Змеиная колыбель

День, который должен был стать чем-то вроде «самого главного дня в жизни», я, к сожалению, запомнил плохо. И даже спустя время, воспоминания о нём напоминали не то мозаику, не то осколки разбитой вазы (одной из тех, должно быть, что по иронии судьбы так любил Хирузен), и я, как ни силился, не смог собрать их воедино. Время от времени я ловил себя на мысли, что моя идея крайне неразумна и не полезна; теперь, когда у меня была своя территория, свои ресурсы и свои шиноби, передо мной было море возможностей для самосовершенствования… Но, увы, на тот момент со мной произошло то, что я всегда презирал в других. Я превратился в фанатика. В глубине души я прекрасно понимал, что разрушить всю Коноху невозможно; да, как ни крути, это и не было особо разумным решением. Что бы я стал делать с разрушенной Конохой? На тот момент я не думал об этом. Я был одержим мыслью отплатить ему. Сарутоби Хирузену. Я знал, что пока я не разберусь с Хирузеном, я не успокоюсь, и даже если я отстрою ещё сотню Отогакуре, тысячу лабораторий и изобрету миллионы техник, мне не будет покоя. Не будет, пока он жив. Техника «нечестивого воскрешения» Эдо Тенсей нравилась мне более всего тем, что наводила столь сильный страх на людей, что мне поневоле хотелось смеяться. Наводить страх — весело. Это я понял ещё ребёнком — когда силился найти хоть что-то положительное в том, что от меня шарахаются все подряд. По большому счёту, воскрешённые покойные хокаге были нужны мне только для этого. Для наведения страха. За самим Хирузеном я наблюдал теперь ещё более пристально, чем обычно (а я, надо сказать, никогда полностью не упускал его из виду), и незадолго до своего вторжения в Коноху даже послал к нему своего рода галлюцинацию в виде себя, которая клятвенно пообещала ему, что его Коноха захлебнётся, а после, смеясь диким смехом, удалилась. Я готов был поклясться, что он испугался. Испугался — но был слишком горд и напыщен, чтобы отменить экзамен на чунина, который должен был состояться в Конохе. Я знал, что он не отменит. В этом был весь он. Сам момент вторжения в Коноху я запомнил на удивление чётко; всё остальное — осколки. Лицо уже покойного Расы сползает медленно, точнее — сплывает, будто тающий на солнце снег, и я, не выдержав, начинаю сдирать его. Наконец оно сдирается полностью. Ему не страшно; ну или он не показывает. Он усмехается. — Хочешь убить учителя, но не можешь сдержать слёз? — спрашивает. И тут я понимаю, что я плачу. Какого чёрта — успеваю подумать. К счастью, я знаю, как это остановить. Этот способ срабатывал всегда. Облизнув кунай, я с размаху всаживаю его в руку. И отчего-то не чувствую боли. А надо бы. Он тихо смеётся — вылитая обезьяна. Шимпанзе… нет, макака. Он — макака. — Так и продолжаешь это делать? — спрашивает. Скорее, утверждает. — Да-да, не удивляйся. Я знал. Ещё когда тебе было шесть. Мне сказал директор приюта. Жаль, я не одумался и взялся тебя обучать. Из такого ненормального существа не вышло бы ничего дельного. Мне стоило предугадать это. Он говорит что-то ещё. Я почти ничего не слышу. В ушах шумит. — Думаешь, тебе дадут уйти, если ты меня убьёшь? — я наконец вновь начинаю слышать его слова; он говорит до отвращения пафосно. — Ах, да. С тобой полно каких-то… шиноби. И тебе всё равно, что с ними будет. Ты не щадишь даже своих, — он усмехается. — Мне стыдно за то, что ты мой ученик. Я качаю головой: — Со мной-то хоть высокопарно не выражайся. Он снова кривится, словно маленькая недовольная обезьяна. — Хочешь драться? — спрашивает. — Как шиноби? — Хочу, — отвечаю. — Боишься, что из-за старости и немощи не потянешь? Я смотрю в его глаза. Они запали, ввалились. Я вижу, как мерзко он постарел, и отвращение напополам со злостью вновь наполняет меня изнутри. Я понимаю, что он будет драться. «Никому в наш бой не вмешиваться!» Я знаю, что они не вмешаются. И не в техниках дело. Дело в приказе. Более прочих меня беспокоит Кабуто. Кабуто этого не хотел. Кабуто не понимает и не поймёт, как бы он ко мне ни относился. Кабуто срать на Сарутоби Хирузена. Кабуто срать, а мне — нет, и я понимаю, что, наверное, никогда этого до него не донесу. Впрочем, сейчас это тоже неважно. Моих приказов он не ослушивается. Никогда. Он скорее умрёт, чем ослушается. — Ты глупец, Орочимару! Я уже почти в голос закатываюсь. Сколько раз он повторил мне это? Пять? Шесть? Себя, должно