Принятие

Каэдэхара Казуха не ненавидел. Он принимал. Принимал солнце и дождь, тепло и холод, хорошее и плохое. Сколько бы боли не испытал, так или иначе он не смог бы предотвратить то, что припасла для него судьба, поэтому остается смириться, ведь незачем горевать по тому, что от тебя не зависит. Смириться с вынужденным одиночеством, смириться с неудачей, смириться с украденной свободой и страхом, смириться с запятнанной душой и руками, залитыми кровью. Он бежал быстрее, чем когда-либо, но все равно не успел, выбился из сил и запыхался, пока перед глазами проносились воспоминания, слова, которые говорил друг, которые были важнее ветра или погоды. Мир затихал, когда Томо говорил. Поначалу было непривычно — все замолкало постепенно, так, что Казуха этого даже не замечал, а когда начинал думать о ветре или о спокойном ручейке, то, тихо ужасаясь, понимал, что только и слышит, что друга. Но что-то в нем поменялось с появлением незнакомца, яркого пятна на фоне всех остальных, кого юноше доводилось встречать. Возможно, дело в том, как друг мыслил: ярко, размашисто и решительно, он не ставил себе рамок и его цели всегда казались Казухе слишком амбициозными. Но отговаривать человека делать то, что он считает для себя лучшим, неправильно, как казалось ему тогда. С Томо было хорошо, но им пришло время разойтись. Ничто не вечно и Казуха был благодарен за то, что ему дали шанс испытать нечто подобное. Ведь он верил — друг добьется своего, чего бы ему это не стоило. Он ошибся. Они оба ошиблись. И одного взгляда на руку юноше хватало, чтобы подавиться воздухом. Он больше не мог найти успокоения в звуках природы. Ветер напоминал только о свисте клинка и о запахе горелой плоти. Он прятался. Скрывался все это время, пока рана, напоминание об оплошности, заставляла болеть все его существо. Он жалел друга, себя и людей, оказавшихся в похожей ситуации. Людей, у которых могли забрать Глаз Бога, частичку души, людей, которых Томо не смог воодушевить, даже пожертвовав собой. Фиолетовое свечение преследовало Казуху во сне и наяву, но сколько раз он в надежде не хватался за тонюсенькую соломинку, ничего не менялось. Он не знал, чего ждет, и что ему нужно, но с каждым днем становилось все хуже. Томо пошел на это не просто так. Он не был дураком. У него была цель. Но Казуха не мог смириться. Он ненавидел себя за то, что не смог сделать больше, злился на друга, пускай причины для этого и не было. Обманывался, нагло врал, переубеждал, но не мог прийти в себя, вернуться из задержавшегося транса, в котором от его руки падало все больше и больше врагов. Он не чувствовал ничего, кроме боли и растерянности. Куда ему идти? Где ему место? Ничто не вечно. Скоро все закончится. Он чувствовал это. Иногда все замолкало вовсе. Тишина преследовала его, куда бы он не пошел. Морской бриз, журчание воды, пение птиц — все это становилось невыразительным и глухим. Он не чувствовал ничего, когда ударял мечом по доспехам, в голове было пусто, сколько он не заставлял себя думать. Он уже не помнил, как звучит человеческий голос, забыл, каким было его детство, лишь отрывки, теплые и светлые, продолжали греть душу. Вот только внутри жил страх, что его покинет все человеческое, воспоминания растворятся, как звезды с восходом солнца, и останется только тупая боль. Он спал на камнях, когда знал, что его никто не найдет. Нежился на солнце, забывался. Вдали от людей, вдали от напоминаний о том, какой жизнь была раньше. Говорить с собой, медленно идти, куда глаза глядят, по-новому смотреть на дождь и молнию, питаться одними крабами и дынями и засыпать рядом с морскими грибами, наслаждаясь успокаивающим сиянием — это стало его бытом. И он не старался обманывать себя сказками про то, как приятно ничего не хотеть, ведь от этого становилось только тяжелее. Принять, забыть и не думать о том, что изменилось, и почему прежний образ жизни больше не устраивает. — Небо… — шепчет Казуха, пытаясь не сойти с ума, но продолжение не приходит в голову. — Облака, солнце, звезды, небо, небо, небо… — он повторяет это раз за разом, пытаясь что-то почувствовать, жмурится и прислушивается к дыханию, но только и слышит, что шипение. Море молчит. А он не может замолчать. Говорит до хрипоты и идет куда-то, пока солнце не сядет, а он сам не выбьется из сил. — Однажды все снова будет хорошо. Голос затихает, стоит ему остановиться.

