Камнепад

- Поверить не могу, что ты чуть было этого не сделал. Ричард оборачивается на него и щурит глаза, некоторое время искренне занятый узнаванием. И вправду, Алва без полурасстёгнутой рубашки, подводки на глазах и идеальной причёски совсем на себя не похож. Если что его, небритого, тепло и невзрачно одетого, выдаёт, так это едкая насмешка в голосе. И всё равно, Ричард так рад его видеть, что сам себе удивляется. Нечаянно делает несколько шагов вперёд, спохватывается, старается сдержать обжигающую, кипящую радость, не дать даже струйке пара пробиться наружу. Они как будто поменялись местами - или, может, одеждой, образом жизни. Ясное дело, в таком виде Алва не покажется на глаза ни одному из своих любовников, ни одной из своих любовниц. А Ричард идёт по лёгкому снегу чуть ли не босиком - у него голова кружится от только что добытой информации, он вовсе не чувствует холода и не хочет вызвать машину, которая довезла бы его до Тренировочного Центра. Он не знает, что и сказать, поэтому смято здоровается. Алва даже не слушает - сбрасывает куртку с плеч (одну из, как оказывается), и, легко преодолев разделявшее их расстояние, ловко накидывает её на Ричарда, словно в сеть ловит. Тот в ответ запоздало пытается отшатнуться - одежда падает на мостовую, чёрная, точно вороньи перья, плотная ткань поверх только что выпавшего снега. Алва только головой качает. - Надо же быть таким наивным. Посмотришь - и не поверишь, что ты как-то умудрился пережить Игры. Ричард не знает, чем заслужил все эти едкие комментарии. Он слишком устал, а в голове у него так шумит, что слова вовсе не приходят на ум. От выпитого совсем не мёрзнет - стоит посреди улицы и бесконечно смотрит на бывшего ментора, которого не видел как минимум пару месяцев. Глаз не может отвести. Без напускного лоска Алва выглядит не просто уставшим - постаревшим, и от этого болезненно ёкает что-то в сердце. - Пойдём, - поняв, что ответа не дождаться, он снова накидывает на Ричарда куртку и берёт его заледеневшую ладонь в свои. Улицы Капитолия - не место для нежностей, но здесь привыкли прятаться по домам от легчайших осадков и вообще стараются не выходить на улицу в холода. Зима задержалась в столице - говорят, обычно здесь теплеет гораздо раньше, в конце концов, уже начало весны. А в Двенадцатом будет ещё мести и мести... - Куда мы идём? - немного оттаивает Ричард. Ответа не следует, но, как оказывается, вовсе не далеко - забиваются под ближайший карниз, и Алва стряхивает с русых прядей спутника пышные хлопья снега, строго-настрого выговаривая: - Только не вздумай идти с этой информацией к Штанцлеру. Он уже лет двадцать шпионит на Капитолий. Относительное тепло (хотя бы защита от порывов ветра) и чужая неловкая забота внезапно приводят Ричарда в чувство. В последнее время его мысли ходят по одному и тому же кругу: повстанцы - Капитолий - информация - повстанцы - Капитолий... Неудивительно, что разговор на знакомую до малейших деталей тему он оказывается в состоянии поддержать даже теперь, словно что-то щёлкает в мыслях, высекая искру: - Так это он..? - сбивается и отводит взгляд, тут же начиная сомневаться в своей догадке. Словно она так и напрашивается - не знак ли, что что-то тут нечисто? - Моего отца... - ещё менее уверенно добавляет Ричард. Скорее всего, на эту тему им говорить вообще не стоит. Да и откуда бы Алве знать? Он кладёт собеседнику руку на плечо как-то неожиданно ласково: - Вероятно. Но ходили слухи, что всё было не так. Кто-то, - тихо вздыхает, глядя не на замершего, обратившись в слух, собеседника, а на снег, который всё падает и падает, пролетает мимо, - уверен, что Эгмонт Окделл сам пришёл к главе миротворцев Двенадцатого с признанием. Что он знал о Штанцлере и понимал: скорее всего, восстание, о котором Капитолию и без того было всё известно, не принесёт плодов и закончится только смертью невинных людей. Это вовсе не звучит как обвинение в трусости, однако Ричарда в который раз за последнее время охватывает слепая, беззаветная злость. Это нечестно! Значит, всё то, во что верили воспитавшие его люди, никогда не могло бы стать реальностью? Значит, сегодня он зря терпел унижения, добывая информацию, которая разве что поможет администрации президента устранить очередного недовольного? Значит... он ничего не сможет сделать? Никогда не вырвется из этого беличьего колеса? И не спасёт своих сестёр. Ричард сжимает кулаки и прячет их глубоко в карманах уже натянутой по всем правилам куртки. Вот теперь-то ему становится по-настоящему холодно. - Почему вы не могли сказать мне об этом сразу? К чему все эти секреты и недомолвки? Разве вы не обещали помочь мне выжить? Или вы не понимаете, что Игры никогда не кончаются? - голос, и без того далёкий от спокойного, теперь вовсе срывается на крик. Стоило бы быть осторожнее - как бы жители дома