быть, убеждает. Смешно. — Что с тобой, учитель? — отсмеявшись, говорю. — Ты всегда был слишком мягким, верно ведь? Его губы кривятся. Он чует подвох. — Слишком мягким, Сарутоби-сенсей? Небо над нами застывает, как купол. Звуки словно доносятся откуда-то издалека. — Слишком мягким, — повторяю я полушёпотом. — Особенно с теми, к кому тебя был определённый интерес. Не хочешь рассказать им всю правду, Хирузен? Или они и это сожрут? — Дрянь! — Отчего же? «Шлюху» же сожрали. Только не знали всей правды. Вот бы им рассказать. Всей Конохе. — В Коноху я тебя не пущу! — почти рычит он. Я снова смеюсь нарочито отвратительным, мерзким смехом; кажется, меня сейчас самого стошнит. — Я уже в Конохе, — говорю. — Или ты на старости ослеп? — Шиноби Конохи защитят её, — говорит он, и вот здесь я готов совершенно искренне расхохотаться. Хирузен-Хирузен, ты и на старости лет не можешь без пафоса. Я хочу сказать это вслух, но не говорю. Вместо того произношу: — Бред. Глупый несуразный бред. Как же… — мой голос срывается, и мне это не нравится, — …как же я от этого устал. Он снова несёт что-то про свою Коноху, и я снова думаю, о том, что он похож на обезьяну. Священная Обезьяна Конохи. От этих мыслей я вновь начинаю смеяться, как сумасшедший. Сквозь смех я говорю, что вырежу всю его дерьмовую Коноху — вместе с женщинами, детьми и даже крысами. Я сделаю это ради него, говорю я, и понимаю, что он вот-вот сломается. — Ради тебя, учитель, — твержу я, глядя в его глаза не отрываясь, — ради тебя! Он плавится, будто сыр на горячем бутерброде. Я всё ещё его мальчик с золотистыми глазами — тот самый, что разбудил его извращённую натуру, вытащив из её недр всё самое гадостное и низкое, что в ней было. Я — его демон. Его змея. Он плавится, и я понимаю, что я почти победил. И ни его уродливая призывная обезьяна, ни кто-либо другой не может мне помешать. И тут в момент решающего удара, я понимаю, что он начинает делать. Я пытаюсь отстраниться, но поздно: его руки — старческие, сморщенные, но всё ещё адски сильные — держат меня, будто тиски. Он разрушает свою чакру. Он хочет умереть. Он хочет умереть не один. Но понимает, что не может. У него не получается. Я для него слишком силён. «Ученик, превзошедший учителя», — я думаю об этом с какой-то злой извращённой гордостью. И, кажется, совершаю ошибку. Потому что это ещё не всё, не всё, он так просто не сдастся, и в момент, когда я понимаю это, становится слишком поздно. — Я отберу у тебя все дзютсу! — из последних сил вопит он, и я с ужасом понимаю, что он всё-таки меня переиграл. Я пытаюсь вырваться, но поздно. Он держит меня мёртвой хваткой. И, глядя в мои глаза, добавляет: — Печать! Боль такой силы, какой я не чувствовал раньше никогда, будто начинает выворачивать мои руки. Я падаю на колени, хватая воздух ртом. Боль нестерпима, невыносима; она не даёт ни шевельнуть руками, ни поднять их, будто притягивая к земле. — Сука, — выдыхаю я, захлёбываясь от этой невиданной силы рези в руках. — Сука, сука, сука. И в этот момент он тоже падает на землю прямо передо мной. Он смотрит на меня угасающим взглядом. В его глазах отчего-то больше нет ненависти. Он шевелит дрожащими губами. Изо рта его идёт кровь. Сначала вытекают две маленькие струйки. Но он приподнимается из последних сил, и теперь кровь, булькая, уже фонтаном льётся вперемешку со слюной и рвотой. — Змея… на цветке… — едва слышно произносит он, уже трясясь в предсмертной агонии. И тут взгляд его наконец становится мутным. Я не помнил, как оказался в Отогакуре. Кажется, какое-то время я вообще был без сознания. Когда я пришёл в себя, я с трудом мог пошевелить пальцами. Я велел Кабуто, который всё это время не отходил от меня, дать мне побыть одному. Он поначалу упрямился, а потом всё же ушёл. Оставшись в одиночестве, я едва не разнёс половину комнаты. Я, должно быть, сделал бы это, но мои руки почти не шевелились. Я проклинал Коноху, извращенца Хирузена и — где-то в глубине души — даже самого себя. Глядя на свои руки, я понимал, что дело всей моей жизни пошло прахом. А затем их вновь пронзила резкая боль, и пальцы мои стали скрючиваться чудовищным образом, будто у девяностолетнего старика. Никакие волевые усилия не могли мне помочь разомкнуть изуродованные пальцы, и я вынужден был всё же позвать Кабуто. Если я перед кем-то и мог показать слабость, то только перед ним.