Камнепад

Ричард забыл почти всё, что осталось за чертой "до", но роящиеся в бокалах пузырьки и тяжкие речи помнит так, будто всё это было с ним только вчера. Наверное, такая защитная реакция. Если бы ему было больше, чем восемь лет, когда отца не стало, ему бы, возможно, кто знает, не удалось бы освоиться в этом новом для него мире, как не смогла мать. Как она Ричарду быть не хочется в общем и целом. Сложно это объяснить: он ведь не ненавидит её, как Айрис, не отводит взгляд, как Дейдре, не ждёт от неё до сих пор заботы, как Эдит. Он просто... слушает, наверное. Слишком внимательно, если спросить сестёр. Может быть, вовсе он ничего и не помнит. Может быть, это яркое пятно соткалось исподтишка в его мыслях из её обрывочных, лихорадочных слов. Мирабелла больше молчит и отводит взгляд, сухая и поджатая, словно бы занесённая для удара, но уж когда она открывает рот, фразы вырываются из него неравномерно, хлещут с запинками, как из неисправного фонтана. Ричарду кажется, он откуда-то помнит фонтаны, но, скорее, это последствие чтения книг из отцовской библиотеки. Книги - единственное, что осталось им после (миротворцы, гнавшие их прочь, отбиравшие вещи, должно быть, и читать-то не умели), а так как к продаже в Двенадцатом дистрикте они годятся разве что в качестве растопки, бОльшая часть их осела под столами и на шкафах, подпирая стулья с подточенными оголодавшими мышами ножками, служа подставками и чуть ли не единственными игрушками младшим, медленно плесневея в затхлом воздухе некогда заброшенного дома, который они обставили - в основном собой - и отремонтировали - в основном тем, что нашли в мусорных баках. Позже - выторговали в Шлаке; гораздо, гораздо позже, когда Айрис стала стирать достаточно хорошо, чтобы наниматься прачкой в богатые дома. Дейдре после школы принялась тренироваться с рогаткой и вскоре заслужила славу сносного крысолова. Ричард начал подрабатывать мальчиком на побегушках в торговых лавках - надрываясь, тягать ящики с товарами, зная, что ему вряд ли когда-нибудь хватить денег, чтобы купить хоть что-нибудь из этого; у мясника - разделывать туши (тоже - роскошь для мэра и миротворцев), к которому они поступают непосредственно из Десятого на огромном поезде, исторгающем тучи золы, кашляющем надрывно. Ричарду кажется: он помнит детство, отца и станцию. Речи. Пышные интерьеры Дома Правосудия, бледных детей в слишком роскошных для них креслах, только подчёркивающих нездоровую худобу и желтизну источенных гнилью зубов. Дети садились в вагоны, оглядываясь каждый миг, а Эгмонт Окделл махал им рукой с платформы, бескровно, нерадостно улыбаясь. Он только и ждал, когда бы вернуться домой и откупорить бутылку с прячущимися внутри пузырьками. Ричарду, как старшему, он даже давал отхлебнуть пару раз, но ничем хорошим это не кончалось - пузырьки жгли Ричарду нёбо, и он некультурно сплёвывал их на мягкий, густой ковёр. Отец смеялся; мать недовольно поджимала бледные губы. Она уже тогда ни у кого не вызывала положительных эмоций. Никогда не бывала ласкова, но Ричард мирился с ней - тёплый свет отца ложился ей на лицо, тогда уж всё становилось теплее, даже зимний лёд её пристальных глаз. Она тоже его любила - пусть ни за что не сказала бы вслух, зато теперь, если и говорит, то о том, что он умер героем. Умер ли? Для неё, возможно, но достоверно не знает никто. Об Эгмонте Окделле не говорят, а его дети давно уже научились заботиться о себе сами; дорогой особняк сгинул, достался новому мэру, книги ссохлись или разбухли так, что у некоторых уже не разлепить страниц, и лишь голод в животах бурлит в те ночи, когда приходится ложиться спать без ужина, - всё такой же игристый.