Прикосновение божественного

— …И кроме того. Мне довелось добыть кое-что небезынтересное в последнем путешествии к северу, — говорит Цзинь Гуанъяо, когда пустеют чашки с жасминовым освежающим чаем. Говорит почти вскользь, не меняя обыденного тона беседы — доверительной, но именно такой, как положено между главой великого ордена и его верным вассалом. А потому Су Шэ даже не предполагает, что это может каким-то образом относиться к нему. — Что именно, глава Цзинь? — спрашивает он. — Если мне позволено знать. — Конечно, позволено, Миньшань, — улыбается Цзинь Гуанъяо. Деликатная эта улыбка освещает его черты изнутри, придавая фарфоровый блеск. — Как может быть иначе, если это прямо тебя касается? Су Шэ оставляет пиалу — должно быть, немного поспешно, но иначе не выходит, — и выпрямляется, глядя на главу Цзинь. Тот, напротив, чуть откидывается назад — нельзя не замечать, как блики свечей играют на его волосах при этом вроде бы небрежном жесте. Ни в одном другом человеке Су Шэ не встречал такой плавности, подвластной направляющей воле — даже в кичливом ордене Лань. «Те, кто не знают истинной цены вещей, всегда будут небрежны», всплывает в памяти слышанное когда-то от Цзинь Гуанъяо. — Ах, да. Мне следовало начать сначала, верно? — Улыбка Цзинь Гуанъяо снимает неловкость, снимает необходимость уточнять и ставить себя в глупое положение. — Точнее, с интереса. С главой Цзинь они обсуждали недавние происшествия в речной торговле, выше по течению рек, — где имел свою долю и клан Молин Су. Возможно, интерес относился именно к этому. — Прошу, глава Цзинь, — кивает Су Шэ. — Следы от эха проклятия, — отчетливо проговаривает Цзинь Гуанъяо, — до сих пор тебя беспокоят? Он даже не добавляет: «так?» Вопрос повисает на кончике фразы совсем легко, только потому что глава Цзинь не желает преступать границ вежливости. Су Шэ медлит с ответом. Он много раз слышал сам, как глава Цзинь способен огорошить собеседника неожиданным вопросом, и потому, хоть и вздрогнул от его прямоты, но не слишком сильно, и — надеется он — не слишком заметно. Ему вовсе не хочется омрачать день главы Цзинь жалобами и неаппетитными подробностями. Но ведь глава Цзинь спрашивал сам. — Полно, Миньшань, — Цзинь Гуанъяо сопровождает свои слова лёгким взмахом руки. — Я ведь делюсь с тобой собственными тайнами. Почему бы тебе не поступить так же? Ведь ты доверяешь мне? Су Шэ сглатывает. — Несомненно, доверяю, глава Цзинь. И... предположение главы Цзинь правдиво, — отвечает он, наконец. Гордость не позволяет опустить взгляд. Только чем глава Цзинь мог помочь?.. Говорить такого вслух не стоило, но Цзинь Гуанъяо обладал низким, по меркам кланов, уровнем самосовершенствования. И пускай Су Шэ твердо был убежден — иные достоинства Цзинь Гуанъяо уравновешивают это с лихвой, но на способности к исцелению ран, нанесенных с помощью чар, мощь Золотого Ядра влияла напрямую. «Даже один из Нефритов Лань не смог бы исцелить это сразу», вспоминается Су Шэ, и он невольно сжимает зубы — как всегда при мыслях о семье Лань. Если только этот... человек, которому глава Цзинь (еще даже не будучи главой) поручал разбирать вещи и записи, принадлежавшие Старейшине Илина, нашел там нечто новое о проклятиях? Но тогда зачем ждать так долго — и вспоминать именно сейчас?.. — Назвать это удачным не повернётся язык, — говорит Цзинь Гуанъяо. — Но так вышло, что в в дороге я наткнулся на одно снадобье, — продолжает он. — Точнее, на образец и подробный рецепт к нему. Ещё не договорив, Цзинь Гуанъяо достает из рукава лист, сложенный вчетверо. Разворачивает, разглаживает аккуратно сверху, проведя двумя пальцами по сгибам. Протягивает Су Шэ: — Погляди, Миньшань, — говорит он мягко. Су Шэ испытывает легкую неловкость: он не умеет и никогда не умел разбираться в лекарском ремесле — даже когда заболел всерьез (он предпочитает думать об этом как о болезни, не как о беде, которую сам навлек на себя). Бумага старая, плотная и хорошая протерлась и даже надорвана с краю по линии сгиба, и украшена к тому же невнятным желтым