iartă-mă

Ты сидишь на кровати и укладываешь спать своего единственного, горячо любимого сына — Воина. Гладишь его по светло русым волосам, напевая колыбельную на родном языке твоего мужа. Он невинно хлопает ресницами и трёт щёчки ладошками, вслушиваясь в твоё пение, медленно погружаясь в сон. Всматриваешься в лицо своего чада и с грустью осознаешь, что по законам вашего времени он вырос, а значит, что завтра его так же, как и тебя, ждёт Суббота. Твой сын больше не мамина радость, а часть сурового, но праведного образа жизни целой Общины и общий веры. А значит и выбора у него тоже больше нет. Ты закрываешь глаза, когда понимаешь, что сын засыпает крепко, и окунаешься с головой в мысли об укладе жизни в Общине. Ежедневные вечерние молитвы, длинные разговоры с богом по душам, стоя на коленях на жёстком деревянном полу дома в молебельном углу под суровым взглядом иконы Святого Михаила, а также еженедельная порка от руки любимого мужа или в случае Воина, отца, в назидание и как искупление перед самим собой — проносятся перед твоими глазами яркими вспышками, страшными пятнами скорби. Почему-то ты отчаянно хочешь уберечь своего ангельского мальчика от этой участи, хотя в душе понимаешь, что не права. Только боль приносит настоящее искупление и отпускает грехи. Понимаешь, что завтра будешь обязана рассказать мужу о своей минутной слабости, но отчего-то тебе всё равно не становится проще осознать факт взросления сына. От того, что Бог любит тебя больше прочих, тебе ещё ни разу не стало легче. По устоям Общины любой ребёнок четырёх лет от роду должен приобщаться к Субботнему искуплению вины наравне со всеми домочадцами ради любви господа. А твоему чаду четыре исполнилось на прошлой неделе, и тебе стоило большого труда и силы духа умолять мужа повременить хотя бы до новолуния. Пускай и стоило тебе это двойного наказания и алых отметин на теле. Но ты не уверена, что горячо любимый муж услышал тебя. Ты чётко знаешь, что завтра всё решится. Судьба маленького Воина, а значит и твоя. И ты сама не замечаешь, как светлеет заря. В последний раз взглянув на уже не младенческое лицо сына, ты тоже медленно идешь спать. Когда ты прокрадываешься в спальню к мужу, осторожно забираясь в постель, тебе становится больно за то, что ты ничего не можешь изменить. Но ещё больнее тебе от осознания, что ты вольна выбирать между сыном и мужем, хоть тебя и осудит за это бог, но ты любишь этих мужчин одинаково сильно. Ты прижимаешься к горячей спине мужа, боясь разбудить его, но даже его размеренное дыхание не действует на тебя спокойствием сейчас. — Где ты была? — На зарю смотрела, — лжешь. Надеешься, что во благо себе и сыну. Но разумом ты понимаешь, что завтра тебе всё равно придётся сознаться, что список твоих недельных грехов пополнился ещё и ложью. И самое страшное, что ты солгала своему мужу. Однако сердцем тебе всё равно, ибо за сына ты переживаешь больше. — Полночи и на зарю? — он абсолютно точно тебе не верит. — Посмотрим, что ты скажешь мне об этом с утра в Священный Субботний День. — Ты меня верно понял, милый. Доброй тебе ночи. Муж ничего тебе не отвечает, вновь засыпая, а ты так и лежишь до подъёма, вжимаясь в него всем телом. И тебе кажется, что в отличие от твоего сердца, он любит тебя только во сне. Надеешься, что такие грешные мысли терзают тебя только из-за Субботы. Ты хочешь верить, что твой муж всё-таки любит тебя больше прочих. *** Утро наступает для тебя намного раньше, чем для твоего сына или мужа, потому что за ночь ты так и не смыкаешь глаз, а