Камнепад

Рано или поздно заканчивается даже это, и они с Алвой селятся в доме у моря, разбивая о его ступеньки бутылку игристого вина - словно отправляя корабль в большое плавание. Но, конечно, перед этим приходится уговорить Рокэ впервые за много лет пересечь границу родного дистрикта - и когда он ступает на мягкий, по-осеннему прохладный песок, улыбка его скорее напоминает надрез: она прямо-таки истекает сдержанным, сдавленным криком, как кровью. Ричард крепко-крепко обнимает его за плечи, а потом они наблюдают за бесконечным движением волн, пока не стемнеет. Дом для них двоих слишком велик - на лестнице то и дело слышится эхо голосов, и тогда им обоим кажется, что каждая комната полнится призраками тех, кого они потеряли на пути сюда. Спасает только человеческое тепло - спина к спине, кожа к коже, возможно, взаимные объятья; Ричард вслед за Рокэ полюбил спать голышом, но первые полгода после переезда, после успешного окончания революции, они кажутся друг другу и самим себе такими бесконечно уставшими, обескровленными и беспомощными, что у них нет сил даже заниматься любовью. Целыми днями они переходят из комнаты в комнату в погоне за призраками, лишь изредка пересекаясь в коридоре, сталкиваясь кончиками пальцев в немой поддержке. Осязаемое, человеческое касание ободряет, хоть немного смазывает вяжущее чувство пустоты, поселившееся в груди. Алва привык к нему за минувшие годы, Ричард - пока ещё не совсем, но очень старается. Лучше всего у него получается в те дни, когда дома звонит телефон: Айрис теперь как будто всегда в приподнятом настроении - дома всё хорошо, у них есть еда. Она помогает новому мэру, а в свободное время учит всех желающих стрелять из лука. У неё есть большие надежды на жизнь, а Эдит растёт такой умницей - лекарь взял её в подмастерья, так что теперь угрюмый, пустоватый для двоих дом полон калечных зверюшек, которых она подбирает, не раздумывая. Отныне всем хватает места и припасов. Они не говорят о Дейдре. Ричард вообще почти не говорит. Он замирает у телефона с трубкой в руках, вовсе не смущаясь собственной наготы, и ему кажется, что от вибрации собственного голоса он вот-вот осыплется на пол. Обломками. Сейчас ещё рано, когда-нибудь потом, но пока что боль так свежа, что Айрис даже не просит его приехать. Знает, что он не сможет смотреть ей в глаза и, что ещё вероятнее, разрушит их маленькую идиллию всеми своими травмами, ночными кошмарами, невозможностью дышать полной грудью. Здесь, в Четвёртом, вовсе нет леса, к которому он привык, непроходимо-густого и полного дичи. Так, на холмах растёт можжевельник - пряные рощи, сбивающие с ног восхитительным запахом. Ричард ходит туда гулять иногда, рано утром, чтобы увидеть рассвет, огромной рыбиной бьющийся о сеть из редких стволов, в которую по неосторожности угодил; даже не спрашивает у Рокэ, не хотел бы ли он пойти тоже. Рокэ пока с трудом даётся выходить из дома. Их обоих пытали, когда поймали, но никто не рассчитывал, что Ричард знает многое, так что Рокэ досталось всё самое худшее. Теперь он может смотреть на море лишь издалека - его, всё детство проведшего в воде, сейчас пугает мысль о том, чтобы погрузиться в неё хотя бы по пояс. С душем в доме он ещё кое-как справляется, но первые месяцы Ричарду приходилось обтирать его шершавое, истощённое и покрытое медленно заживающими следами побоев тело влажной тряпкой. Прежде свободно струившиеся чёрные волосы были сострижены уродливыми клоками, так что в конечном итоге Рокэ попросил побрить его налысо - впрочем, они отрастают и восстанавливаются быстрее, чем всё остальное. Легче. Рокэ говорит, раньше в Четвёртом тоже любили танцевать. Но теперь не слышно ни голосов, ни радостных возгласов, ни залихватского шлёпанья босых пяток. Здесь мало кто остался - многие погибли во время восстания, кто-то уехал, не в силах больше оставаться там, где умерли их близкие. Их дом затерян между дюнами, но до деревни, в общем-то, рукой подать - и даже по ночам там никто не включает свет, точно всё ещё боятся бомбардировок. Ричард ходит туда за покупками - в основном за едой, изредка - за какими-нибудь безделушками и мелочами вроде благовоний. Это немногое из прежней жизни, что Рокэ решил сохранить. Он осторожно наносит несколько капель на запястья, тыльную сторону шеи, ключицы. Проводит едва влажными пальцами по соскам, и тогда взгляд у него вдруг становится почти прежним. Только лучше. Больше никакой загнанности, усталости... Как только они будут готовы, они станут радоваться как никогда раньше. Может, смогут произносить вслух имена, которые теперь и в мыслях вспоминать боятся. Дейдре. Квентин Дорак. Мирабелла Окделл. Марсель Валме. И даже Коко с Марианной... и даже Манрики, все подчистую... Кроме них - все победители до последнего, включая Альдо. Когда Ричард думает о них, его охватывает древний ужас, которому никто так и не осмелился дать имя с самого зарождения человечества. Словно мертвецы и вправду могут