пятном, которое, к счастью, не повредило написанное быстрыми иероглифами, почти не имеющими ничего общего с правильной каллиграфией. Он возвращает лист, который Цзинь Гуанъяо бережно вкладывает между деревянных корешков для писем. — Изучив бумаги, оставленные автором снадобья, — продолжает он, отложив их в сторону отдельно, словно разрешая Су Шэ запомнить, как выглядит обложка (бледно-кремовая, с тонким коричневато-красным узором), — я узнал, что этот состав задумывался особо для лечения проклятых ран. А значит, предполагаю, способен помочь и тебе. Сейчас Су Шэ соединяет воедино все то, что услышал от Цзинь Гуанъяо до этого: «север», «проклятие». Должно быть, глава Цзинь вновь возвращался на земли разоренного клана Вэнь. Су Шэ сожалеет, что не мог быть с главой в этом предприятии — сопровождать его и охранять — но у него были дела в Молин Су, и ради Цзинь Гуанъяо он обязан поддерживать вассальный клан в порядке. — Вы уверены, глава? — Су Шэ очень старается, чтобы это не прозвучало, как недоверие. Он всецело доверяет главе Цзинь, как и сказал. Однако... — Я испытывал образец — и часть порции, которую изготовил на месте сам, — сообщает Цзинь Гуанъяо, как нечто само собой разумеющееся. — Если судить по косвенным признакам, свойства совпадают с описанными. Умение составлять лечебные зелья, даже по рецептам знающих лекарей, и определять их назначение — это нечто новое. Су Шэ не устает удивляться Цзинь Гуанъяо, его способности запоминать, узнавать и осваивать новое. — Этот лекарь... Некоторые говорят, что он не искал власти, в отличие от других его родичей. Но я не нахожу это мнение верным. Вовсе напротив. Всю свою жизнь он искал, как укрепить власть человека над плотью — в сломе и в сращении, всё по воле. — Цзинь Гуанъяо перестукивает пальцами по столешнице, как делал порой в задумчивости. — Он был довольно амбициозен, тебе не кажется? Су Шэ промолчал. Он предпочитал молчать, когда Цзинь Гуанъяо говорил вот так — тому нужен был кто-то, кто выслушает, а не наоборот. Тех, кто стремился возразить и влезть, без того было в достатке. Цзинь Гуанъяо коротко качает головой. — Приятно видеть, что ты согласен. Как бы то ни было — ему не удалось достичь цели, этому лекарю. Жизнь коротка. Даже для тех, кто имел все возможности с малых лет пользоваться ее благами... На этот раз пальцы Цзинь Гуанъяо скользят по столу иначе, с нажимом, будто стирая невидимую пыль. Су Шэ подбирается — но миг напряжения сгинул, как и пришел. Перед ним всё тот же Цзинь Гуанъяо. — Но даже неполный результат бывает полезен. — Улыбка, сопровождающая эти слова, краткая и сухая. Чуть ли не вымученная. — Как полагаешь? — Быть достойным ваших талантов — то, чего я желал бы от всего сердца, — говорит он и действительно имеет это в виду. — Но этот вассал не хотел бы обременять главу Цзинь. — Помощь преданному союзнику — не бремя, — возражает Цзинь Гуанъяо. — Напротив. Это только справедливо. Слова успокаивают. Да, Цзинь Гуанъяо понимал значение справедливости. Другие могли говорить о ней, но Су Шэ видел насквозь через их фасад. — Ну же. — Это почти приказ, но приказы Цзинь Гуанъяо никогда не умаляли Су Шэ. — Неужели ты оскорбишь меня отказом? И неужели тебе самому не хочется знать — как состав проявит себя на деле? Су Шэ никогда не был так искусен в словах, как глава Цзинь. — Если так хочет глава, — только и может он сказать. Но разве ему самому не хочется этого — внимания, сосредоточенности на его существе?.. — Тогда следуй за мной. Су Шэ поднимается на ноги, кажущиеся сейчас ватно-легкими. Красновато-золотая поверхность, которая всем непосвященным кажется поверхностью идеальной полировки богатого бронзового зеркала, расступается перед ним, идущим за Цзинь Гуанъяо с легким шелестом. Су Шэ гордился быть одним из немногих, кто допущен в тайные покои главы ордена Цзинь. Даже главе ордена Лань нет сюда хода, и эта мысль ручным язычком тепла лижет изнутри. Глава ордена Лань отшатнулся бы — Су Шэ представляет, как ломает отвращение эти лицемерно-правильные, будто выточенные из