на тебе лежит готовка простого семейного завтрака, поэтому ты в таком же гнетущем молчании и хрупкой тишине накрываешь на стол. Дан видит, как ты храбришься, когда гладишь сына по соломенным волосам, но даже не опускаешь взгляд в пол, едва улавливаешь на себе немое осуждение в глазах мужа. Он глазами приказывает тебе не жалеть мальчика, ведь Субботняя порка — это ритуал господней любви, но ты отчего-то уже в это не веришь. Ты уже давно перестала бояться Субботы. С тех самых пор, как покинула Отчий дом и ушла замужем, но сегодняшний день мучает тебя, съедает изнутри, и ты боишься. Отчаянно боишься. Но, как и положено матери, не за себя. Завтрак съедается быстрее, чем ты думаешь, потому что ни ты, ни Воин, который всё уже понимает, к еде так и не притрагиваетесь. Твой муж, наверняка, ставит галочку у себя в голове, что нужно добавить к твоему наказанию ещё и это, но ты не можешь быть уверена в том, что правильно расшифровываешь тучи в его глазах. Трясущимися руками ты убираешь тарелки со стола, спиной ощущая, как твой муж готовит скамью для порки, и холодеешь. Хочешь прижать к себе сына, но не можешь — бог и обычаи приказывают тебе быть сдержанной в день Субботний. Дрожащим голосом подходишь к острой теме, хоть ты и не в вече, и твои слова просто слова, которые не имеют веса: — Вы собираетесь нашего сына посвящать в традиции? Муж пристально смотрит на тебя, замечая как страх гложет тебя изнутри, разрывая твоё нутро, ощущением беспомощности и беззащитности. Перед ним, перед главой вашей семьи, поставленной над вами богом. И в Субботу в тебе его не трогает ничего, но всё-таки какая-то внутренняя твоя боль заставляет его переосмыслить решение. Ты отчего-то падаешь на колени с громким стуком об пол из морёного дуба, умоляюще глядя на Дана. Хочешь соврать ещё больше, что тебя просто не держат ноги, но молчишь, закусывая губу. Он без слов тебя понимает и внезапно решает удовлетворить твою просьбу. Воин с равнодушием смотрит на эту сцену, не до конца осознавая весь мрак такой божественной любви. Он не видит никакой другой жизни перед своими детскими глазами, поэтому ему не становится мерзко от вида матери на коленях, от вида отца напротив неё с кожаным ремнём. Но пока что ему всё ещё жаль тебя, однако он уже считает, что субботняя порка — это благо. За то, что ты заставляешь мужа проявить слабость (по его мнению), тебе крепко достанется сегодня. Ты знаешь это заранее, потому что Дан не терпит слабость, но сейчас он путает её с человечностью. Однако ты не перечишь мужу, полагая, что отсудила у него уже достаточно. Освобождение от порки для единственного (пока) вашего ребёнка. — Сын, — коротко приказывает Воину твой муж, отчего ты покрываешься мурашками в одночасье, едва не вскакивая с колен, чтобы защитить сына. Но сила любви, данная вам с мужем свыше, заставляет тебя оставаться на месте, плотно вмерзая коленями в дуб пола, и просто ждать. — Выйди. Короткий приказ. Одно слово. Суровый взгляд. И тебе становится легче. Ты чувствуешь, как поднимается и опускается твоя грудная клетка от беспощадной волны облегчения. Воин не решается перечить отцу, и за это ты ему благодарна. Когда он покидает избу, ты уже абсолютно спокойна. Ты почти хочешь испытать облегчение от искупления всех своих недельных грехов, что ремень в руке мужа видится тебе не жестоким злом, а истинной и любовью. — Начнём? — уточняет Дан ледяным тоном, отчего тебе становится холодно. «Девочка, прошу услышь меня, — звучит голос у тебя в голове, и тебе кажется, что это икона Святого