не начали выглядывать на шум. Но Ричард больше не в силах сдерживаться, словно пройдена какая-то невидимая грань. Он больше даже не уверен, что сможет заставить себя вернуться в Капитолий. - Неужели вы настолько привыкли есть с рук у этих... этих... - он не может подобрать нужного слова, в полной мере выразившего бы всё отвращение, которое он испытывает, поэтому просто прокашливается, утирая внезапно проступившую на губах кровь тыльной стороной ладони, и обличительно заканчивает, - что не готовы бороться за свою свободу? Нужна она вам, свобода, эр Рокэ? Ричард бы, конечно, наговорил ещё столько обидных слов, но не может. Не может и всё. Лицо у Алвы белое как полотно, и он выглядит таким хрупким, чуть ли не стеклянным... Ещё мягче и тише, чем свежий снег, он шевелит потрескавшимися на морозе губами: - Это ты не понимаешь. Выживание и борьба за свободу, скорее всего, исключают друг друга, - и всё-таки он улыбается. Пронзительно грустно, сверкнув уже не такими ослепительно белыми зубами. Где бы он ни был последние два месяца, это место изменило его. И в груди у Ричарда - прежде, чем он успевает по-настоящему осознать, - распускается, разбухает, не вмещаясь в клетку рёбер, надежда. - Но, полагаю, ты свой выбор уже сделал. Может быть, я хотя бы смогу уберечь тебя от глупостей. ...Меньше всего Ричард ожидает, что штаб-квартирой повстанцев окажется роскошный особняк на окраинах Капитолия, однако глупо полагать, что Алва ошибся местом. Он чувствует себя здесь по-хозяйски: вешает верхнюю одежду на крючок, разувается и, не дожидаясь слуг, проходит в тёмные недра дома. Что ещё остаётся, кроме как проследовать за ним? Отсутствие прислуги, обязательной в любом мало-мальски приличном капитолийском доме, - вот что по-настоящему бросается в глаза и выдаёт это место. В остальном - роскошная мебель, прекрасные и наверняка дорогие картины, силуэты людей на которых в полумраке едва различимы. Алва безошибочно находит в переплетении коридоров и перетекающих одна в другую комнат кабинет, из-под двери которого наружу пробивается косая линия света, и едва ли не ласково подталкивает Ричарда в спину, призывая войти первым: - Давай же, тебя там ждут. Сильвестр оказывается вовсе не под стать своему особняку - сухонький, болезненный на вид мужчина преклонных лет, не делающий ничего, чтобы скрыть свою старость. Он одет в самое простое и, кажется, улыбаться не привык вовсе - нет даже смешливых морщинок в уголках глаз. Этакий строгий учитель, утомлённый упорным трудом и борьбой с непослушными учениками. Однако он безукоризненно вежлив и краток, сразу переходит к сути дела. Суть дела в том, что Ричард может стать ключевым элементом восстания в Двенадцатом дистрикте. Он подарит надежду своим людям, подскажет верный путь друзьям отца. Он... станет тем, кем Мирабелла Окделл сможет гордиться. И, если всё получится, обеспечит безопасность сёстрам. Но, чтобы это случилось по-настоящему, предстоит проделать ещё долгий путь. Сильвестр (это псевдоним - безопасности ради) говорит без обиняков, более того, как бы не старается напугать - глядя Ричарду прямо в глаза и постукивая сухими пальцами по вычурной столешнице дорогого дерева, он утверждает, прямо и просто: - Скорее всего, ты умрёшь. Если этого и не случится, есть большая вероятность того, что умрут твои близкие. Люди, которых ты любишь, - Ричард не оборачивается, чтобы взглянуть на Алву, однако спиной чувствует его присутствие, слышит хриплое от холода дыхание. - Кто-то не переживёт этой войны, никто не останется прежним. Ты готов пожертвовать всем, мой мальчик? - даже ласка в его голосе холодная, закостеневшая, чешуйчатая и неповоротливая. Ричард представляет, как умирает Айрис. Дейдре. Малышка Эдит... Мать пытают, чтобы выяснить, что ей известно, - ну, уж она была бы рада умереть великомученицей революции. И ему становится страшно, но это не страх дичи, с которым он свыкся с начала Игр. Это почти что азарт охотника. - Подумай, вот именно, - добивает Сильвестр. Ему явно не верится, что Ричард на такое способен, он убеждён, что Ричард сейчас развернётся и уйдёт, не обернувшись. - Ты знаешь, что стало с твоим отцом. И, если ты действительно такой сообразительный, как мне тебя расхваливал Рокэ, то давно уже понял, что на этой Жатве почти в каждом дистрикте трибутами стали дети и внуки мятежников или тех, кто как-то иначе не угодил Капитолию. Были и вытянутые наугад бумажки, чтобы создать хотя бы видимость несчастливой случайности, но две трети... Да, это Ричарду не надо объяснять. Об этом они с Валентином догадались ещё на арене. Сильвестр ждёт, всё нетерпеливее перебирая пальцами по столу, но напрасно он рассчитывает на худшее - просто надо собраться с духом, отбросить страх достаточно далеко, чтобы голос не дрожал, когда Ричард скажет: - Так каким будет моё первое поручение?