драгоценного нефрита черты, — узнай он, что именно здесь находится. Но для Су Шэ такие ничтожные вещи не могут изменить ничего. У этих покоев, кроме комнаты с трофеями и рабочим столом, есть и дальняя часть — что-то вроде места для неспешного отдохновения от всего и всех — с обширным столом и широкой скамьей за ним, туда и приглашает Су Шэ глава Цзинь. Сам Цзинь Гуанъяо присаживается сбоку — ставит на скамью одно колено, поджимает ногу под себя. Что-то простое и близкое есть в этой позе, но расстояние, такое короткое, душит у воротника. Цзинь Гуанъяо никогда нарочно не напоминал о дистанции между ними, однако, в этом и дело, верно?.. Именно поэтому Цзинь Гуанъяо и был достоин того обращения, которого иные попросту требовали. Цзинь Гуанъяо достает из рукава флакон, аккуратно опускает на столик-подставку рядом с диванчиком. На этой же подставке уже стоит кувшин с прозрачной водой — чуть запотевший, на охлаждающем талисмане. Су Шэ, не спрашивая, что ему делать дальше, принимается развязывать пояс. Ничего необычного, говорит он себе. Лекарь должен видеть тело болящего. Здесь есть только инструмент и материал. А если Су Шэ и скользит взглядом по пальцам Цзинь Гуанъяо вовсе не так, как изучают глазами даже самое изящное орудие медицинского ремесла... Он шумно вдыхает и выдыхает через нос. Пояс отправляется в сторону — противоположную от Цзинь Гуанъяо. Тот кивает, как ожидалось. Следом Су Шэ раздвигает отвороты верхнего одеяния у горла. Дышать становится легче, чуть-чуть. Пальцы слушаются хуже, чем он привык — не удержали бы сейчас ни меч, ни флейту. И тут Цзинь Гуанъяо удивляет его. Накрывает его руку своей, отводит в сторону. Цзинь Гуанъяо распахивает полы — на его верхнем халате, а следом на нижнем. Разводит в стороны, чуть приспуская с плеч. Не позволяет себе ни одного, сколь угодно мимолетного, случайного прикосновения к коже. Его глаза темны и внимательны. То, что Цзинь Гуанъяо делает это — неправильно, как будто это он — слуга. Когда Су Шэ в сопровождении пары своих адептов посещал проверенных лекарей — тех, чье молчание можно было купить золотом, — у них для подобных целей был особый слуга, или даже служанка, чтобы было приятнее глазу. По правде говоря, Су Шэ, оплачивая молчание золотом, порой частично тратил то, что Молин Су получал от ордена Цзинь и лично от Цзинь Гуанъяо — как помощь сюзерена вассалу (как плату за услуги определенного характера). Порой он терялся в догадках — знает ли об этом сам Цзинь Гуанъяо. — Глава Цзинь, вы не обязаны сами... — удается выговорить ему, когда Цзинь Гуанъяо распускает и завязки рубахи — пошитой особо — из двух слоев плотной и гладкой льняной ткани. Цзинь Гуанъяо слегка качает головой и на этот раз не улыбается. Его губы чуть сжаты, и выражение лица — на миг — кажется одновременно решительным и печальным. — Никому больше нельзя это доверить. Это навсегда должно остаться между нами. С начала — и до конца. С начала. Су Шэ понимает, да. Цзинь Гуанъяо, чуть сместив свой вес, оказывается совсем напротив — и почти выше. И добавляет: — Я должен лично убедиться, что снадобье действует. Потом — ты сможешь применять его сам. Не помешает вычесть из наших расходов плату за молчание лекарей, не находишь? Теперь на его губах опять мелькает улыбка — недобрая, тонкая и восхитительная. Знал. Иногда Су Шэ его попросту боится, потому что нет, похоже, ничего, что глава Цзинь не знал бы о ком бы то ни было. Но глава Цзинь имеет на это право. Само собой. Под рубахой у Су Шэ — повязки, которые скрывают неприглядное зрелище. Ему не хочется — никогда не хотелось — чтобы глава Цзинь видел это. Но, напоминает он себе, глава Цзинь видел много более ужасных вещей. И если он уже дал Су Шэ понять, что собирается сделать... Но все же Су Шэ приходится вспоминать и быстро проделать короткую последовательность дыхательных упражнений, когда Цзинь Гуанъяо дотрагивается до одной из повязок. Они влажные, разумеется; от пота, как и от выделений. Но Цзинь Гуанъяо только качает головой. Какой контраст с лицемерием тех, кто