***

Продолжать стало бессмысленно. В вечных помутнениях и прояснениях сознания Казуха забыл, зачем живет, у него не было сил понять ситуацию, а каждое новое сражение заставляло хотеть крови, хотеть чужой смерти. Человеческое угасало, а внутренний голос замолчал в тот самый день, закончив на скорбной ноте. Боль и вина, нескончаемые, непрерываемые, тихо крадущиеся по стенкам сознания, чтобы уколоть в свежую рану, чтобы заставить понять свою никчемность, доказать вымученность улыбки, которую он корчит себе в воде на мелководье. Никакой безмятежности. Никакого принятия. Водная гладь расходится небольшими волнами, когда перевязанная тугими повязками рука вытягивает со дна водоросли. Он вскрикивает от боли, но есть все же хочется. Казуха не может совладать с собой, он злится, он чувствует, как жжет глаза, хочется взвыть, разреветься, как в раннем детстве. Юноша с силой набивает рот водорослями, чуть ли не давится, всхлипывая, но проглатывает. Дышать получается с трудом, но это неважно. Все неважно. Не думать, забыть, держать себя в руках. Нет сил разжечь огонь, нет сил пожарить рыбу или краба, даже на то, чтобы на дерево взобраться сил нет, о чем вообще речь?! Он зарывается пальцами в волосы, закрывает глаза, сосредотачиваясь только на том, какие холодная рука по сравнению с головой. Медленно встает с корточек, чувствуя, как немеет лицо, а уши закладывает. В глазах темнеет, но он смотрит на горизонт, пристально, не сводит взгляда, даже когда пелена застилает взор. Идея. Следующие дни, а может и недели, Казуха пытался продумать детали плана, но все было тщетно. Он только и мог, что полагаться на интуицию, надеяться, что все пойдет, как надо. Небольшая лодочка — вариант немногим лучше, чем пытаться переплыть просто так, но ничто не имеет смысла. Лучше так, чем утопать в злости и пустоте, да ведь? Самоубийство, если упрощать. Он не хочет об этом думать, но против фактов сказать нечего. Ему не пришлось долго говорить, старый рыбак отдал лодку без уговоров, после чего быстро исчез, прежде чем Казуха успел его поблагодарить. «Повезло», — говорит он про себя, не желая спугнуть счастье. Авось и дальше получится. Он толкает лодку на воду, по старой памяти садится внутрь вместе с провиантом и вытягивается, чтобы отвязать ее от берега. Он игнорирует боль, пронзающую все тело, когда правая рука хватается за весло. Утопить мысли, утопить сомнения. Задохнуться в запахе озона и пойти на дно. Казуха чувствует, как дрожит. — К-красиво, — говорит он, глубоко вдыхая и задерживая дыхание. Плывет. Картинка не меняется, но он движется. Небо затянуто тучами уже которую неделю, грозы сменялись одна за другой, но он устал ждать подходящего момента, устал теряться во времени и терзаться страхом каждый раз, когда только и чувствовал, что запах приближающейся бури. Если морская пучина поглотит его, то так тому и быть. Это должно закончиться. Гребок за гребком, выдох за вдохом. Он не слышит ничего, кроме раскатов грома, и даже радуется. Чувствует, как широкая улыбка расползается на лице, как плечи расслабляются. Слышит. Волны и ветер. Слышно. Смеется и слышит. Накатывает волна, и лодка опасно покачивается, чуть ли не переворачиваясь. Казуха выпустил из рук весла и в испуге вцепился в края лодки, подавившись воздухом от неожиданности. Отвлекся. Ошибся. Черт. Вода. Внутри вода, а ней зеленые блики от Глаза Бога. Накатывает паника, и юноша не может противостоять желанию закрыть уши каждый раз, когда слышит гром. Дыхание учащается, а он идет на дно, чувствует, как волны швыряют лодку. Он цепляется ногами как можно крепче, боясь вылететь. Мокро и громко. Не первый раз ведь. Он трясет головой, приходя в себя. Если постараться… Казуха быстро оборачивается, убеждается, что пути назад точно нет, и решается. Он приседает и с силой отталкивается, погружая лодку еще глубже под воду. Он смотрит на это, внимательнее чем когда-либо, прежде чем вспоминает, что висит в воздухе. Юноша жмурится и глубоко вдыхает. Будет тяжело. Он оказывается в воде с головой, не готовый к обжигающему холоду. Шея, лицо, спина — все будто бы горит. Он почти видит огонь, почти слышит тяжелое дыхание. Тихо, тихо, тихо… Открыв глаза, Казуха только и видит, что темноту и мутные пятна раскатов грома. Далеко… Где-то далеко сейчас очень громко… Он старается выплыть, изо всех сил бьет руками по воде, темной, соленой, неприветливой, постоянно перепроверяя, с ним ли все еще Глаз Бога. Сердце стучит в ушах, а все старые раны, даже шрамы, будто бы вспыхивают. Вода грубо толкает его из стороны в сторону, пытается утопить снова, и Казуха делает все, чтобы этого не случилось. Все должно закончиться. Он замерз. Спасению прийти неоткуда. Одежда тянет на дно. Бесславный конец труса. Переворачивается на живот и старается грести, но волна опять накрывает. Будто бы карабкаясь по воде, Казуха ползет, двигаясь прерывисто и неровно. Шатается и чуть ли не переворачивается, то и дело глотая воду. Уже не плывет, а просто держится на воде. Из головы вылетело все, что он когда-либо знал о таких ситуациях, оставались только инстинкты и больной голос где-то глубоко в душе.

