Змеиная колыбель

— Это всё прекрасно, Данзо-сама, — сказал я, выслушав его, — но я так и не понял главного. Он отмахнулся: — Давай на «ты» и без «-сама». Я пожал плечами: — Давай. Мне было всё равно — на «ты», на «вы», с «-сама», «-сан» или чем-нибудь ещё, хоть чёртом лысым. Мной овладела какая-то крайне неприятная апатия (того толка, что бывает обычно у ветеранов войн после их окончания), и она меня с одной стороны вроде как и раздражала, с другой — мне было настолько всё равно, что это уже начинало меня пугать. Данзо кивнул и отхлебнул саке. — Мне кажется, такой талантливый человек нам бы пригодился. — Нам, — я выдержал нарочито длинную паузу, после чего продолжил, — или тебе? Он тихо рассмеялся: — Я так и думал, что соврать тебе вряд ли получится. Я пожал плечами: — Зачем врать? Я враньё не люблю. Данзо хмыкнул: — Почему? Я бросил на него быстрый взгляд и снова отхлебнул саке. — Потому что оно обязывает, — ответил я. — Обязывает? — Данзо явно меня не понял. Я кивнул: — Именно. Когда ты врёшь, тебе приходится запоминать, что, когда и кому ты наврал. Это муторно и… энергозатратно, как мне кажется. Лучше потратить усилия на что-то более полезное. Данзо сложил руки в замок. — Какой интересный ход мысли, — сказал он. — Никогда такого ранее не встречал. Скажи, ты обо всём рассуждаешь с точки зрения полезности? Я всерьёз задумался над ответом, и это мне понравилось. — Пожалуй, — сказал я наконец, поразмыслив какое-то время. Данзо не переспрашивал; вместо того он всего лишь терпеливо ждал, пока я определюсь. И это мне тоже понравилось. — Пожалуй — но ты не уверен? — он усмехнулся. — Я не думал об этом, — честно ответил я. — Но непременно подумаю. Данзо вновь отхлебнул саке, а затем встал и начал прохаживаться туда-сюда по комнате. — Чудная манера речи, — сказал он, — ни разу такого не встречал. Так заковыристо обычно женщины изъясняются, но их и то понять проще, чем тебя, — остановившись наконец у стены, он опёрся на неё спиной и сложил руки на груди, выразительно глядя на меня. — Так и быть, лукавить не стану. Мне хорошо известна сфера твоих, так сказать, интересов, и, сдаётся мне, для меня такое знакомство тоже могло бы сделаться полезным. — Полезным в чём? — я мягко перешёл в наступление. — Не знаю, что в моих словах тебе неясным показалось, но я вот сейчас тебя точно не понимаю. — Полезным для меня, — тут же отозвался Данзо. — Я — человек корыстный, Орочимару, и скрывать этого не стану. Ты, как мне показалось, тоже. Я покачал головой: — Я не знаю, что такое корысть, Данзо. Он хмыкнул: — Шутишь? — Нет, совершенно нет. Для меня это обычно — делать то, что в первую очередь полезно. Странно, что не у всех так. Данзо скривился. — Тебе наверняка говорили, что ты зануда, — сказал он. Я кивнул: — Да, часто. Притом, разные люди. — И они совершенно правы, — сказал Данзо. И тут же добавил: — Нет, не обижайся: мне на подобные вещи совершенно всё равно. — Так каким же полезным для тебя ты предлагаешь мне стать? — спросил я, и он тут же покачал головой. — Не подумай дурного, — сказал он. — Я всего лишь довольно сильно стремлюсь… к совершенствованию себя, — и, думается мне, в этом мы довольно похожи. О том, похожи ли мы с ним, я решил поразмышлять позже. Пока что мне этого не хотелось. Но слова его, тем не менее, пробудили во мне интерес. Так, благодаря Данзо, у меня появилось больше возможностей для изучения человеческой природы и потенциала. Свободного времени у меня теперь почти не было; к тому же, официально я всё ещё был шиноби Листа, поскольку Данзо настоял на том, что не стоило делать резких движений. Несмотря на это, когда свободная пара часов всё же выпадала (чаще это было вечером), я всякий раз старался выбраться в центр Конохи, который ранее вызывал у меня отторжение. В одной ювелирной лавке я увидел совершенно потрясающие серьги. Они были ещё более вызывающими, чем те, что подарил мне Хирузен, и я немедленно купил их и нацепил в тот же день, а духи заменил на ещё более сладкие и женственные. Мне стало нравиться время от времени заходить в какой-нибудь бар и сидеть там в одиночестве. Чем больше я появлялся на публике, тем меньше обо мне носили слухов, невзирая на то, что всем своим видом я как будто провоцировал их, и, признаться, я, как ни силился, не мог понять, что было тому причиной: мой ставший более уверенным вид или же то, что народу пришлось смириться с моим более частым появлением. Время от времени то тут, то там я натыкался на Асуму Сарутоби, сына Хирузена, который, казалось, так и не смог до сих пор определиться, как он ко мне относится. В те времена, когда я ещё поддерживал отношения с его отцом, Асума как-то встретил меня в центре и пристал с задушевными разговорами. Он так нудно и тягомотно настаивал на том, чтобы я согласился с ним где-нибудь выпить, что я решил принять его приглашение, только бы он замолчал. В баре он без конца курил и предлагал мне. Когда я тоже решил закурить, он заметил, что я делаю это как женщина. Я усмехнулся про себя и нарочно начал курить ещё более женственно. Асуме было противно на меня смотреть, но он держался изо всех сил. Чтобы стало не так противно, он пил. Он пил много, а я не очень, оттого его глупый пьяный вид вскоре начал меня смешить, но то был злой и нехороший смех. Насколько я обожал пялиться на пьяного Джирайю — с молодых лет и