рассуждает о благородстве, но только кривится, уловив отражение уродливой действительности. — Я это предвидел, — говорит он. На самом деле, под повязками всё выглядит лучше, чем в самые первые дни. Так Су Шэ говорит себе. Тогда оно больше напоминало последствия самого проклятия — того, которое наложил Су Шэ, — даже если только с первого взгляда. Его раны никогда не были такими глубокими, как это описывалось в приобретенном с рук трактате — и изображалось на рисунках внутри. Они не доходили до внутренностей — отчего, в конечном итоге, и умирали жертвы проклятия настоящего, если как-то умели справиться с самими язвами и болью, вызванной ими. — Со мной тебе ни к чему стыдиться. Это звучит как приказ, хотя во фразе нет повеления. Но всё равно — это достаточно... наглядное подобие. Бугры воспалённой, красновато-розовой плоти окружают зияющие отверстия, и те слегка пульсируют при дыхании — сжимаются и раскрываются. Будто крохотные рты — или ноздри. От ключиц до пупка — подобие взрытой и оставленной без присмотра и посева земли; а то и вовсе — разоренного кладбища. И запах оттуда шёл зачастую — тоже как из разрытой могилы; не сейчас, конечно, но спустя сутки после самого тщательного очищения мертвенная нотка упрямо и мстительно возвращалась. Вот еще почему Су Шэ пользовался ароматами. Не только, как говорили недоброжелатели, в подражание Цзинь Гуанъяо. — Чем ты промываешь их обычно, Миньшань? Этот лекарский вопрос застает его немного врасплох. Во время пребывания в ордене Лань исцеление интересовало его куда меньше музыки. Да и считал он это всё, по чести сказать, чем-то наигранным, показным — дескать, мы снисходительны и милосердны, смотрите. Говорили, конечно, что глава Лань разбирается в лекарском искусстве, но никто не уточнял — до какой же степени. Создать нужное впечатление парой-другой цитат — это в ордене Лань умеют, бесспорно. Но кто видел Лань Сичэня в деле?.. Слова, слова. Сила струн хотя бы была реальна. — Дерево-без-тени, его еще называют бесстыдным деревом, — Су Шэ напрягает память; в этом он честно признавал превосходство Цзинь Гуанъяо. — Либо дерево с белой кожей. Так называют источники масел. Их привозят с далеких южных островов. Говорят, они очень редки. — И очень много весят в золоте. Здесь стоило уже прикусить язык, хотя щедрость Цзинь Гуанъяо к союзникам была всем известна. — Да, мне знакомы эти названия. Хотя здесь, разумеется, нет состава, как его делают лекари, — если не знать, не прислушиваться — не иметь опыта — то напряженность в голосе Цзинь Гуанъяо было бы вовсе нельзя заметить. Су Шэ пытается протестовать: — Не нужно... — Это обязательный шаг. Но я подготовил другие масла, насколько хватило моих знаний. — Цзинь Гуанъяо едва заметно кивает сам себе. В его тайном кабинете множество полок, задернутых тканью. Простыми льняными занавесями и сложно-окрашенными шторами, на которых знаки выписаны кровью и киноварью. Но Цзинь Гуанъяо отступает к «простым» полкам, на которых в легком беспорядке разложены, расставлены и разбросаны предметы простого обихода — чайники для кипятка и заваривания, чахай и пара драгоценных гайваней, и простые пиалы. С соседней полки он снимает короб с выдвижными ящиками, самый простой — украшенный лишь жженым узором под светлым лаком — в таких в башне Кои приносят с кухни обеды для гостей и хозяев, буде они пожелают обедать или ужинать у себя. Лекарские короба обычно сложнее сделаны и обильнее украшены. Странно думать, что за неимением настоящего лекарского короба Цзинь Гуанъяо просто взял один из кухонных. Но в остальном — всё как положено, и из короба один за другим появляются предметы: укладка с инструментами, серебряная миска, моток чистой льняной ткани для повязок и вываренная с травами ветошь — для промывания. И флаконы с маслами, фарфоровые, удивительно искусной работы — с мерной насечкой и тонкими носиками. Когда Цзинь Гуанъяо находит всё, что нужно, он простым жестом пододвигает столик-подставку под руку. Там стоит массивное каменное блюдо — и туда же Цзинь Гуанъяо переставляет