая-то серо-бурая жидкость. Я был совсем маленьким, но отчего-то интуитивно понял, что эта жидкость течёт из его мозгов, и мне вдруг стало очень страшно. Я понял, что я его убил. Всё моё тело было очень холодным — я отчётливо это ощущал. Я начал пытаться размышлять, что мне делать, и не мог придумать решительно ничего. Вынести Хэчиро отсюда? Но как? Он тяжёлый, я его даже не подниму. И я не знаю, где… где их закапывают. — Орочимару! Я вздрогнул от резкого окрика. Когда я поднял наконец глаза, я увидел, что надо мной стоит Хизэо-сама. — Орочимару, что… что здесь произошло? — Он… он пытался выколоть мне глаза, — тихо проговорил я. — Я… я не хотел… — Орочимару, о боги… Весь ужас произошедшего только сейчас начал доходить до меня в полной мере, и я заплакал бы, если бы мог, но мне отчего-то не плакалось. — Меня… меня теперь казнят? — спросил я, и Хизэо-сама тут же покачал головой: — Нет, малыш, нет. Он опустился на колени перед лежащим на полу Хэчиро, коснулся его безжизненной руки и что-то зашептал. По нескольким донёсшимся до моих ушей словам я понял, что он молится духам. — Это был несчастный случай, — сказал он, когда поднял наконец глаза на меня. — Хэчиро носился здесь, поскользнулся и ударился головой. Ты понял? — отойдя от тела Хэчиро, он приблизился ко мне, опустился на корточки и положил руки на мои плечи. — Ты понял меня, Орочимару? — Д…да, — кивнул я. Мой голос дрожал. Не только он — меня всего колотило. — Вот и славно, — ответил Хизэо-сама. И после небольшой паузы добавил: — Он… он был дрянным мальчишкой, и я об этом знал, но, сам понимаешь, я директор, я не мог… Всё так же дрожа, я ответил, что да, я всё понимаю, а затем он крепко обнял меня и прижал к себе. — Твои волосы… — сказал он, и по голосу я понял, что он плачет, — их… их нужно заплести. Я ответил, что непременно заплету. Я ненавидел заплетать волосы, но момент для того, чтобы разводить споры с Хизэо-самой, был явно неподходящий. — Иди, — проговорил он тихо. — Иди, только прежде… прежде собери свои карточки. Как будто… как будто тебя здесь не было. Я быстро собрал карточки и вышел. Я не знал, куда делось тело Хэчиро; я не решился спросить Хизэо-саму об этом. А сам он, разумеется, больше об этом не говорил. На следующий день Хизэо-сама и несколько учителей устроили большое собрание, на котором подробно объяснили, какие страшные несчастные случаи происходят порой с теми воспитанниками, которые лазают где попало. Дети выслушали и разошлись. Кажется, Хэчиро никому не было особо жалко. Где-то через месяц инцидент полностью забылся — как и сам Хэчиро. Я тогда долго размышлял о том, как недолговечна человеческая память касаемо таких вещей; размышлял, разумеется, всего лишь в силу своего пятилетнего разума, но мысль эта надолго поселилась в моей голове, время от времени возвращаясь снова и снова. А тёмная комната, где я так любил собирать маджонг, теперь стала только моей, и никто больше туда не совался. Иногда я даже засыпал там. Кажется, дети были рады, что им не приходится терпеть меня в общей спальне. Они называли эту комнату «Змеиная колыбель». Я услышал это случайно на прогулке, и мне это название очень понравилось.