Шестьдесят секунд

– За все эти годы ни разу не видел, чтобы у него так ярко горели глаза. Это все еще немного странно – слышать голос Итадори откуда-то сбоку, а не открывая собственный рот. Странно – но определенно, сука, прекрасно. Лучше бы, конечно, вообще Итадори больше никогда не слышать, никогда больше в зоне своей видимости его не наблюдать – но вселенная Сукуны и так в последнее время была до подозрительного снисходительна и добра, не ему требовать больше. И у этой вселенной есть вполне конкретное имя. И имя ей Фушигуро Мегуми. Уточнять, кого именно Итадори имеет в виду, совсем не нужно. Сукуна продолжает смотреть на Мегуми, который стоит чуть в стороне и с выражением невообразимой скорби на лице выслушивает излияния драматично заламывающего руки Годжо. Забавно, буквально все окружение Сукуны теперь – сплошь шаманы; услышал бы это Сукуна тысячелетней давности – сначала заржал бы, следом со смехом разодрал бы глотку тому, кто весть благую принес. А потом порвал бы в клочья и тот мир, который к такому пиздецу придет. Этому Сукуне тоже хочется рассмеяться – но от осознания того, насколько нынешняя реальность его устраивает. То есть, он бы с удовольствием снизил уровень шаманства в своей жизни, но – Мегуми. Ради Мегуми можно и потерпеть. Еще забавнее лишь то, как смиренно их прогнившая шаманская верхушка возрождение Сукуны приняла. Как оказалось, идти против сильнейшего шамана своего времени, его трех щенков, которые давным-давно щенками перестали быть, превратившись в угрозу, с которой стоит считаться, и того самого возродившегося тысячелетнего демона – на такое ни у кого яиц не хватило. Итадори тем временем продолжает стоять рядом, явно не намереваясь никуда сваливать, и даже показательное игнорирование Сукуны его не смущает. Как был тупоголовым и непонятливым, раздражающим мальчишкой – так им и остался. И тем не менее, его слова все равно где-то внутри оседают, против воли что-то согревают. Если замечает не только Сукуна – то может, он не так уж себя и обманывает? Может, Мегуми и правда с ним хорошо? Может, Мегуми и правда с ним, пусть немного, пусть мимолетно – но все же счастливее? Сукуна – тысячелетний демон, на счету которого только пепел и кровь. До недавних пор он сам не знал, что такое счастье, не думал, что в нем есть хоть какой-то смысл. Как он может сделать кого-то счастливым? Как он может сделать счастливым Мегуми, который заслуживает весь мир и пару вселенных в придачу? Сукуна скрипит зубами и засовывает руки глубоко в карманы, когда появляется желание что-нибудь к чертям разъебать, вспороть кому-нибудь глотку. Ярость вскипает в нем стремительно, пытаясь перекрыть незнакомое, страшное. Не привык он ко всему этому дерьму с сомнениями, с неуверенностью, со страхом проебать все. Со страхом причинить боль – пусть и касается все это только одного конкретного человека. Бога. Сна. Целую тысячу лет боль была целью и средством, инструментом – но потом пришел Мегуми. И перестроил мир Сукуны под себя. А ведь даже не разозлишься на него за это, чертов пацан. – И что? Будешь мне сейчас заливать о том, что прикончишь, если я причиню Мегуми боль? – не выдерживает и скалится ядовито Сукуна, пытаясь отвлечься от жажды выпустить Итадори кишки наружу. Нельзя. Мегуми расстроится. Что-то такое с угрозами уже пытался проделать Годжо, только в своей уебской Годжо-манере, мешая ебланские Годжо-шуточки, достойные пятилетнего ребенка, с ебланскими Годжо-угрозами, достойными... Тоже пятилетнего ребенка. Сильнейший шаман своего времени, мать его. Но Сукуна не забыл, что реакцией Годжо на новость Мегуми о создании ему, Сукуне, нового тела, был только широкий довольный оскал и гордо-насмешливое: – Я так понимаю, приручение тысячелетнего демона прошло успешно, да, Мегуми? – но оспорить это Сукуна не мог тогда – сейчас не может тем более. И определенно следовало догадаться куда раньше, что Годжо давно обо всем знал. По итогу единственной, кто тогда удивился, стала девчонка – потом Мегуми с Итадори еще влетело за то, что она вечно узнает все последняя. А Итадори тем временем в ответ только фыркает. – О, нет. Если ты сделаешь Мегуми больно – он сам разберется с тобой лучше, чем любой из нас. Абсолютная