кувшин с чистой водой и серебряную миску, чтобы освободить на столе место для раскрытой лекарской укладки и развернуть бинты. Садится рядом. Су Шэ высвобождает руки из рукавов до конца — для того, чтобы Цзинь Гуанъяо было удобнее. Цзинь Гуанъяо берет одну из тряпиц пальцами, увлажняет и протирает руки — не чистым маслом, но водой с несколькими каплями масла, теплым раствором, приготовленным вот только что в серебряной миске. Запах и в самом деле другой: не плотный, насыщенный, сразу входящий в горло и ноздри — травяной, мягкий, слегка щекотный. Су Шэ вновь смотрит на руки главы Цзинь — теперь не только на пальцы, но и на запястья, предплечья — рукава Цзинь Гуанъяо одернул и закатал, что было бы нелепо, должно быть, в иных обстоятельствах. И только подумать, что сейчас с ним, с Су Шэ, глава Цзинь позволяет себе такое... Повязки — ожидаемо — отходят с болью, с рвущимся клейким звуком. Су Шэ морщится — настолько это оскорбительно для слуха. Брови Цзинь Гуанъяо озабоченно ломаются, но Су Шэ находит в себе силы качнуть головой — нет-нет, тут нет вины главы Цзинь. Впрочем, Цзинь Гуанъяо слышал звуки куда худшие. Дальше его брови остаются внимательно сведены, и только. Его руки действуют деловито; не так ли он пользовался... совсем другими орудиями? Су Шэ поневоле кидает взгляд туда, где Цзинь Гуанъяо хранил свои трофеи. Но отвести надолго не может, как магнитным камнем его притягивает — так деловито сведены у него брови и чуть сосредоточенно сжаты губы. Следом Цзинь Гуанъяо подхватывает чистую тряпицу — не пальцами уже, а металлическим приспособлением, похожим на щипцы. Лекарь, смутно помнится Су Шэ, пользовался чем-то подобным. Признаться, Су Шэ почти всегда закрывал глаза, не желал смотреть. Но с Цзинь Гуанъяо — он и не хочет этого, и не может. Использованные тряпицы и грязные повязки отправляются в каменную чашу. Лекари предпочитали вдобавок зажигать сильные благовония, которые должны были способствовать току целительной силы в теле пациента. Но здесь нет никаких посторонних воздействий. Запахов. Только все тот же легкий аромат, близкий к запаху зеленой травы, деликатно — как сам Цзинь Гуанъяо — касающийся всего вокруг. Руки Цзинь Гуанъяо двигаются слаженно: он обмакивает ветошь в воду в серебряной миске, наносит масло из одного флакона, из другого. Одно из масел более плотное и оставляет пятна, другое — светлее, жиже, растекается по светлой ткани, распространяя более свежий и яркий запах. Несколько движений, и использованный тампон отправляется в каменное блюдо; несколько тампонов — и Цзинь Гуанъяо сменяет воду в миске на свежую. Наконец ткань щекотно касается живота, смывая грязную полосу, оставленную краем повязки ниже всех причиненных проклятием повреждений. — Мне повернуться? — спрашивает Су Шэ, видя очередной отброшенный в сторону тампон. — Приготовленного вами хватит на спину? Там… повреждения не так велики. — Говорят, в сравнении познается природа вещей. — Тон Цзинь Гуанъяо меняется неуловимо: так бывало, когда он читал по памяти. — Раздели вещь надвое и одну часть оставь, как была, а на другую положи руку — и увидишь, какие перемены естественны, а какие привнесены. Прямого ответа не звучит, но Су Шэ никогда не был дураком. Это опыт. Проверка. На все же подставленной спине Цзинь Гуанъяо действует так же тщательно, хотя и несколько быстрее. Убирает лишнее, как можно было бы действовать перед простой перевязкой. — Различия могут быть связаны с тем, что мы использовали не тот состав, который предпочитают твои лекари, Миньшань. Если здесь произойдет ухудшение, тебе придется мне об этом сказать. Су Шэ не может сейчас признаться, что верит: ухудшение не произойдет, и не потому, что состав окажется удачен, а лишь потому, что наносит его сам глава Цзинь. Тот еще раз протирает руки, на этот раз особенно тщательно — и Су Шэ не может не смотреть, как край тряпицы скользит между средним и указательным пальцем, и думается невольно — а что, если... Но нет, его рот не посмел бы. Глава Цзинь прикасается такой же точно, влажной и