Михаила обращается к тебе, — он жесток не только в Субботу. Он абсолютно тебя не любит. Смотри». Но ты не веришь голосу ангела, из-за слепой веры видя сейчас лишь мужа перед собой и тернистую дорогу боли за его спиной. — Кара! — так же жёстко окликает он тебя, когда ты кусаешь губу чуть дольше приемлимого промедления. — Грехи! Ремень в его руке слегка дрожит, и ты пытаешься верить, что не от злости. И ты больше не можешь терпеть, ощущая, как горят колени от жёсткого дубового пола под тонкой тканью льняного платья. — Я солгала вам, муж, — опуская голову, принимаешься каяться ты, — я ослушалась вашу волю, заступаясь за сына. Я виновата и перед вами, и перед богом. Простите… — твой голос срывается, а Дан не выглядит удовлетворённым. Тебе страшно, поэтому ты пытаешься выдумать ещё какой-нибудь маленький грех, но в голову не идёт ничего, кроме, — я, кажется, перестала верить в бога. Это могла быть очередная ложь, но это правда, и сейчас ты замираешь, когда поднимаешь глаза на мужа, понимая, что это конец. В его голове твои слова звучат предательством вековых устоев, как наивысший грех, своеволие, непреоделённый соблазн. Он яреет настолько сильно, что почти забывает о том, что обязан наставить тебя на путь истинный древним методом — суровой поркой. Но никак иначе. Сейчас Дан поступает, как обычный мирской муж, а не воцерковленный христианин. Он сильно размахивается и бьёт тебя раскрытой ладонью по щеке, мгновенно заставляя твою нежную кожу покраснеть, а твои голубые глаза наполниться солёными слезами. Ты хватаешься ледяными пальцами за место удара и говоришь ему сдержанное: — Спасибо. Твой муж вспыхивает свечным огарком и мгновенно гаснет. Когда жестокая ярость отступает от его горячей головы, он корит себя за эту слабость. Он уверен, что бог этого ему не простит. Но что самое страшное, его грех некому отпустить, в отличие от твоих. — Прости, — с трудом давит из себя он, через секунду указывая ремнём на лавку, словно ему и не жаль за тот миг, — ложись! Любимая, сожалею, но сегодня я обязан выпороть тебя по-настоящему, потому что вероотступничество тяжкий грех. Ты вздрагиваешь от его холода, послушно опадая на жёсткое дерево лавки, и хватаешься обеими руками за её края, мысленно умоляя своё тело выдержать. Ты врёшь себе, убеждая сердце, что порка будет быстрой, а искупление от неё мгновенным. Муж не привязывает тебя, полагая, что на скамье тебя удержат желание покаяния и твоя любовь к нему. От чего-то ты забываешь, что ни в одну из Суббот муж не порол тебя чисто символически, не вкладывая в каждый удар всю мужскую силу, так почему же тебе не страшно теперь, когда он обещает «настоящее» наказание? Он резко задирает подол домашнего платья, обнажая женские голые ягодицы, недовольно проводя пальцами по твоей коже, замечая, как та покрывается мурашками от страха. Его руки принуждают тебя расслабиться, ведь порка должна быть добровольной и долгожданной, и ты подчиняешься, пытаясь сделать своё тело максимально мягким и податливым для его ремня. Твоё сердце бешено колотится в груди, но ты молчишь, закусывая губу. Глазами встречаешься с иконой в углу и просишь Святого Михаила смягчить твою участь. Но почему ты умоляешь об этом ангела, а не своего мужа, милая? Ты думаешь не о том, и муж услужливо напоминает тебе об этом своим ремнём, когда замахивается на тебя в первый раз, оставляя на твоей бледной попе широкую алую полосу. Ты не успеваешь продышаться, лишь сжимаешь ягодицы от боли, как получаешь второй из заслуженных ударов, который выбивает из тебя