Змеиная колыбель

Вскоре (как и следовало, впрочем, ожидать) Третий Хокаге, несравненный и боготворимый всей Конохой, несмотря ни на какие слухи про «змеешлюх», объявил, что готов назвать преемника. Им стал Минато Намикадзе, и, услышав об этом, я снова расхохотался в голос (успев подумать предварительно, что Сарутоби-сенсей, должно быть, решил извести меня таким изысканным способом — заставив умереть со смеху). Нет, я не был бы прав, если бы сказал, что Минато был плох. Он не был ни плох, ни хорош. Минато Намикадзе был никаким. Тот факт, что он был учеником Джирайи, уже сам по себе был довольно красноречив. Джирайя всегда любил подбирать всякий мусор и жалеть его едва ли не до потери сознания. Как тех самых сирот Дождя, которых, по моему мнению, следовало бы избавить от страданий, даровав им быструю смерть. Я сказал это тогда, после Второй Войны, и Джирайя меня чуть не придушил. Я ответил ему, что он, должно быть, не знает, сколько злодеяний творится под маской жалости, и сколько этой самой жалостью пользуются… …но, разумеется, он меня не послушал. Что до Минато… Он являл собой именно то, что было нужно, чтобы, даже формально отойдя от власти, фактически не отходить от неё ни на шаг. Вероятно, этого Хирузен и хотел. Чтобы отвлечься от подобных размышлений, я начал более интенсивно, чем обычно, заниматься с Анко. Она, должно быть, не могла переносить такой темп обучения и в итоге начала жаловаться. — Вы решили уморить меня, Орочимару-сама, — чуть не плача, говорила она. В такие моменты во мне просыпалось нечто вроде жалости, и я отпускал её отдыхать. Всё чаще в мою голову пролезали странные (и, не буду скрывать, по-своему преступные) мысли касательно того, как продвинуться дальше в изучении возможностей человеческого организма касательно владения техниками. Порой я размышлял об этом сутками напролёт, изучая записи времён Основателей. Я пришёл к выводу, что Тобирама Сенджу, бывший по иронии судьбы отцом Джирайи (я узнал об этом в те далёкие времена, когда, пытаясь раскопать хоть что-нибудь о своих родителях, рылся в приютском архиве с разрешения нового директора), имел несколько иную позицию по вопросу так называемых «запрещённых дзютсу», которыми так запугивал меня Хирузен. Особого толку, впрочем, от этих размышлений и чтения старых записей не было, однако я рассудил, что так называемая «лишняя информация» на деле лишней никогда не бывает. Время от времени меня душили воспоминания о прошлом, и всякий раз, когда в моей голове возникало что-либо, связанное с Сарутоби Хирузеном, я испытывал чувство жгучей досады. Если выражаться грубее — это было так, словно меня поимели без моего согласия. Воспоминания эти, все как одно, были липучи, как смола, и навязчивы, будто навозные мухи. Их было всякий раз довольно тяжело вытрясти из головы, и тогда я доставал очередную бутылку саке, откупоривал её и принимался раскладывать маджонг. Иногда я собирал его часами, пока в итоге попросту не отключался. Впрочем, отключаться в моём случае скорее было чем-то хорошим, нежели наоборот: спал я по обыкновению плохо, и если чувство опьянения и усталости от бесконечных раскладов было тем, что могло помочь мне погрузиться в сон, это уже само по себе было неплохо. Так я рассуждал. Зачем-то я вспомнил, как в свои шестнадцать после той первой ночи с Хирузеном я украдкой пялился на него, пока он объяснял нам с Джирайей и Цунаде какие-то новые техники. Благодаря его чрезмерно нежному обращению с моей задницей, я с трудом умудрялся сидеть, не морщась, но чувствовал себя самым счастливым в мире. После он отозвал меня и строго спросил: — Орочимару, это что сейчас было? Я искренне не понимал его вопроса, потому просто уставился на него в ответ, пожимая плечами. — Что? — выдавил я наконец. — Ты… о чём? Он сильно сжал мою руку. — Не «тыкай» мне, когда нас могут услышать, — тихо проговорил он. — И, пожалуйста, будь добр, следи за своими взглядами. Мне вдруг стало очень обидно, и я выпалил в ответ, что де не желаю обременять его собой и готов всё забыть, если такова его воля. Мы просто сделаем вид, что ничего не произошло, сказал я. Если ты этого хочешь. Тогда он спохватился, встрепенувшись, и заглянул мне в глаза. В тот момент мне казалось, что в них была мольба, а сейчас… Сейчас мне уже ничего не казалось. — О боги, ну откуда эти мысли в твоей голове! — воскликнул он. И в этот момент я — юный, шестнадцатилетний — вдруг подумал совершенно не о том, о чём, должно быть, следовало при подобном разговоре. Я подумал о том, что его хокку и впрямь хороши. И что, кажется, я понимаю, почему. Минато Намикадзе я встретил как-то в центре, когда в очередной раз выбрался туда. Мысленно я приготовился к тому, что в мою спину полетят слова о том, что Третий вышвырнул свою шлюху прочь, но почему-то ничего подобного я в тот день не услышал. Вместо этого мне пришлось насладиться речью Минато, который зачем-то решил мне сообщить, что никогда не желал мне ничего дурного и в достоинствах моих не сомневается, и никто не виноват, что Воля Огня… Я оборвал его на полуслове. Слушать бредни о Воле Огня, коими традиционно маскировались все политические интриги Конохи, я был не намерен. — Сделай милость, отвали от меня, — миролюбиво сказал я, глядя