утянуть за собой, как столько раз повторяли в детстве, поплотнее укутывая в одеяло. За новыми жертвами недавних сражений забываются старые, но и они время от времени приходят во снах. Рокэ то просыпается от каждого хруста, то никак не может разлепить глаза и вырваться из кошмара - Ричард осторожно будит его, вновь и вновь поражаясь тому, какой же он хрупкий. Сильный, но хрупкий. Хрупкие кости под хрупкой кожей, хрупкие движения и ресницы, хрупкие органы в теле, которые, кажется, могут отказать от малейшего нервного напряжения. В какой-то степени это даже хорошо. Наверное, Ричард и сам держится на плаву лишь потому, что он должен следить за тем, как бы Рокэ не треснул посередине. Несомненно, что они оба присматривают друг за другом, и это даёт свои плоды - целое дерево яблок любви, что-то вроде того, на которое они натыкаются в чьём-то заброшенном саду, решив устроить себе настоящий поход. Несколько месяцев спустя, разумеется, когда Рокэ уже понемногу становится лучше. Зрелище плодородия посреди разрухи как утешает, так и расстраивает (если думать о том, что никто и никогда уже не вернётся собрать этот урожай). Ричард, решаясь, перемахивает через низенькую изгородь и принимается карабкаться вверх по не такому уж толстому стволу. Рокэ ворчит, но, опираясь на ограду, не мешает, ждёт и любуется. Наверное, он мог бы по-прежнему топить свои горести в вине, однако Ричард этого не позволяет - пусть лучше с головой засыплет их яблоками. Отвлечётся на что угодно другое. Если бы они ещё и пили, их уж точно стало бы не спасти. И без того достаточно зависимостей, от которых надо отделаться - их преследует и морфлинговая ломка (особенно сразу после госпиталя), и тяга закурить. Воспоминания о долгих годах в роскошных спальнях - спустя какое-то время становится особенно заметно, насколько Рокэ привык к некоторым из трюков, которые с ним проделывали на протяжении стольких лет. Ричард - попросту не успел, однако со временем, как очередной признак выздоровления, их с новой силой начинает тянуть друг к другу и часть прилипшей к ним в Капитолии грязи приходится отскребать с кожей, обнажая нежное, слишком нежное нутро, которое подчас не выдерживает даже прикосновений. В конце концов, впервые они могут наслаждать друг другом по-настоящему - наедине, в темноте, никуда не торопясь, делая то, что нравится именно им. Вокруг ни души, так что в какой-то момент Рокэ предлагает перебраться на пляж, и хоть Ричард поначалу о многом волнуется (например, о том, что Алва ни разу ещё с возвращения не подходил к морю настолько близко), и он в конце концов решается, упаковывает корзину для пикника, покрывала и зонтик от солнца, который вовсе не пригождается. Они ласкают друг друга под открытым небом, на тёплом ветру, а потом Рокэ просит, мягко переплетая пальцы любовника со своими, терпеливо предупреждает: - Не отпускай мою руку. Я хочу, чтобы мы вошли в море. Ричард тревожится, но не собирается возражать: что-то в голосе собеседника подсказывает ему, что Рокэ готов, что ему это нужно прямо сейчас. Промокнув в пенных брызгах задолго до настоящего погружения в воду, они стараются чувствовать друг друга больше, чем что бы то ни было вокруг, и у них получается. На море понемногу разыгрывается шторм, но они и заходят совсем недалеко - замирают на грани между берегом, волнами и темнеющим от туч небом. Серые буруны фыркают, точно кони, резвятся вокруг - Ричарду даже становится страшно в гуще назревающей бури, но Рокэ вдруг запрокидывает голову к небу и торжествующе смеётся, да так заразительно, как тут не подхватить? Горизонт взрезают золотые кинжалы молний, гром гремит всё ближе, море ревёт и беснуется в клетке берега - но именно в дикой, незамутнённой, ни на что конкретно не направленной ярости природы, такой же по силе и качеству, как их собственная, двоих наконец-то находит долгожданный покой. Не шорох, но грохот - то, к чему они привыкли, особенно за месяцы восстания. Тишина - что может быть хуже? Только бы не слышать собственных мыслей, оглохнуть, забыв от ошеломления о страхах, о пытках, о смерти... Воздух напоен каплями, пресными и солёными, и сквозь него губы ищут и находят губы, а дальше всё становится как-то проще. Постепенно и понемногу, но окончательно, как приговор. Не смертный, нет; приговор жить дальше со всем этим грузом потерь и воспоминаний. Но и он обжалованию не подлежит. Солнце светит так ласково, когда они приезжают погостить в Двенадцатый. Тёплыми ладошками ерошит коротко остриженную макушку Ричарда и по прядям перебирает отрастающие волосы Рокэ. Они сходят с поезда на маленьком, но куда более оживлённом, чем прежде, вокзале и неуклюже пробираются сквозь толпу навстречу вытянувшейся Эдит и пуще прежнего похорошевшей Айрис, радуясь шуму, сутолоке, суматохе. Радуясь жизни во всех её проявлениях - такой, которой больше не нужно скрываться и прятаться в коробках домов от неусыпного внимания миротворцев. И по-прежнему не разжимая рук.