дух. Но ты не кричишь. Ты решаешь, что будешь стойко терпеть, как бы сильно муж тебя не стегал, потому что раскаяние случается в молчании, а не в слепой мольбе прекратить. — Думай, над своим поведением, жена моя, — поучительно говорит Дан, вновь раз за разом от души опуская ремень на твоё дрожащее тело. Ты дергаешься, прогибаясь в спине, но не издаёшь ни звука, и только слёзы стекают по твоим щекам. Ты покусываешь свои пухлые губы почти до крови, но всё равно не даёшь с них сорваться даже короткому «пожалуйста, муж». — Зачем лгала? — сурово спрашивает с тебя он, стегая по напоротой попе с оттяжкой, сильно, больно, и отвратительно безжалостно. — Почему мешаешь воспитывать из сына достойного члена общины?! Как он потом станет хорошим мужем и отцом, если никто не объяснил ему наши нормы и устои? Как он поймёт, когда искупление для его будущих домочадцев получено, если сам не лежал на этой лавке? Я не позволю своему сыну вырасти тираном! За новыми вспышками боли от свежих стежков ремнём, которые уже превращаются в синяки и ссадины, а не в красные полосы на твоём уставшем теле, ты слишком отчётливо слышишь и ощущаешь каждое слово мужа, словно он сидит у тебя в голове. И ты злишься, не соглашаясь с ним. Ты понимаешь, что твой сын вырастет тираном. Что твой Воин уже тиран, когда не жалеет собственную мать под отцовским ремнём, когда спокойно уходит, оставляя тебя одну. Тебе уже жаль его женщину, потому что захлебываться слезами от боли во всём теле и ломоты в костях, добровольно отдавая себя на милость мужа — это Ад на земле. Спасая свою душу от Ада в загробном мире, ты горишь в ярком пламени на своей родной земле. Так не должно быть. Это не может быть правильно. Муж ждёт от тебя ответ, продолжая полосовать твою попу, абсолютно не питая к тебе никакой жалости, поэтому ты благоразумно молчишь, что абсолютно не испытываешь расскаяние, что в твоём сердце сейчас тонет вера в бога в огне ненависти и злости. Ты врёшь ему снова, когда понимаешь, что порка становится невыносимой. Ты плачешь взахлёб, раздирая ладони рук в кровь об жёсткое и неровное дерево скамьи, бездумно повторяя: — Простите меня, муж! Я больше никогда не посмею пойти против вашего слова! Только, пожалуйста, хватит! Как и положено, этого ему мало, поэтому он равнодушно выписывает тебе ещё дюжину хороших шлепков, от которых у тебя уже шумит в бошке и немеет тело. Ты снова каешься, обманывая мужа ещё больше, и тебе всё равно. Для тебя больше бога нет, и веры нет, есть только боль и тоска в белесой полосе отлива. — Прощена! — коротко говорит тебе муж, когда ему кажется, что ты получила уже достаточно, приказывая тебе встать. Если бы не икона и не сын, ты бы хотела, чтобы он тебя убил. Но ты встаёшь со скамьи, ощущая невыносимую боль, от которой темнеет в глазах, подчиняясь мужу. По традиции ты вновь становишься перед ним на колени (но на этот раз ты делаешь это с большим трудом, потому что боль пронзает тебя с каждым, даже самым маленьким движением), целуешь руку, бегло задеваешь губами ремень, и благодаришь Дана за науку. Он трепет тебя по волосам, дежурно целуя в макушку, а после подаёт тебе ладонь, помогая подняться на ноги. Муж позволяет тебе прийти в себя, а после говорит: — Иди к сыну и подумай о моих словах. Хорошо подумай, Кара! Он не особенно жалет тебя. Не то чтобы тебе это нужно сейчас, но всё-таки ты бы хотела, чтобы Дан прощал тебя с объятиями и любовью, а не с холодным — «всё, кончено». На твоих щёках по-прежнему не высыхают слёзы, и пусть в его глазах ты больше не