до сих пор — настолько же мне был отвратителен пьяный Асума. Впрочем, я был отвратителен ему не меньше, и это меня довольно сильно раззадоривало. Я щурился, жеманно складывая губы и выпуская дым колечками, накручивал на палец волосы и выглядел в целом как дешёвая шлюха, но Асума держался. Держался, сколько мог. Когда у него не стало сил держаться, он, пьяно икнув, задал наконец тот вопрос, ради которого, судя по всему, он и притащил меня сюда, вынудив тем самым самого себя наблюдать всё это безобразие в моём исполнении. Он спросил, что, по моему мнению, во мне находит его отец. Я пожал плечами. Затем взял с тарелки сашими кусок рыбы и, поднеся ко рту, подтянул его языком. Асуму едва не стошнило, а я продолжил развлекаться. Проглотив кусок целиком, я запил его саке и переспросил «что-что?» Кажется, Асума хотел мне врезать, но отчего-то не смог. Он забыл свой предыдущий вопрос. Он вообще всё забыл. Даже своего отца. Он набрался до такого состояния, что я вынужден был дать чаевые работнику бара, чтобы Асуму проводили домой. Его увели (правильнее было бы сказать — унесли), а я остался. Я решил допить саке. Привычку всегда допивать саке мне ещё в юности привил Джирайя. Оно, надо сказать, оказалось отличным, и я взял пару бутылок домой. Дома я отчего-то вновь вспомнил Асуму, и мне стало его немного жаль. Хирузен никогда не любил его как сына. Он вообще никогда не любил его. Время от времени он говорил странные вещи, от которых глаза мои, должно быть, выкатились бы на лоб, будь я хоть немного более эмоциональным. Он говорил, что Асума у него «не удался», и что он мечтал бы иметь такого сына, как я. Особенно часто он начинал вести такие речи, когда мы валялись голыми в кровати, и, всякий раз, когда я это слышал, я начинал сомневаться в его умственной полноценности. С того раза, надо сказать, Асума больше не приближался ко мне, предпочитая обходить стороной, и то, что я продолжал на него натыкаться, меня не особо беспокоило. Самого Хирузена я, к счастью, не встречал. Но на всякий случай предпочитал держаться как можно дальше от резиденции хокаге. Если уж быть совсем откровенным, мне неприятно было смотреть даже на резиденцию. И даже издалека. Данзо явно стремился к общению, и ему нравилось проводить со мной время. Он был прямым и резким, но со мной обращался так мягко, как только был способен в силу своей натуры. Как-то унюхав мои духи, он спросил, почему я пользуюсь женским ароматом. Пожав плечами, я ответил, что мне так нравится, и он больше не спрашивал. В другой раз он пригласил меня на ужин, во время которого без обиняков заявил, что ему одинаково нравятся и мужчины, и женщины, после чего открыто поинтересовался, как я на это смотрю. — Не знаю, — ответил я, — меня женщины никогда не привлекали. Он посмотрел на меня в упор: — А сейчас кто привлекает? — Наука, — ответил я, усмехаясь. Я прекрасно понял, что он имел в виду, но сделал вид, что нет. Меня влекла его сила. За ним тянулся шлейф рассказов о том, каким страстным любовником он был. Мысли о плотском сближении с ним посещали меня раза три или четыре… может, даже больше. Но, обдумав, я всё равно отринул их. Это был не тот случай, когда стоило мешать работу и подобное. Впрочем, размышлял я, их, наверное, и вовсе не стоит смешивать. Именно поэтому я ответил ему именно так. Данзо тут же всё понял. — Если передумаешь — дай знать, — сказал он и более не навязывался. Порой мне хотелось передумать, но я себя одёргивал. Разумеется, никто извне не знал, на кого я работаю, — так было практически со всеми членами «Корня» — зато теперь у меня была большая лаборатория, и я начал привлекать к работе подросшую Анко. Теперь она жаждала стать «великим учёным» и стремилась мне помогать. Теорию я изучил, казалось, настолько досконально, насколько это вообще было возможно. Мне отчаянно не хватало практики, но играть по-крупному я пока ещё не решался. Когда Данзо наконец открылся мне в том, как именно он хотел бы себя «усовершенствовать» (разумеется, с моей помощью), я поначалу не был в восторге от этой идеи. Я совершенно искренне считал, что «сила клеток Хаширамы», в которую так свято веровал народ Конохи, очень преувеличена; Данзо же было плевать на верования, он просто хотел быть сильнее и совершеннее, и в эти моменты я, признаться, ощущал некую духовную близость с ним. Хирузена я по-прежнему не встречал, а все праздники, проводимые на центральной площади, где по традиции присутствовал хокаге, я коротал либо в лаборатории, либо у себя дома. Впрочем, по большому счёту никаких праздников я никогда особо не признавал. Привычка считать, что праздники не имеют ко мне никакого отношения, осталась у меня с младых лет. Данзо со временем стал считать меня едва ли не ближайшим доверенным лицом и однажды даже пожелал, чтобы я сопровождал его в детский приют. Нам предстояло взять оттуда ребёнка, чтобы обучить как будущего члена нашей организации, сказал он. Вместо того, что недавно погиб при исполнении. Детские приюты традиционно наводили на меня тоску — как и те, кто там находился. Дети, жившие в семьях, меня зачастую раздражали и вызывали неприязнь; к приютским же я испытывал странное чувство. Правильнее было бы сказать, что один их вид заставлял меня печалиться. Поразмыслив, отказывать Данзо я всё же не стал. От меня не убудет, если я схожу туда, решил я.