Змеиная колыбель

Время от времени со мной случались приступы дурного настроения, и тогда я начинал размышлять на тему того, почему я так отношусь к людям. Краем уха я то тут, то там ловил обрывки разговоров, и, честно признаться, мне становилось от них не по себе. Порой народ болтал что-то о своих любовных привязанностях или семьях, и из болтовни этой становилось ясно, что им это дорого... Я же от подобных мыслей лишь только морщился. В такие моменты люди напоминали мне пустоголовых чирикающих птиц. Я решительно не понимал, как это — испытывать подобные чувства. Нет, я не могу сказать, что люди были мне совершенно отвратительны… Скорее — мне не было до них никакого дела ровно до того момента, как я начинал понимать, что от них может случиться какая-нибудь польза. Как я уже сказал, исключения были. Но их было мало. Одним из первых людей, вызвавших у меня симпатию, был тот самый директор приюта, Хизэо-сама. Должно быть, сам тот факт, что он не шарахается от меня, будто от настоящей гадюки, заставлял меня испытывать приязнь. Человек же, вызвавший у меня гораздо более глубокие чувства, появился в моей жизни ровно год спустя после инцидента с Хэчиро. Это был Сарутоби Хирузен. — Вижу, тебе нравится маджонг. Я вздрогнул от неожиданности. Ещё ребёнком я не выносил резких звуков — как не выношу и по сей день. Впрочем, голос этот вовсе не звучал резко; скорее то, что он был мне незнаком, заставило меня напрячься. Я поднял глаза и взглянул на незнакомца. Кажется, он отшатнулся. Я мысленно усмехнулся про себя. Ну да, конечно. Они все шарахаются. Человек однако взгляда не отвёл, и это мне понравилось, хотя, несмотря на свои жалкие шесть лет, я отчётливо видел, что он держался из последних сил. — Да, нравится, — ответил я. И зачем-то добавил: — Я изучил все расклады. Человек продолжал говорить что-то ещё, я особенно не слушал. Я внимательно смотрел на него. Поизучав его лицо пару минут, я пришёл к выводу, что считаю его красивым. Человек был невысокого роста и довольно худощав, но его миндалевидные раскосые глаза были той самой деталью в его, казалось бы, непримечательной внешности, которая заставила меня тотчас счесть его красавцем. Он сказал, что он хокаге, и в этот момент я испугался. Я отчего-то решил, что всплыл тот самый инцидент годовалой давности, и хокаге пришёл арестовать меня. Он заберёт меня из приюта и бросит в тюрьму, чтобы потом казнить. Стараясь не дрожать, я спросил его, что же такого я сделал. Он тут же успокоил меня, сказав, что всё в порядке. Ему просто нужны ученики, сказал он. Команда учеников. Двое мальчиков и одна девочка. Потому что такова традиция Конохи. Одним из его учеников должен был стать я. Услышав это, я готов был броситься ему на шею от радости, но, разумеется, сдержался. Я даже не противился его словам о том, что мне нужно заплести волосы. Более того — я позволил ему сделать это. Звали его Сарутоби Хирузен. Я немедленно определился, что, когда вырасту, стану звать его просто Хирузеном. Без всяких «-сама» и «-сенсеев». Уже тогда, в день самой первой встречи, когда мне было шесть, а ему двадцать четыре, я знал, что будет так. Я решил это в тот самый момент, когда он впервые коснулся моих волос. Моими однокомандниками по иронии судьбы стали тот самый мальчик с белыми волосами, которого звали Джирайей, и постоянно избивавшая его девочка. Волосы девочки были светлыми, но не белыми, как у Джирайи; по цвету они скорее напоминали спелую солому. Она была одной из немногих, кто никогда не задирал меня в приюте, и я внутренне обрадовался. Мне было неприятно, что она постоянно бьёт и достаёт Джирайю, но я рассудил, что Хирузен (а в мыслях я с самого начала звал его именно так) сумеет её перевоспитать, и она избавится от своей пагубной привычки. Девочку звали Цунаде и, как оказалось, она была внучкой легендарного Первого Хокаге Хаширамы Сенджу, основателя Конохи. Родители Цунаде, как и мои, погибли на войне; так она очутилась в приюте. Про родителей Джирайи же известно ничего не было — по крайней мере, тогда я так считал. Сам же он был настроен ко мне гораздо менее дружелюбно, чем