Тëплая осень

      Город у нас шумный, не стихает ни днём, ни ночью, разве что в ночь последнего дня года, когда ни у кого ни на что попросту не остаётся сил. Когда смотришь с высоты Мохнатого дома, кажется, будто весь мир принадлежит тебе. Он и принадлежит, в какой-то степени, ровно той же, что мы все ему. В голову лезет пафосная чушь, потому что я немного пьян, ровно для пафосной чуши и вдохновенных глупостей, и ещё и влюблён до кучи, что пьянит не хуже любого вина из подвалов Ордена Семилистника.       Шурф сидит рядом, настолько рядом, что это даже неприлично, наверное, но какая жалость, нам обоим плевать, а больше тут никого нет, только мы и весь Мир, которому на наше человеческое в принципе всё равно, сидим и сидим, да даже если б на голове стояли или летали, или что угодно ещё. Главное для Мира — мы есть, счастливы и умеем любить, как древние тёмные магистры, которые учили этой любви ещё тёмную сторону.       Голова у меня кружится от вина, а я сам становлюсь до одури смелый, и сам лезу целоваться, потому что ну как же иначе, такая хорошая ночь, что даже на разговоры её тратить — величайший из грехов, если бы только хоть кому-то здесь было до них дело. Что такое грех для жителей Мира Стержня, если у нас бог-то всего один и где-то так далеко, что лучше об этом не думать. В честь даже самых великих колдунов храмы не возводят, и хорошо — у нас есть гораздо больше. Нечего камни переводить.       Мы даже не шагаем Тëмным путëм, скорее просто падаем в спальню, чью именно, я даже не осознаю, вëл Шурф, а я ему верю безоглядно. В голове мелькает мысль, что меня нагло подпоили и теперь тащат в постель как трепетно наивную барышню, и в этом настолько мало от правды, что я смеюсь. Моего энтузиазма и могущества сейчас могло бы хватить на создание ещё одного мира, но это всё — Шурфу, а не новым незнакомым реальностям. Успеется ещё, жизнь у нас будет длинной просто до неприличия, пока сами не устанем и не попросим пощады. А это практически вечность. Все взятые обязательства к тому времени истекут и истлеют, не сказать, будто сейчас они так уж сильно мешают жить, но надолго исчезать — мешают.       Если вдумываться, магия не так уж сильно отличается от любви, если не вдумываться — они одно. Если только человек не сойдёт окончательно с ума, не так, как мы сходим, становясь потоком бешеной и прекрасной силы, а по настоящему грустно, пусть даже и без запаха. Теряясь в одиночестве и боли от недостатка любви. А у нас её в избытке. И жизни у нас в избытке, такой полной, удивительной и практически бесконечной. Ещё лет пятнадцать назад я бы рассмеялся в лицо любому, кто пообещал бы мне сотую часть того, что у меня есть сейчас, повёл бы его за руку к врачу.       Слово бессмертие никто не говорит, поскольку сложно судить наверняка. Но многие тысячи лет — почти что оно, на самом деле. Вся переливающаяся небытием тьма Хумгата и цветные ветры Тëмной стороны — оно.       И сидеть, молча прижавшись друг к другу и смотреть на алое как закатное солнце море в безымянном мире — тоже. Пить чай из огромных кружек и говорить о стихах. Рифмовать строчки, посвящая их друг другу, потому что когда-то в прошлой жизни я был поэтом, а Шурф поэт сейчас, пусть и пишет редко, но мы-то знаем, что это так. Жевать лучшие в мире пироги с яблоками и брусникой и встречать рассвет пяти чужих солнц, достаточно маленьких, чтобы не спалить эту землю ко всем чертям, а лишь ласково греть.