пахнущей спокойным-растительным, тряпицей к его животу — но теперь тряпица находится прямо в пальцах. Чуть дрожащих, но уверенных. — Ты сделал это не ради меня, — произносит Цзинь Гуанъяо, проводя — невесомо — по уже очищенным ранкам. — Но это дало мне возможность. От неожиданности Су Шэ, кажется, на миг перестаёт дышать. — Всё обернулось к лучшему, не так ли? Это очень опасный вопрос. — Так, глава Цзинь, — выдыхает он. Ведь иначе — глава Цзинь не был бы главой, и все его планы остались бы не осуществленными. Ни для кого не было секретом (даже для Вэй Усяня, да будет ему неспокойно там, где он есть) — Цзинь Цзысюань был балованным и недалеким, способным побеждать в состязаниях и блистать на охоте, но и только. Его смерть была благом для ордена Цзинь, хотя всеобщее лицемерие не давало это признать, и даже Цзинь Гуанъяо вынужден был... Тряпица поднимается вверх и спускается снова. Су Шэ делает острый вдох: он и не заметил, как на несколько мгновений почти перестал дышать. — Если все пойдет как надо, они перестанут мокнуть так сильно, — замечает Цзинь Гуанъяо, избегая определенного именования, только обводя, давая понять, о чем он. И, наконец, он берет в руки флакон со снадобьем. Он прозрачный, бледно-желтого цвета в тонкой сетчатой оплетке из золотой проволоки — дорогой, привозной сосуд: неужели же Цзинь Гуанъяо так высоко оценивает найденный рецепт?.. Налитая жидкость кажется плотной, но не как масло, а словно жидкая смола, и неожиданно нефритово-светлой. У Цзинь Гуанъяо — небольшие руки, тонкие пальцы. Он весь почти хрупок, словно его можно сломать — и Су Шэ никому, никогда не позволил бы сделать этого. Движение пальцев завораживает, когда Цзинь Гуанъяо перекатывает флакон в ладони, как бы согревая. Может быть, и в самом деле?.. Некстати, без причины, от этой мимолетной мысли делается жарко щекам. — Его автор, — говорит Цзинь Гуанъяо, имея в виду свою находку, — хотел назвать его — «роса с пальцев бога». Поэтично, не находишь? Хотя и самонадеянно. Божественное касание очищает то, что было проклято. Он преувеличивал, разумеется. — Цзинь Гуанъяо молчит мгновение, затем добавляет: — С настоящим проклятием очищение было бы заметней, чем с эхом. Как это ни странно. Су Шэ всегда нравилось наблюдать за ходом мыслей Цзинь Гуанъяо. Быть может, глава Лань и наслаждался тем, как искусно Цзинь Гуанъяо играет на гуцине или складывает короткие стихи, но то было наносное, поверхностное — чему может выучиться всякий, если приложит некоторые усилия. Но это — эти рассуждения, размышления, планы — это куда как глубже. И Су Шэ польщен. Цзинь Гуанъяо наклоняет флакон и на ладонь вливается снадобье, кажущееся неоднородным, переливчатое, не прозрачное, но светлое — словно и впрямь жидкий нефрит. Язва находится совсем рядом с левым соском. Плоть там осталась чувствительной, сладковато-отвратительным эхом. Цзинь Гуанъяо вдвойне осторожен — вводит два пальца массирующими движением, совсем не касаясь самого соска. Его твёрдость, болезненную в том числе и совсем иначе, можно списать на соприкосновение с прохладным воздухом комнаты. По крайней мере, на это отчаянно надеется Су Шэ. Он чувствует прикосновение подушечек пальцев Цзинь Гуанъяо — там, внутри. Его сердце то ли вот вот остановится, то ли выпрыгнет через горло. Пальцы, смазанные целебным составом, скользят внутрь и наружу — погружаясь до самого конца, по первую фалангу и дальше, для самых глубоких дыр. Но эти пальцы ни разу не толкаются слишком резко, не задевают ногтями. В их движении есть мерный ритм, неразличимый поначалу, но безошибочный, стоит только прислушаться. Наиболее крупные из провалов в коже требуют внимания сразу трех пальцев — их кончики входят глубже, чуть разводят края, чтобы снадобье попало всюду одинаково. В самые мелкие, напротив, не протиснуться даже мизинцу — но этот мизинец нажимает, непреклонно и только малость болезненно, в самую середину, вдавливая внутрь каплю. А перед этим Цзинь Гуанъяо обводит каждую ранку круговыми движениями, деликатными, расслабляющими, готовящими