вероотступница, в собственных мыслях ты всё ещё она. И тебе ничего не жаль. Не тогда, когда ты идёшь на крыльцо к сыну, еле держась на ногах, ослабевая от животной боли, которую тебе пережить довелось. Не тогда, когда Воин в слезах падает головой на твои колени и кричит в подол льняного платья: — Мама! Мамочка, прости меня! Я люблю тебя, мама! Я убью его за тебя. Ты понимаешь, что не ошиблась, назвав сына Воин. Только он всё святое воинство твоё. Только он честен. И только он добрый. Пока. *** Сын просит тебя сходить к реке, проводить лето, и встретить осень. Твоя рука дрожит в его руке, когда ты исполняешь его детскую просьбу. Ты не можешь не исполнить, как мать, ты обязана любить это чадо перед богом, а наказывать и отказывать ему может лишь отец. Но ты идёшь с ним к реке за деревянным забором общины совсем не поэтому, а потому что любишь. Жадно. Крепко. До безумия. У тебя в голове всё ещё бьются в осколки его слова. Я убью его. Мама! Мамочка! Люблю тебя. Ты не знаешь, что сделать, чтобы он правда любил. Любил и дальше. А потом так же сильно уважал свою будущую жену. Ты понимаешь, что она такой боли не заслужила. Вода проточной водой охлаждает мысли едва ты видишь её, едва притрагивается кончиками пальцев к ней, дотягиваясь до её шёлка от края берега. Воин виснет на тебе так внезапно, что ты забываешь про порку, подхватывая сына на руки. Такая нагрузка даже не бьёт в твою поясницу, пока ты тискаешь мальчика в своих нежных руках, а он смеётся для тебя. Он плещется на мелководье, закатывая штаны до колен, и солнце красиво играет бликами в его волосах, что тебе кажется, что твой сын — ангел, что ты обязана его спасти. Но ты не понимаешь, как. Попытка надышаться вашим счастьем уходит течением в море, как корабли. Вы с сыном, как корабли. И ты не понимаешь, что делаешь, когда хватаешь его на руки и почти бежишь. К дороге. К его новому жизненному пути. Ты стоишь на обочине, глотая свою любовь и свои слёзы, когда Воин предчувствуя неладное отчаянно цепляется за твой рукав, и с опаской смотрит вдаль. Ты дожидаешься пешего путника на пути, чтобы броситься ему навстречу с сыном. Ты не помнишь, как умоляешь внезапного мужчину забрать твоего ребёнка, а он удивён той дикости и жесткости, которая доводит тебя до такого отчаяния. Ведь Воин — твой единственный сын. Он готов спасти и тебя, но в тебе остаётся ещё какая-то вера, чтобы не идти против судьбы, и не предавать собственного мужа. Единтсвенное, что будешь помнить всю жизнь — это душераздирающие крики сына, когда он просил тебя не отдавать его, но ты не послушалась. Ты выбрала наименьшее зло. Для него. Для его будущих жены и детей. Жизнь просто не оставила тебе выбора. Но ты нашла его. Это больнее, чем еженедельная порка или даже смерть. Но это хотя бы жизнь. *** Туманом мыслей, смыслов, отчаяния, боли набита голова, а в ногах вселенская тяжесть. Ты ценой своей верности спасала свою любовь — сына. И ради него ты можешь перевернуть планету, согрешить до конца жизни или же предать веру мужа. Но способна сейчас лишь не смотреть в край горизонта, выискивая его силуэт, не вспоминать зелень глаз и мечтать о том, что твоему мальчику лучше не с тобой. Не с отцом. Не в общине. Пусть для него от слова мать останется лишь последний вечер и четыре буквы родного языка — «mama». Стала ли ты ему этим простым словом ты уже не узнаешь. Впереди крыши Общины. Головы не поднимешь, пока быстрой ходьбой проходишь по неродным сердцу улицам. Свои-чужие бледные лица, темные заборы, затоптанные тропы. Ты здесь давно, но отчего