на него. Минато казался мне похожим на дурачка, и оттого я, смягчившись, добавил: — Я не в настроении болтать. Минато, судя по всему, меня не понял, и настойчиво промычал что-то ещё, и я покачал головой, размышляя о том, как тяжело, должно быть, обладать столь низким интеллектом. — Если видишь ползущую змею — не беспокой её, — сказал я и начал откровенно наслаждаться выражением откровенного непонимания на его лице. — Я не… — Не беспокой, пусть ползёт, — продолжил я. — И тогда она тебя не тронет… наверное. Минато вряд ли был способен понять и оценить подобные иносказания, однако у него сработало внутреннее чувство опасности, и он поспешил убраться восвояси. В тот день я изменил своим привычкам и решил прогуляться по центру. Я нацепил подаренные Хирузеном серьги (они мне действительно нравились, и я внутренне порадовался тому, что у меня начисто отсутствует привычка ассоциировать вещи с людьми) и причесал волосы на женский манер. Вдобавок от меня несло духами, какие обычно предпочитают женщины; они были довольно вызывающими, сладко-терпкими, очень мне нравились, и я не видел ничего дурного в том, чтобы пользоваться ими. Весь мой вид, казалось, требовал от окружающих того, чтобы они немедленно обозвали меня шлюхой, но этого так и не произошло. Кажется, я даже расстроился. Никто ничего не говорил обо мне, и я углубился в мысли о том, как многого мне не хватает для исследования человеческой природы. Самое главное — мне не хватало ресурсов. Пошатавшись ещё немного, я в итоге направился домой. Следующим вечером меня ждал сюрприз. В дверь постучали. Приходить в это время было некому; раньше в столь поздний час мог заявиться разве что Хирузен, и то я отучил его от пагубной привычки не предупреждать о своих визитах, объяснив, что могу быть ими недоволен. Он тогда (как, впрочем, и обычно) не понял меня, но являться без предупреждения перестал. Простить столь грубое вторжение на свою территорию я мог разве что Джирайе, никогда не отличавшемуся особым тактом, но что-то в глубине души подсказывало мне, что это не он. Приоткрыв дверь, я заглянул в образовавшуюся щель и чуть не обмер. Человек, который зачем-то заявился ко мне, был мне знаком. Но я по-прежнему не понимал, что ему нужно в моём доме. Распахнув наконец полностью дверь, я уставился на него вопросительным взглядом. Приветствие я нарочно упустил. — Вечер добрый, — сказал он тогда, начисто проигнорировав моё откровенное недовольство. — Вы меня, должно быть, помните? Меня зовут… — Шимура Данзо, — кивнул я. — Конечно, я знаю, кто вы. Он сделал шаг вперёд, будто ожидая, что я сейчас буду вынужден отступить и пригласить его войти, но я не двинулся с места. — Можно войти? — спросил он тогда. — Нет, — сказал я. Данзо был явно обескуражен, зато мне, кажется, начало становиться весело. — Почему? — стараясь говорить любезно, поинтересовался он. — Я вас не приглашал, — ответил я. Данзо ухмыльнулся: — Что ж, я не удивлён. О вашем… весьма своеобразном характере я наслышан, Орочимару-сама. Я знаю, что вы необщительны и даже… нелюбезны, но, быть может… — Если вы всё это знаете, то зачем явились в мой дом без приглашения, Данзо-сама? — перебил я. — Затем, — ответил он, — что у меня есть к вам разговор… деликатный. Более чем. И мне не слишком удобно вести его на пороге. Но, кажется, вам неинтересно… Мысленно поставив ему одно очко против одного моего, я, признаться, испытал искреннее уважение. — Что ж, входите, — сказал я, распахивая дверь. — Решили сменить гнев на милость? — усмехнулся он. Я вернул усмешку: — Что вы. Просто на пороге мне холодно. Змеи, знаете ли, быстро остывают. Он обернулся через плечо и хмыкнул, проходя. Заметив разложенные на полу около циновки карточки маджонга, он одобрительно кивнул. — Вижу, вы любите маджонг, — сказал он. — Я тоже. Однако собирать его в одиночестве довольно тоскливо. Мы могли бы сыграть. — Не стоит, — покачал головой я. Он поднял брови: — Почему? Я пожал плечами. — Я выиграю, — ответил я. — Вы разозлитесь. Откуда ни возьмись в его руках каким-то чудом материализовалась бутылка саке. — Самое лучшее, — сказал он. — Совсем не то, что это пойло в барах… думаю, вы оцените. Я могу присесть? — Садитесь, — отмахнулся я. Он озарился по сторонам. — А вы очень скромно живёте, — сказал он. — Уж точно не так, как должно жить шиноби вашего уровня… и интеллекта. Я покачал головой: — В Конохе интеллект не шибко жалуют. Данзо поднял вверх указательный палец: — Не все, Орочимару-сама, далеко не все. Вижу, вы плохого мнения о людях — и я, признаюсь, тоже. Однако некоторых из них не стоит недооценивать. — Данзо-сама, садитесь уже наконец и говорите, чего вам надо, — отозвался я устало. Наши обмены колкостями начали меня утомлять. Не найдя поблизости стула, он присел на циновку и откупорил бутылку саке. — Дайте, куда налить, — произнёс он невозмутимо. — Или вы предлагаете нам с вами пить из одной бутылки, как страстные любовники? И да, — вновь подняв палец, он указал на меня, — не мне надо, Орочимару-сама, а вам. Ай, ну ладно, буду уж искренен: нам обоим. Я подал ему сакадзуки и присел рядом. Он взглянул на мои серьги и волосы и покачал головой. — А выглядите вы и впрямь потрясающе, — сказал он. — Вблизи — даже лучше, чем издалека.