к вторжению. Су Шэ не может не подаваться ему навстречу, чуть вздрагивая. (И не может не вспоминать: как он, стыдясь себя самого, купил особое масло, сказав даже себе, что это подойдет для лампы — для лучшего сна, расслабления после тяжелых вечеров, занятых повседневной рутиной ордена, и даже несколько раз использовал его так, как соврал даже себе, — но на самом деле... И было даже не настолько больно или затруднительно, сколько, вновь, стыдно: того, что он лежал, выгнув спину, с двумя пальцами в собственном заднем отверстии, думая при этом о главе Цзинь: о его руках, о его деликатной твёрдости, которая должна была бы проявляться во всём, везде...) Определенно, глава Цзинь не мог иметь в виду ничего... подобного. Знай он, какие мысли сейчас проносятся в голове Су Шэ, то несомненно почувствовал бы себя оскорбленным. Он отчаянно надеется, что под одеждой не видно то... состояние, в которое его приводят движения Цзинь Гуанъяо. Воздух в комнате будто дрожит, качается. — Что такое, Миньшань? Тебя что-то беспокоит? — Цзинь Гуанъяо наклоняет голову к плечу. Пальцы останавливают своё скольжение, и Су Шэ едва удерживается от нетерпеливого всхлипа, непочтительного по отношению к главе Цзинь. Не дождавшись ответа, Цзинь Гуанъяо наклоняется еще ближе, изучая его лицо. И пока Су Шэ подбирает фразу, которая не показалась бы подозрительной или намекающей на что-то неподобающее со стороны самого главы Цзинь... — Может быть, это? Ладонь Цзинь Гуанъяо безошибочно ложится на его пах, обводит круговым поглаживанием. На губах играет улыбка, лёгкая, неуловимая, которую, тем не менее, так хочется поймать — если бы Су Шэ только посмел. Отблески света играют в ямочках на щеках. — Глава Цзинь... — удаётся выговорить ему. — Твои тайны — мои тайны, — напоминает Цзинь Гуанъяо. И Су Шэ может только распахнуть рот, ловя обжигающий воздух, когда Цзинь Гуанъяо распускает завязки на его штанах. Он раскрыт перед главой Цзинь, хоть и не целиком обнажён. Но это и правильно: как еще может быть? Цзинь Гуанъяо прерывается, чтобы вылить на ладонь остатки снадобья, и, прижав эту ладонь к его груди, не дает податься вперед, удерживает на месте — прямым и натянутым, — хотя не прилагает никакой физической силы. Духовной, впрочем, не прилагает тоже. Осторожные, теплые пальцы высвобождают член из штанов и тут же принимаются за дело: собрав смазку с головки, начинают скользить вверх-вниз в уверенном ритме. Дыхание замирает. Пальцы другой руки Цзинь Гуанъяо не прекращают собственных движений — новая порция снадобья на коже кажется холоднее, но Цзинь Гуанъяо понимает и не торопится, вдумчиво смазывая еще нетронутые участки. Пристального внимания удостаиваются — теперь — язвочки-бугорки, те самые, которые заживают, даже если только на время, лучше, чем дыры. По крайней мере, после снятия повязок они разве что слегка заблестели — и то не все, только те, что были ближе к шее. Цзинь Гуанъяо блюдет ровно тот баланс между твердостью и осторожностью, который так нужен, чтобы не надорвать схватившуюся кожу поверх. Быть может, если средство подействует... Ох. Мысль обрывается. Твердость. Осторожность. Да. Баланс, где движение бедер — вперед, совпадает, сливается с движением пальцев, с легким нажимом, и дразнящим — почти, хотя нет, нельзя думать так — случайным погружением в проёмы плоти. Су Шэ убьёт за него. За него умрёт. Стучит, ходит в голове и эхом в горле, замкнутом плотно, в такт с кольцом плотно сжатых пальцев на члене. Безжалостно, всеохватно, оставляя на губах один только всхлип вместо слова и стона. Вовсе не как игра на музыкальном инструменте — ему ли не знать; но он отзывается, разводит ноги навстречу. И все, наконец, кончается: обрывом дыхания, вспышкой перед глазами, белесым и непрозрачным на нежной и жестокой руке. ...