то вспоминаешь детство. Вспоминаешь отчий дом и как маленькой девочкой с светлыми волосами бегала меж улиц родной деревни, как в них играл ветер, как ты кричала старшей сестре о том, что мечтала бы быть птицей, третий раз пробегая мимо избы. Та вздыхала и твердила, что отец скоро прибудет с поля: — Злой? — Не знаю, Кара, но детство закончилось, — и в строгости её голоса было и твоё отчаяние, и её горечь. Ты уже тогда знала, что детство заканчивается, когда бьют за единую оплошность, пусть ты и не жила ещё в Общине, пусть и верила в другого бога. — Поди сюда, косу заплету. Аста скорым движением руки вплетала в твою свободу ленту и прятала косынкой. Детская наивность была утеряна под белым платком с вышивкой. Вольность, надежды, не открытые овраги округи и недоигранная детская влюбленность — всего этого уже не будет. Ведь теперь ты равный член системы. — Кара, в избу! В честь взросления. А сестра равнодушна смотрела тебе в след, ведь ты не узнаешь, что ветер холодил на щеках единую слезу. На более её не хватало. Подходя к дому мужа, ты понимаешь, что скучаешь по Асте, по её нежным тонким рукам и очам, цветом печной дымки, пепла. Пусть белый цвет твердит о смерти, сама она — о жизни. И даже если весь мир, Община, муж обернутся против тебя, ты знаешь, что сестра поняла бы твой поступок и простила. И ради неё и её веры в тебя ты готова жить вопреки всему. Просто потому, что родного у тебя здесь больше нет, ты спасла его часом ранее. Мысли очередным кругом возвращаются к Воину, и ты вздрагиваешь. Твой сын был бы хорошим старшим братом твоей нерождённой дочке. Или даже не вашей. Ведь ни во что «ваше» ты уже не веришь. — Кара! Тебя окликает грубый голос и кулак мужа, что миг назад пролетает над твоей головой, а сам Дан, будто одержимый, стискивает твоё запястье, длинными шагами направляясь в неясную тебе сторону. Вы пьяны? — тихо спрашиваешь мужа ты, кусая губы от боли. — Нет. Где была, Кара? — резко и отрывисто произносит он, пока тебя хватает осознать, что муж ведет тебя не на скамью. Не домой. Молчишь, убивая себя своей же тишиной. Ты не хочешь верить, что человек, который, как тебе казалось, лишь в рамках традиций бил тебя и лишь раз поднимал с горяча руку может быть к тебе так холоден. Отрываешь взгляд от бесконечной тропы и видишь: старый мост, река, где недавно стояла с сыном, лес, но нет, вы идете мимо. Замечаешь, что он останавливается там, куда ты никогда не пускала сына — полноводная глубокая часть реки с заводью, где в Общине купали лошадей. Отрезком веревки за руки привязывает тебя к изгороди и находит у конника увесистый камень. — За мной. — Ты отвечаешь мужу на поставленные вопросы, и лишь это тебя спасет, — всё так же резко произносит, подводя тебя к краю реки и силой усаживая на колени. У тебя безумное желание дать за всё происходящее ему отомстить, несмотря на все законы. И ты уже не знаешь, кто из вас не в себе, но ты устала терпеть. — Где ты была? Муж устаёт ждать ответ на самый простой вопрос, поэтому со злости опускает голову в реку, не давая шанса сделать вздох. Удушье противным комом разливается по груди, мутная вода с песчинками царапает глазницы, а руки, связанные веревками режутся от рефлекторных движений. В тот момент, когда ты уверена в своей смерти, Дан выдергивает тебя за косы, стягивая косынку. Боль пронзает тело, но ты готова отдать всё, чтобы не оказаться вновь под водой. — Отвечай! Ты отдаленно слышишь родной голос, пока обычная четкость мира не возвращается к тебе, и ты сильнее пугаешься. Воздух нехотя