истина. Но вместо того, чтобы ощутить от осознания этой истины раздражение или злость, Сукуна чувствует только глупую иррациональную гордость. С логикой явно начались проблемы с тех пор, как он вмазался в Фушигуро Мегуми – и вмазался далеко за максимумом любой скорости. – Но... – добавляет вдруг Итадори, и Сукуна слышит, как из его голоса вымывается веселье, а на смену ему приходит та тихая уверенная серьезность, которую он не особенно часто демонстрирует. Хочет Сукуна того или нет, но за годы, проведенные в одном теле, он научился считывать настроение и эмоции Итадори по одному только голосу – бесит, конечно, но здесь выбора Сукуне никто не дал. А Итадори уже продолжает: – Ты же знаешь, как много ответственности он на себя всегда взваливает, да? За себя. За других. Больше, чем может выдержать один человек. У Сукуны плечи против воли напрягаются. Взглядом он продолжает пристально следить за Мегуми – тот сжимает пальцами переносицу, явно призывая на помощь все возможное терпение, и Сукуне приходится сдерживать желание выпустить кишки уже Годжо, когда тот со смехом взъерошивает Мегуми волосы. Конечно, Сукуна знает. Конечно, блядь, знает. А вот чего он не знает – так это как с таким дерьмом бороться. Мегуми ведь всегда – обостренное чувство справедливости и тонна ответственности на плечах. Кто-нибудь другой под этой тонной уже сломался бы, а у Мегуми позвоночник – стальной жердью, и гордо вскинутый подбородок. Заставить его хоть немного расслабиться и отпустить себя – тот еще вызов. Проблема только в том, что Мегуми все равно совершенен со всеми своими раздражающими деталями, на которые хочется скалиться. Проблема в том, что Сукуна все равно не стал бы абсолютно ничего в нем менять, будь у него такая возможность. Проблема в том, что никакая это не проблема. И поэтому Сукуна – здесь и сейчас. Поэтому он – в окружении сплошь шаманов. Поэтому с тех пор, как получил тело, от его руки подыхали лишь проклятья. В целом, последнее – вполне неплохое развлечение. Несколько раз они с Годжо даже устраивали соревнование, кто прикончит больше – Мегуми на это глаза закатывал и называл их детьми, и только искры отплясывающих в глазах бесов его выдавали. Не та жизнь, о которой мог бы мечтать тысячелетний демон, если бы тысячелетние демоны умели мечтать. Идеальная жизнь, пока Мегуми – рядом. Пока Бог Сукуны снисходит до него. Столько лет Сукуна был только голосом в голове Итадори, лишь иногда пробивавшимся в реальность – был для всего остального мира прозрачным, просто тенью, призраком без плоти и крови. Но Мегуми все равно его увидел. Мегуми все равно его выбрал – и теперь смотрит на него. Видит его. Продолжает выбирать. Это стоит всего. И именно Мегуми стал тем, кто подарил ему возможность вновь почувствовать себя хозяином в собственном теле. А Итадори вдруг выступает вперед и становится перед Сукуной; поворачивается к нему лицом, перекрывая вид на Мегуми и перехватывая чужой взгляд. Сукуна невпечатленно вздергивает бровь, силой приглушая вспыхнувшее раздражение. – Не делай того, за что Мегуми будет считать ответственным себя, – с тихой монолитной решительностью произносит Итадори. – Может быть, он и стальной, Сукуна – но даже сталь не вечная. Сглотнув рубанувшие изнутри глотки лезвия, Сукуна криво оскаливается. – Какая глубокая философская мысль, Итадори. Решил начать пользоваться своей одной извилиной? – Надеюсь, ты меня понял, – хмуро произносит Итадори, не обращая на его реплику внимания, и только после этого наконец разворачивается, чтобы уйти. Сукуна возвращается взглядом к Мегуми. Острые скулы. Острая линия челюсти. Острота – где-то внутри. Если Сукуна проебется, если начнет опять творить зацикленное на власти и крови дерьмо – создавший ему тело Мегуми будет считать это своей ответственностью. Будет считать своим долгом эту ответственность нести. Да, Сукуна понял. Да, Сукуна знает. Три клятвы, лишь одна – ложь. Страх вгрызается в изнанку. Но потом Мегуми поворачивается к нему. Мегуми находит его взглядом. Мегуми улыбается ему самыми уголками губ. И страх отпускает, залитый до краев нежностью и теплом. На секунду – всего на секунду, но Сукуна позволяет себе поверить, что это и есть счастливый конец.