***
Дазай не знал, что абсолютно все может перевернуться с ног на голову всего за один жалкий день. То, что произошло, все еще никак не укладывалось в голове. Он не хотел верить в то, что Оды больше нет. Все, чем он жил раньше, разом рассыпалось мелкой черной пылью и развеялось по ветру, будто ничего и не было. Все потеряло свой смысл. Решение покинуть организацию он принял еще в тот момент, когда смотрел в ухмыляющееся лицо Мори, переводя взгляд с триумфально блестящих фиолетовых глаз на черный конверт, лежащий на столе. Именно в этот момент он понял, почему босс наотрез отказывался отправить отряд поддержки к Оде, ушедшему на самовольную миссию в штаб врага. Пазл в голове наконец сложился, но сердце прошила широкая трещина. Осаму не ожидал от Огая такого предательства. Он, конечно, знал, что босс запросто может хладнокровно пожертвовать кем-то, если впоследствии он получит бóльшую выгоду — чего греха таить, Дазай и сам этим порой не пренебрегал. Но он понимал, что его Ода стал разменной монетой не только из-за удобной способности. Если Дазай оперировал людьми из организации, данными ему в подчинение, как пешками на доске, подставляя их под сруб ради того, чтобы дать ферзю дорогу к своей цели, он, как правило, не задумывался о том, что все они, в первую очередь, люди. Люди, имен, личностей и судеб которых он не знал, не представлялись ему живыми и не волновали его — таким его воспитал Мори. Когда-то он отбил у Осаму желание задумываться о судьбах рядовых членов организации, которых он посылал на передовую, как пушечное мясо. Сейчас он даже не помнил, переживал ли когда-то за незнакомых ему людей и каково это. Дазай до того самого рокового дня свято верил, что Мори не использует на нем самом те принципы, которым научил его когда-то. В тот день все порвалось по швам. Сначала предательство босса, а потом смерть Оды на его руках сломали его. По нему будто проехался танк, тяжелой гусеницей смяв его и намертво вдавив в пыль, как жалкое, маленькое растение. Когда Сакуноске умирал у него на руках, он слишком остро осознал свою собственную никчемность. Понял, что ни должность, ни статус никогда и не могли спасти его от гибели единственного по-настоящему близкого ему человека. Он несся за рулем схваченного без спросу со стоянки одного из автомобилей порта, нарушая всевозможные правила дорожного движения. Возможно, он даже задел кого-то из пешеходов по неосторожности. В этот момент его волновал лишь один человек. Лишь одна жизнь должна быть сейчас спасена любой ценой. «Одасаку, прошу тебя, будь жив», — молил он судорожным шепотом, крепче сжимая пальцами руль и сильнее вдавливая педаль газа. Зала, которая, по всей видимости, раньше предназначалась для торжественных мероприятий, сейчас представляла собой поле боя. Закатные золотые лучи заливали залу, отражаясь бликами во всех металлических гладких поверхностях, и освещая кучу трупов. Смотрелось нелепо, будто несовместимые вещи натолкали в один спектакль, мнимо торжественный и одновременно ужасающий. Спектакль, автор которого писал его без чувств, лишь ради собственной выгоды. Он не любил своих персонажей, не наделял их чувствами и не делал живыми, а лишь хладнокровно манипулировал их судьбами, будто передвигая пешки на шахматной доске. Ода был жив, но обречен на смерть пулей в солнечном сплетении. — Ты придурок, Одасаку, — произнес Осаму онемевшими губами, неверяще глядя на свою дрожащую ладонь, обагренную кровью Оды. — Ты же… обещал мне, — он заглядывал в темно-голубые глаза, перехватив Сакуноске поперек торса и поддерживая голову. — Прости меня, — виновато, но тепло улыбнулся он. Дазай ловил родную ласковую улыбку и не верил, что через несколько минут свет в глазах Оды погаснет. — Ты обещал мне, что не умрешь! Можно же хоть что-то сделать, может, успеем в больницу… — Дазай, — позвал Сакуноске, и рука его осторожно легла на затылок Осаму, приминая кудрявые волосы и заставляя снова смотреть ему в глаза. — Успокойся. Послушай меня. Я скоро умру, ничего уже не сделать. Знаешь, мне почти не грустно, и я сожалею лишь об одном… — притихнувший и ошеломленный Дазай смотрел на него внимательно, впитывая каждое слово и ласковый взгляд любимых глаз. — О том, что не смог помочь тебе стать