Змеиная колыбель

Кабуто, как ни старался, не мог полностью вылечить мои руки; наибольшее, чего он смог добиться, — так это того, что я мог шевелить ими почти как здоровый человек. Только в некоторые моменты их как будто замыкало, и я вновь начинал испытывать боль, а пальцы мои начинали кривиться и выворачиваться. Нередко такое случалось, стоило мне подумать о чём-то неприятном и тревожном, но иногда происходило, казалось бы, без всяких на то причин. Порой я просыпался среди ночи от этой невыносимой ноюще-режущей боли, по ощущениям напоминавшей что-то вроде судороги, которую внезапно помножили на двести. Я пытался разомкнуть пальцы, но всякий раз это не выходило, и тогда приходил Кабуто и делал мне уколы. Уколов было много, и помогали они не всегда. От этих болей, а также от чувства собственной несостоятельности и бесполезности, от ощущения, что дело моей жизни пошло прахом, я сделался ещё более угрюмым, чем обычно, а ещё — крайне раздражительным. Время от времени я зачем-то начинал говорить Кабуто, что ему де стоило бы найти себе любовника помоложе, а на традиционное приветствие с пожеланием здравия со стороны шиноби Отогакуре, явившихся ко мне с донесением, я однажды ответил крайне язвительно. Здравие моё, сказал я, находится в столь вонючей заднице, что пожелания эти мне всяко не помогут. Опомнившись, правда, я всё же поприветствовал их — спокойно и холодно, как было всегда. Шиноби, полагаю, были очень удивлены такой реакцией на стандартное пожелание здравия командиру, но виду не подали. Применять техники и складывать печати я практически не мог. Однако, погоревав немного, я вновь преисполнился решимости восстановить форму и вернуть утраченные навыки. Спал я теперь ещё более отвратительно, чем обычно; нередко во снах мне являлся Сарутоби — иногда живой, иногда мёртвый, а иногда как какой-то бестелесный невидимый дух. Всякий раз после этих снов мои пальцы скрючивало, и у меня начинался новый приступ. Как ни странно, к этим приступам я вскоре тоже привык. Человек ко всему привыкает. Как говорится, упади семь раз — поднимись восемь. Какое-то время спустя после всех этих событий с донесением ко мне явился Кабуто. Вид у него был крайне встревоженный. — Разрешите доложить, Орочимару-сама, — как всегда безупречно, отрапортовал он. Я едва заметно улыбнулся. Он упорно продолжал звать меня на «вы» и с использованием уважительного суффикса, несмотря на то, что мы были постоянными любовниками. Даже в интимные моменты у него крайне редко проскакивало «ты». — Докладывай, — отозвался я. Передо мной лежала книга, и я пытался читать. Кабуто взглянул мне в глаза. — На границе взяли одного человека, — сказал он. — Он не противился и не пытался пробраться, как шпион… хотя отчего-то мне кажется, что мог бы. Он из Конохи… — Шиноби Звука разве забыли мой приказ убивать каждого, кто сунется к нам из Конохи, прямо на границе? — я вернул взгляд. Губы мои тут же сжались в две тонкие полоски — я сам это ощутил. Кабуто покачал головой: — Нет, Орочимару-сама. Но они отчего-то решили, что убийство этого человека вы бы не одобрили. Он… — Кабуто на мгновение запнулся, и в этот момент я начал ощущать откровенный интерес, — он говорит, что был вашим однокомандником, там, в Конохе. Я вздохнул и отложил книгу. — Он очень высокого роста, и у него длинные белые волосы? — спросил я, глядя на Кабуто. Тот тут же кивнул: — Да, Орочимару-сама. Я подумал, что он не врёт. Кажется, вы будто бы мне о нём