Су Шэ замечает, что у него закрыты глаза. Он сначала только слышит — шёлковый шелест и более мягкое, почти неслышное, скольжение тряпицы по коже. Цзинь Гуанъяо обтирает руки — обе. Отсутствие прикосновений чувствуется как обнаженность — острее наготы настоящей. Су Шэ сам завязывает штаны — скованность в движении почти незаметна, и вполне сходит за обычное нежелание потревожить раны, — и только потом поднимает взгляд на главу Цзинь. Тот смотрит на него, чуть наклонив голову; взгляд нечитаемо-мягок. Невыносим. — Всё в порядке, Миньшань, — шепчет Цзинь Гуанъяо. Его губы вздрагивают — как если бы его самого тронуло произошедшее. Охваченный чувствами, он берет ладонь Цзинь Гуанъяо в свои и целует — не пальцы даже, нет, он не смеет. Целует тыльную сторону ладони, и Цзинь Гуанъяо смотрит на него с новой улыбкой, в которой — веселое изумление. Но ни тени неловкости. Этот человек стоит целого мира. Не то чтобы Су Шэ раньше сомневался в этом. Для него это действительно было — прикосновение божественного. Даже если лекарь, кому судьба оставаться теперь безымянной тенью, думал совсем об ином. (Он подозревает, кто был тот лекарь. Но тайны Цзинь Гуанъяо — его тайны, и он не скажет ни слова, если глава Цзинь не прикажет иначе. Не скажет даже самому главе Цзинь.) Следом Су Шэ вспоминает, как в тумане, совсем недавнее — прикосновение его бедра к чему-то тёплому... может быть, не просто — не только — ноге Цзинь Гуанъяо? Он поднимает вторую руку и проводит по штанине. Уже не отличить, конечно, не теперь... и все же кладёт на колено главы Цзинь, глядя на него с немым и строгим вопросом. — Сейчас это излишне. — Мое состояние не помешало бы мне позаботиться о вас, глава Цзинь, — говорит он твёрдо. — Никогда не помешает. — Счастлив человек, имеющий такого преданного друга. Я... польщен, Миньшань. Глава Цзинь только что назвал его другом. Сколько может заслужить один человек?.. — Но в этом и правда нет нужды. По крайней мере, сейчас. — Цзинь Гуанъяо покачал головой. — Сейчас мы не закончили с тобой. Осталось еще кое-что. Ах, да. Су Шэ моргает. Цзинь Гуанъяо подхватывает со стола размотанные загодя бинты, льет воду из кувшина, разводит масло — несколько капель, — подогревая воду талисманом. И смачивает повязку со всех сторон, прежде чем оборачивать вокруг торса Су Шэ. Запах этого масла уже другой, не совсем лёгкий и травянистый. Цветочный, пожалуй, но тяжёлый и холодноватый. Нездешний. — Заживление и успокоение, — комментирует Цзинь Гуанъяо негромко. И как будто ждёт подтверждения? Су Шэ глубоко вдыхает, впитывая эхо аромата, витающее в комнате. Кивает и даже не вздрагивает больше от прикосновений, только смотрит на главу Цзинь — по-прежнему остающегося так близко — из-под ресниц. Мысли и в самом деле замедляют ход, но покой глубже, чем после обычного… решения деликатных проблем. Масло ли это, или мягко-указующий голос главы Цзинь — не так важно. Одеваясь, он не спешит, как бывало у лекарей, чтобы поскорее покинуть это место и забыть обо всем — до следующего раза. Об этом ему совершенно не хочется забывать. — Обязательно напиши мне о результатах, Миньшань. Согласно записям лекаря и моим наблюдениям, эффект должен сказаться на третий день, к первому вечернему часу. — Цзинь Гуанъяо говорит это уже издали, прибирая все принадлежности туда, где они и были, а пресловутые заметки — вместе полупустым флаконом — спрятав в рукав. — Воспользуйся одним из тех сигналов, которых я оставлял тебе вместе с заготовками талисманов перемещения. Таким не делятся с посторонними, но для Цзинь Гуанъяо соображения пользы стоят выше пустого престижа, и Су Шэ ценит это. — Одного слова будет довольно, глава Цзинь? — Верно, — кивает тот. — Сигнал скажет мне остальное. Цзинь Гуанъяо деловито убирает в короб все неиспользованное (только щипцы и миску оставляет на столе — должно быть, чтобы после обработать их крепким вином и кипятком; оставлять улики — не в характере Цзинь Гуанъяо) и вновь оборачивается к нему. — Если первая проба нас не обманула, и снадобье окажется действенным, то понадобится провести еще один сеанс. На этот раз, боюсь, мне придется раздеть тебя целиком. Глава Цзинь наклоняет голову к плечу и смотрит на Су Шэ долгим искристым взглядом, от которого пересыхает во рту. — Я дам знать, когда буду ждать тебя.