чай, кофе, переспим?

Эзра Фелл долго не мог прийти в себя. Вряд ли, конечно, покойная мать имела в виду именно это, когда говорила, что всё в его жизни от лукавого. Но, видимо, всё-таки что-то да чувствовала. Не зря же в детстве сдавала в руки священников чаще, чем подпускала к себе. Эзра не был с ней согласен. Точнее, не хотел быть. Особенно, когда вспоминал, как тот, кто попросил назвать себя Кроули, впервые снял очки. Он ничего не объяснял, а только смотрел. Долго, как будто на ощупь пробовал взглядом. Фелл уже тогда чувствовал, как душа сама молча тянется к пуговицам у горла и запястий. Ему стало жарко. Воздух кипел, слизистая превращались в пар, и волосы мокли. Хотелось позволить стянуть с себя галстук. Как потом он решил для себя, что-то произошло, когда Кроули посмотрел на него, желто и по-тяжёлому долго. Потому что манило так, что ломило кости и чесались зрачки. Феллу через месяц должно было стукнуть полвека, и он никогда не чувствовал себя так. Даже в пятнадцать, когда голубоглазая девчонка позволила запустить руку себе в лифчик. Эти глаза, рассеченные вдоль пульсацией зрачков, смотрели на него так, будто светом окатывали. Тем, ещё первородным светом, который Бог создал до всех светил. Эзра никогда не видел такого, да и не должен был, но эта странность, дикость, варварство над человеческим обликом мгновенно стало новым влечением. Как будто сломав и заново срастив ребра — он не мог как прежде дышать без этого взгляда, тягучего, плотного. Фелл не позволил бы назвать это похотью. Даже страстью — нет. Для этого ещё не выдумали слова, знака, обозначения. Установленная система координат не вмещала то, что чувствовал Эзра, когда его касались, не отводя взгляда. Хуже гипноза, наркоза, транса — его рот не слушался, позволяя себе стоны, крики без формы и смысла. Главным всегда были глаза, что ни на секунду не скрылись за ресницами. Эзра смотрел, смотрел, смотрел, и отдал всё, что было под одеждой и кожей. Он был глиной в руках Кроули, позволяя создавать и выстраивать заново своё тело. Лишь бы вновь по темечко ухнуть в желтое марево, стать его частью, покорной и безропотной. Лишь бы позволили стать частью того, чего не должно быть в это мире, этой нелепицы, неправильности, от которой душа как после мясорубки. Эзре хватило пары движений чужих рук, и мир окрасился жёлтым. Небо с прожилками облаков, треснувший асфальт, дрожащие руки стариков — всё было жёлтым. Эзра чувствовал, как то, что осталось от его души, тоже стало разморенно-жёлтым. Как лютик, как раскрашенный уголок листа под солнце, как переключившийся после зелёного светофор, как спрятанное в двойном дне шкатулки золото. Эзра не прикрыл глаза, даже когда Кроули припал к его губам на прощание. Обещал вернуться, обещал вновь касаться его так же нежно. Обещал помнить и просил ждать, выделив хотя бы немного места в одной из камер сердца. Как будто Эзра, у которого потускнел и потух мир после его ухода, мог иначе.