говорили. Может, я неверно помню, но вроде бы он автор… — …автор похабных романов, — закончил я, после чего захлопнул книгу и убрал её в ящик стола. — Я приму его. Проводи. — Вы уверены? — уточнил Кабуто, и я легко дотронулся до него. Я знал, что этот жест его успокоит. — Да, да, — быстро проговорил я. — Веди его сюда. Оставшись наедине в ожидании непрошеного гостя, я принялся размышлять. Я уже знал, что скажет мне Джирайя. Точнее — о чём он спросит. Много лет назад, после моего побега из Конохи, он настиг меня на границе, и в тот момент я готов был поклясться, что убил бы его, когда бы он попытался мне помешать. Однако он не пытался. — Почему? — только лишь спросил он. Я покачал головой: — Ты слишком глуп, чтобы понять. Отчего-то я был абсолютно уверен, что он не пойдёт докладывать Сарутоби о том, где меня видел. Поэтому единственное, о чём я его тогда попросил, — это чтобы он оставил меня в покое. Он так и сделал, дав мне уйти. Я вспоминал это и размышлял о том, что он по сути он такой же предатель Конохи, как и убивший своих же воинов Сарутоби. И что, если бы жители Конохи узнали об этом, — они, должно быть, подняли бы бунт, требуя его казни. Но ничего подобного не произошло. Он был героем, а я — отступником. Навсегда. Потому что никто так и не узнал всей правды. Я бросил взгляд на гадюку мамуши, которая с недавних пор жила в моём кабинете. Я наткнулся на неё во время одной из тренировок на открытом воздухе, которые я с удовольствием практиковал; особенно мне нравилось забираться куда-нибудь подальше от густонаселённых улиц. Это была совсем молодая змея, и мне отчего-то ужасно захотелось забрать её себе. Теперь она сидела в террариуме и сутками не сводила с меня глаз. Казалось, будто она никогда не спит. Иногда я доставал её оттуда, позволяя ползать по всему кабинету или же по мне. По мне ей нравилось ползать больше. Особенно она отчего-то любила забираться мне на голову, заползая в волосы. Я подошёл к террариуму, опустил туда руку, и гадюка тотчас потрогала её своим языком. — Орочимару-сама… Я обернулся и увидел стоящего на пороге Кабуто. — Скажи, пускай войдёт, — сказал я ему. — А мне… — Ты за дверью останься. Кабуто упрямо покачал головой: — Орочимару-сама, он очень сильный шиноби, я чувствую, а ваши руки… То, что Кабуто упомянул мои руки, заставило меня напрячься, и я предусмотрительно сложил их на груди, чтобы Джирайя ни о чём не догадался. — Он ничего мне не сделает, Кабуто, — сказал я, — не беспокойся. Кабуто явно был не согласен, но не рискнул препираться дальше. Я погасил один из светильников, оставив приятный полумрак. Мне нравилось такое ещё со времён детства. Детства — и той полутёмной комнаты под названием «змеиная колыбель». — Я знаю, зачем ты пришёл, — проговорил я, едва дверь отворилась. — Задавай свои вопросы, только побыстрее. Джирайя вошёл и закрыл за собой дверь. Я окинул его быстрым взглядом. Он был всё ещё красив, но я не без удовольствия отметил, что выгляжу намного моложе, чем он. Ради этого я готов был дальше терпеть боли, бессонницы и таблетки. — Не поздороваешься? — спросил он. Я взглянул на него в упор: — Здравствуй, если тебе от этого легче. — Здравствуй. Он, казалось, замешкался, и я, не выдержав, задал вопрос, который крутился у меня в голове с того момента, как только Кабуто доложил мне, что он здесь. — Зачем подвергать себя такому риску? — спросил я, внимательно следя за своими руками; они по-прежнему были сложены на груди, и я