возвращается в лёгкие, и ты заходишься долгим кашлем. — Просила прощения у духа матушки. Верю, что хотя бы она услышала. К тебе всё ещё не вернулось зрение, поэтому муж чуть отшатывается от твоего вида затуманенных и пустых глаз. — Где наш сын? — Только он вновь касается затылка, ты останавливаешь его рукой. — За что ты просила покаяние, жена моя? Муж почти готов снова окунуть тебя в реку, ты чувствуешь это по тому, как сжимаются его пальцы на твоих волосах у затылка. — Я так тебе отвечу. — Останавливаешь ты его, сознаваясь, — Я отдала Воина в монастырь, где ему дадут порядочное христианское воспитание. Ты кривишь губы в подобие улыбки. Муж яреет и дергает тебя на себя за веревку, сильнее разрезая твою нежную кожу путами, но тебе уже не больно. Взгляд никак не проясняется, но по памяти ты понимаешь, что идете вы к разваленному деревянному мосту. — Родненький, скажи, ты топить меня будешь за то, что я неверная жена или от того, что я спасла нашего птенчика? — «родненьким» ты называла лишь отца, хотя родным твоему сердцу он не был. — А то за собой я грехов не замечала. — Твои грехи настолько тяжкие, что их не отпустит даже сам дьявол, Кара! От ярости его зрение резко проявляется. Он ведет тебя по тонкой балке старого моста, и в отражении реки ты вновь вспоминаешь сестру. — «Прости меня, Аста. Я люблю тебя. Твоя маленькая и не свободная». — «Сынок, мама тебе это редко говорила, но прошу: живи счастливо. Прости дурную» — Что ты там бормочешь? — Ему пока ещё не всё равно. — Прощаюсь с семьей, — произносишь ты абсолютно безэмоционально. Твой муж усмехается и твердит: — А я? Забыла, что по устрою Общины семьи у тебя, кроме меня, нет? Опрометчиво перед богом, жена моя. — А от тебя я хотела дочь, — слеза единственного покаяния прочерчивает щеку, и в этой единой упавшей на дряхлую поверхность капле всё твоё горе, боль и невыносимость жизни. Жестокость Дана к тебе растворяется одним предложением, когда он на секунду приходит в себя: — Что мы делаем на старом мосту? Почему ты мокрая? Где наш сын? Отчего твои слезы? — Я еще и со связанными руками. И что же ты не спросил про камень в твоих руках? Закинь его подальше, — он с недоразумением рассматривает камень в собственных руках и почему-то слушается тебя, когда прицеливается. — Прощай, муж мой. Его накрывает безумная мука, и он не ведает, что творит. Прости его, Кара. Резким удушением камень дергает тебя ко дну за талию, и ты сильнее отталкиваешься от моста. Тебе не страшно, ведь ты со всеми попрощалась. Твой сын в безопасности, а твоя сестра обязательно тебя простит. Страшно тебе лишь находится под водой, чувствуя как невыносимо звенит в ушах, покалывает нос и от холода немеют пальцы. Поддаваясь самосохранению стараешься сделать вдох, а больше ничего не помнишь, не знаешь, не чувствуешь. Лёгкие на секунду разрывает острая, жгучая боль, а после ничего. Ты никогда не узнаешь, что твой муж от осознания собственных действий просидит на старом мосту до ночи, наблюдая, как кровью горит смерть ещё одного дня на земле, пока его накрывает твоя на небосводная ночь. Девочка, пусть в следующей жизни ты будешь счастлива. В этой твои муки кончены. Ты будешь рядом с ним и сыном следующие сорок дней, а после твой любимый Святой заберёт тебя в Рай, протягивая ладонь.

[О, Великий Михаиле Архангеле, помоги мне грешному рабу твоему, избави мя от труса, потопа, огня, меча и врага льстивого, от бури, от нашествия и от лукавого. Избави мя, раба твоего, великий Архангеле Михаиле, всегда, ныне и присно, и во веки веков.]