я к нему. — Чудовище будет учиться с нами? — заявил он без обиняков, едва только Хирузен собрал нас втроём и объявил, что теперь мы — его команда. — Вот так дела. — Заткнись, тупой, — Цунаде пихнула его локтем в бок. — Да пошла ты, — не остался в долгу Джирайя. — Вот увидишь: пройдёт несколько лет, и у тебя вырастут сиськи. И ты станешь похожа на корову. — Придурок, — сказала Цунаде и громко рассмеялась ему в лицо. — Я надеюсь, это был последний раз, Джирайя, когда я слышу от тебя подобные слова, — вмешался Хирузен. — Вы теперь одна команда, и… постарайтесь подружиться. — А если нет, — Джирайя тут же надулся. — Боюсь, у вас нет выбора, — резюмировал Хирузен, взглядом давая понять Джирайе, что не намерен вступать с ним в полемику. Поначалу Джирайя и впрямь смотрел на меня, как на врага. Обучение у него сразу же не пошло, и он начал отставать от нас с Цунаде буквально с первых дней. Я же, напротив, схватывал всё на лету, и, сказать по правде, мне это ужасно нравилось. Цунаде говорила со мной постольку-поскольку; Джирайя же всем своим видом демонстрировал, как сильно он меня ненавидит, и, признаться, это меня расстраивало. Он был мне симпатичен — насколько мне вообще бывали в то время симпатичны другие дети. Он казался мне приятнее Цунаде, и то, что я вижусь ему отталкивающим, довольно сильно меня обижало. Однако в один прекрасный солнечный день, когда Хирузен дал нам время передохнуть, а сам ненадолго удалился, чтобы переговорить с кем-то по делам, Джирайя подошёл ко мне и с совершенно наглым видом уселся рядом. — Не помешаю, — сказал он. Это был не вопрос. Я улыбнулся одними губами: — Нет. — Ну и славно, — буркнул Джирайя, напуская на себя суровый вид. И, зыркнув на меня исподлобья, добавил: — А можно у тебя спросить? Я пожал плечами: — Спрашивай. Джирайя взглянул на меня в упор. — Говорят, что у тебя язык как у настоящей змеи высовывается, — сказал он. — Это правда? Я тихо рассмеялся. Я ожидал какого угодно вопроса, только не этого. — Чё ржёшь, — обиделся Джирайя. — Скажи лучше: правда или нет? Я ничего не стал говорить. Вместо того я дотянулся языком до подбородка и завернул его ниже. Теперь мой язык доставал почти до шеи. — Охренеть, — глаза Джирайи заметно округлились. С трудом удерживаясь от смеха, я достал языком до обоих ушей по очереди, после — до переносицы, а затем наконец взглянул на Джирайю взглядом победителя. — Гадость, да? — спросил я. Не переставая таращиться на меня, Джирайя кивнул: — Жуткая. Я хмыкнул: — Это что. Я ещё и суши умею целиком глотать. Да-да, не жуя. — Да ладно! — выражение лица Джирайи сменилось наконец с недовольного на откровенно уважительное. — Быть такого не может! — Ещё как может, — ответил я. — И не только суши, но и печенье. Джирайя хмыкнул. — После занятий я притащу тебе печенье, — сказал он, — и только попробуй мне не проглоти. Я вскинул подбородок: — И что будет? Джирайя почесал в макушке, отчаянно придумывая ответ, и, не найдя, что сказать, махнул наконец рукой. — Да нихрена не будет. Ты всё равно сильнее. — Да ладно тебе, — сказал я. Мне вдруг стало жаль Джирайю: на занятиях у него по-прежнему мало что получалось, и всякий раз ему влетало от Хирузена. — Да-да, — кивнул он. — Сильнее. Так Сарутоби-сенсей говорит, а он всяко прав, — он помолчал несколько секунд, а затем наконец добавил: — Но печенье проглотить ты мне уже всё равно обещал. Я засмеялся: — Да хоть целую тарелку. С того самого дня Джирайя стал относиться ко мне намного лучше, и мы в итоге подружились. Я по-прежнему относился к Джирайе хорошо, как и в детстве; Хирузен же — моя первая любовь и кумир — теперь раздражал меня невероятно сильно. Будучи от природы человеком прагматичным, я в итоге решил, что теперь моя задача — получить от Хирузена, Конохи, которую я всей душой ненавидел, и этих безликих копошащихся людей максимум пользы. Мысль о том, что, что бы они ни несли, я всё равно сильнее их, а стану ещё сильнее, всякий раз невероятно грела меня. Только она поддерживала меня в те минуты, когда мне было невыносимо тошно. К счастью, я научился легко подавлять подобные приступы тошноты.