страшился их размыкать: в любой момент они могли повиснуть, будто плети. — Зачем подводить себя под государственную измену в Конохе? Неужели тебе хочется проблем с Пятым Хокаге… Цунаде ведь? — Да. Она. Мне предлагали, но я… — Ты отказался. — Да. — Ну и дурак, — я немного помолчал, а затем добавил: — Ну так зачем ты здесь? — Я хотел понять, почему. Я усмехнулся: — Я уже говорил тебе, что ты слишком глуп, а ты никак не уймёшься, — я указал на стул. — Можешь сесть, если есть такое желание. — Спасибо, я лучше постою, — он немного помолчал, затем, приблизившись ко мне, добавил: — Если без иронии, Орочимару… почему? Что такого он тебе сделал? Не Коноха, а именно он? Дело ведь в нём было. Я вскинул голову. Левая рука тотчас заныла, и я от всей души возжелал, чтобы это прекратилось как можно скорее. — Глядишь, я решу, что был не прав касательно твоей глупости, — сказал я. И, немного помолчав, добавил: — Мой ответ тебе не понравится, Джирайя. Он покачал головой. — Попробуй всё же, — сказал он. Я усмехнулся: — Ты слышал, что судачили в Конохе. Не мог не слышать. Да, знаю, ты был в постоянных странствиях, но ты ведь возвращался. Не говори мне, что не слышал. Он вернул усмешку: — Так это была правда? Я кивнул: — Конечно. И, будь ты немного поумнее, задумался бы о том, о каком это таинственном любовнике я тебе твержу. Но, — я хотел было развести руками, но вовремя одумался и оставил их скрещенными на груди, — этого не произошло. И не потому, что ты глуп, Джирайя, нет. Что бы я ни говорил. А потому, что тебе было плевать. — Мне никогда не было на тебя плевать, — он сощурился, — но мне и в голову не приходило, что ты… Я подошёл к нему вплотную. — Что я — что? — спросил я. — Что ты способен на такое, — Джирайя обхватил руками собственную голову, отчаянно качая ею. — Так, выходит, Сарутоби был прав. Ты с детства таков. Ты хотел подобраться к нему, чтобы… — его голос сорвался. Внутри у меня, казалось, всё закипело, но я не подал виду. Внезапно я ощутил какой-то странный прилив сил; боль в левой руке прошла, и сейчас я полностью ощущал их обе. Так, будто бы я был здоров. И в этот момент я понял, что нужно сделать. — Дай мне свою руку, Джирайя, — тихо, но твёрдо проговорил я. — Ч… что? — переспросил он. — Дай мне свою руку, — повторил я. Он протянул её — хмуро, недоверчиво — но этого было достаточно. Расцепив наконец скрещенные руки, я взял его ладонь в свои и положил на свою голову. — А теперь смотри, — сказал я, — смотри. Отчего-то я чувствовал, что техника глазного чтения мыслей у меня сейчас получится. Она должна была получиться. И я не ошибся. Он дёрнулся, будто от резкого удара. Попытался убрать руку с моей головы, но я держал её намертво. — Смотри, — не отводя от него взгляда, проговорил я, — смотри! Я пялился в его глаза, не моргая, будто настоящая змея, и показывал ему всё, что он так боялся узнать. Я показывал, как Сарутоби обучал приёмам юного меня, зачем-то постоянно трогая. Как он говорил, что у меня красивые волосы, а я улыбался, будто глупая кокетливая девчонка. Я сделал над собой усилие и показал ему шестнадцатилетнего себя — с покрытым испариной лбом, почти рыдающего в подушку. Я показывал и показывал ему эти картинки, одну за другой. Картинки из своей жизни. Своей — и Сарутоби. Он вновь попытался дёрнуться. Заорал «хватит!», но я не собирался останавливаться. — Смотри, — повторял я, — смотри! На лице его заходили желваки. Он сморщился. Вновь заорал, чтобы я прекратил, и