***

Вытаскивают. Веки не разомкнуть, но он чувствует, как чужие, такие горячие, руки хватают за запястья. Затем он оказывается в лодке. — Все, все, парень, дыши, — чужой голос сбивает с толку. Он низкий, хрипловатый, со смешинкой, и Казуха завороженно поворачивается в сторону говорящего, пускай и провоцирует приступ тошноты, все равно старается последовать совету. Он не успевает вытряхнуть воду из ушей, как уже оказывается на веревочной лестнице, дрожащей вместе с ним. Неожиданно громко ударила молния, заставив прикусить язык. Он вцепился в перекладину мертвой хваткой, самому себе поклявшись, что не сдвинется ни на миллиметр. — Давай, давай! — подгоняет какой-то второй голос, уже женский, но ему не дают времени подумать, хватают за руки и отрывают и лестницы, затаскивают на скрипучий пол, пахнущий деревом. Палуба, по-видимому. Казуха впервые за все время своего мореплавания вдыхает полной грудью и закашливается, отплевывается водой и встает на четвереньки, опираясь на здоровую руку, чтобы ни в коем случае не потревожить правую, на удивление не потревоженную всем, что случилось. Боль уснула, и уже за это Кахуха мог благодарить судьбу. — Знакомиться будем позже. Возобновляйте ход! Инь Син, ты знаешь, что делать. — Есть, капитан! Казуха настораживается, но не напрягается. Нельзя показывать враждебности, а то за борт выкинут. Ему уже несказанно повезло, что его было заметно на воде. Но все же рука наготове, все же он прикрывает потухший Глаз Бога, висящий на поясе, одной рукой, будто опасаясь за его сохранность. Веки разомкнуть получилось, и от этого становится спокойнее, но зрение размытое и полагаться на него страшно, мало ли врет. На плечи ложится полотенце. — Предупрежу, что если ты сделаешь что-то, что навредит кому-либо на корабле, то пойдешь за борт, — тараторит девушка с длинными волосами, встает на одно колено перед ним и открывает небольшой сундучок, из которого, перебивая запахи соли и ветра, доносится аромат сушеных трав. Незнакомка сверлит взглядом Казуху, к этому моменту заставившего себя расслабиться насильно, лишь бы не вызывать столько подозрений. Он чувствовал себя не в своей тарелке: далеко от родины, на неизвестной территории, где нет никакой возможности избежать неудачного столкновения. Если он оступится — то дальше конец. Он опускает взгляд в пол, пускай и делает это специально, но действительно хочет показать, что согласен быть покорным и не желает никому зла. Хватило уже. Взгляд невольно перебегает на руки. Казуха старательно игнорирует, как странно чувствовать чужие прикосновения на лице и шее, сразу хочется закрыться, но он делает все, чтобы держать себя в руках. — Что-то конкретное болит? — интересуется она после того, как по-быстрому заканчивает проверять температуру и пульс. Казуха почти уверен, что недоверие в голосе ему и сейчас не послышалось. Он думает, стоит ли говорить про руку и решает, что нет. Еще успеет, да и сейчас есть вопрос поважнее. — Как давно закончилась гроза? — голос слегка охрипший, в горле саднит, но обойдется. Девушка задумывается и молчит с четверть минуты, а то и с половину. — Так… — она аккуратным движением закрывает сундучок. — Около десяти минут назад. Показалось. Значит, ему показалось. Ха, смешно, что он этого не заметил. Смешно настолько, что в груди щемит. — А. Спасибо, — просто отвечает он с тенью мрачной улыбки на лице. Девушка встает, оборачиваясь, когда Казуха укутывается в полотенце поплотнее. Он глубоко вдыхает и смотрит в небо. Забыл. Забыл обо всем, что двигало им по жизни. Сорвался не подумав, рискнул всем немногим, но невероятно ценным, что с ним осталось. Хочется смеяться, горько и тихо, уткнувшись лицом в ладони, чувствовать запах влажной одежды, шуршание, мягкое, убаюкивающее. Но теперь вокруг него есть звуки. Люди говорят, а тепло от их рук все еще грело запястья. И та острая боль в душе вспоминается сейчас другой, совсем далекой, будто все это случилось не с ним, а в какой-то легенде, детали которой давно утеряны временем. Казуха уже чувствует облегчение, даже если ему здесь не рады. Ведь здесь есть надежда. Шанс найти что-то новое, шанс найти свободу в странствиях. Если сделает все правильно, то останется только принять. Уж это он точно сможет.