я снова не прекратил. Наконец ему удалось вырваться. Он оттолкнул меня. По щекам его катились слёзы. — Что это… что это за срань? — в сердцах проговорил он. Я вновь сложил руки на груди. — Ты сам всё видел, — ответил я. — Это… это неправда! — Правда, и ты сам это понимаешь, — сказал я. А затем, усмехнувшись, добавил: — Помнишь тот разговор о любовнике, к которому я якобы так возжелал вернуться? Так вот, я вернулся ради тебя. — Лжёшь! — теперь он уже откровенно орал. — Ты всё лжёшь! Постоянно лжёшь! Будь проклят твой змеиный язык! — Нет, я не лгу, — ответил я, не собираясь сдаваться. — Твой ненаглядный учитель, твой Сарутоби-сенсей, прикончил бы тебя, если бы что-то узнал! Я был его игрушкой. Любимой игрушкой, его змеёй, — я сощурился. — Твоё счастье, Джирайя, что ты был тем ребёнком, которого Сарутоби ненавидел, а не тем, — я перевёл дыхание, ощущая, что руки вновь начинают ныть, — которого он любил. Он отступил на два шага, не сводя с меня ненавидящего взгляда. — Ты. Всё. Лжёшь, — отчеканил он. — От начала и до конца. Я… я не знаю, что это за техника такая была, но ты лжёшь! — Глупец. Я процедил это, не отводя от него взгляда, и это возымело действие. В ту же секунду он вновь оказался подле меня, но того, что произошло дальше, не мог предугадать даже я. Его рука — огромная и сильная — вцепилась в моё горло, пальцы сомкнулись на моей шее. Со звуком, напоминающим вопль раненого зверя, он оторвал меня от пола, смыкая пальцы всё сильнее. Я начал задыхаться. Я хотел было расцепить пальцы Джирайи, но ощутил, что руки мои вновь перестали двигаться, однако мозг, казалось, заработал с удвоенной скоростью. — Не входи, — просипел я, отчётливо понимая, что, если сейчас, услышав эти вопли, в кабинет ворвётся Кабуто, он, не раздумывая, одним взмахом катаны снесёт Джирайе голову. — Что ты несёшь? — прорычал Джирайя, продолжая меня душить. — Я… не тебе, — с трудом проговорил я. Воздуха уже отчаянно не хватало, я понимал, что вот-вот задохнусь… …и в этот момент он отпустил меня. Не успев сгруппироваться, я приземлился на пол. Взглянув на него я увидел, что он снова чуть не плачет. — Что… что с твоими руками… — проговорил он, опускаясь на корточки рядом со мной. Я взглянул на него исподлобья, всё ещё не в силах отдышаться: — А не всё равно ли? Ты вроде придушить меня хотел… Он схватился за голову. Помотал ею, будто ведя с самим собою какой-то нервный мучительный диалог. Затем вновь поднял глаза на меня. — Твои… твои руки… Я встретил его взгляд: — Они запечатаны. Это Сарутоби. Теперь ты знаешь. — О боги… Я поднялся наконец на ноги. Руки выкручивало от боли, но я нашёл в себе силы сложить их на груди. — Ты волен верить мне или не верить, — сказал я. — Я прощаю тебе твою глупость, хоть и не склонен извинять подобное. А теперь, — я сощурился, — проваливай. Тебе нечего здесь делать. Как и любому другому жителю Конохи. Прощай. В моём кабинете была дверь, которая находилась прямо за моей спиной и вела на боковой лестничный пролёт. Я всегда выходил в неё, когда разговор с визитёром был окончен. Кабуто же слышал звук хлопнувшей двери; это был знак, что пора проводить гостя. Изо всех сил стараясь не дрожать от выкручивающей руки боли, я распахнул дверь и удалился в неё. Хлопнул я ею в этот раз намеренно громко. Я слышал, как вошёл Кабуто и произнёс что-то вроде «идёмте, я провожу вас». А затем мои пальцы вновь стали скрючиваться от боли, и я прислонился к стене, дрожа в холодном поту.