счастливым. — Одасаку, — начал он снова дрожащим голосом, сам не зная, что хочет сказать. — Если добро и зло для тебя не имеют значения, то стань хорошим человеком. Помогай другим. Это сделает тебя хотя бы чуточку лучше, и, может быть, когда нибудь ты почувствуешь это… — он замолчал, продолжая улыбаться. — С чего ты взял? — спросил он. Вроде даже и не то, что действительно хотел спросить. Мысли бегали. — Потому что я — твой друг, — уверенно ответил Ода. — Ты лучший человек из всех, кого я знал, Одасаку, — прошептал он, понимая, что жизнь Сакуноске ускользает сквозь пальцы, и бесполезно сейчас вцепляться рукой в край его бежевого пальто. — Живи, Осаму. Я с тобой, — произнес он совсем тихо, и голубые глаза медленно закрылись навсегда. Дазай непонимающе смотрел на безжизненный труп в своих руках, и все еще не мог поверить, что Одасаку больше нет, что он больше никогда не откроет глаза. В трансе опустив на пол тело, он поплелся прочь, не осознавая, куда идет. Сев за руль, он сам не до конца понимал, зачем едет в противоположном направлении от своего дома. Квартира, ставшая родной, встретила его пустотой. Он включил длинную лампу над столом, будто впитывая в себя ее мягкий свет. Казалось, вот-вот Одасаку войдет с чашкой кофе в руках и сядет за ноутбук. Дазай, не сдержавшись, выдвинул ящик стола в поисках непонятно чего. Он достал темно-синюю записную книгу, лежащую наверху. Дневник — догадался он, и открыл страницу наугад.25.12. Я увяз в нем уже настолько сильно, что не вижу обратного пути. Зная о всех его недостатках, я готов закрыть на них глаза. Я хочу помочь ему раскрыть свои лучшие стороны, которые он спрятал так глубоко, что никто и не догадывается о них. Я безумно люблю его редкие искренние улыбки. Я готов сделать все, что угодно, лишь бы он улыбался так чаще. Почему он так влияет на меня? Раньше такого никогда не было. Я хочу заботиться о нем до конца жизни. Будь моя воля, забрал бы его и увез куда-нибудь в Европу, подальше от мафии. Он, улыбаясь и шутя, рассказывает мне о заданиях, на которых едва не погиб, а у меня сжимается сердце. Он совсем себя не бережет. Я хочу уберечь его от всего.
— Идиот, — прошептал Дазай дрожащим голосом, и, не в силах дальше читать, захлопнул блокнот. Его будто резко вырвали из транса, вернув в отвратительную реальность. Пришло ясное осознание произошедшего, пронзив грудь острой болью. — Себя бы лучше поберег, придурок, — обреченно добавил он, едва не срываясь на крик, чувствуя, что его накрывает незнакомое чувство. Он упал на колени, прижимая к груди блокнот. Воздуха не хватало, дышать было физически тяжело. Где-то в груди болело так сильно, будто кто-то засунул ему в грудь длинные холодные пальцы и вырвал сердце. Дазай порывисто втянул воздух, и почувствовал вдруг, как что-то горячее потекло по щекам. «Это… слезы? Я плачу?» — пронеслось где-то в мыслях, он бы удивился, но было не до этого. Незнакомое чувство рвало на мелкие кусочки то, что осталось от души. Это боль утраты? Да, но будто еще что-то более сильное. Он не знал, как назвать это чувство. — Одасаку… почему ты… оставил меня? — надломленным из-за слез голосом спросил он. — Ты же обещал… Казалось, что Ода войдет сейчас в комнату, опустится на колени сзади, обнимет за дрожащие плечи, успокаивая, вытрет горячие слезы большими пальцами, прошепчет на ухо: «Все хорошо. Я с тобой». Сейчас как никогда хотелось оказаться в его крепких объятиях, в которых и смерть не страшна, вцепиться крепко-крепко и не отпускать никогда. Но было уже поздно. Дазай понимал, что если бы не отпустил Сакуноске, то он остался бы жив. Он совершил неисправимую ошибку. — О чем ты только думал?! — закричал он надрывно себе самому, задыхаясь и захлебываясь слезами. — О чем ты думал, зачем поверил, что он не умрет! Зачем?! Зачем?! Ода… саку… Мой Одасаку… Отчаянно прижимая к груди темно-синюю записную книжку, он кричал, срывая голос до хрипоты, звал его, зная, что не получит ответа. Он чувствовал себя маленьким и беспомощным, не способным ни на что и крайне опустошенным. У него не осталось совсем ничего. Успокоившись постепенно, утерев слезы, он сложил в свой рюкзак записную книгу, бежевый плед и любимую рубашку Оды, из которой даже после стирки не вымывался запах его духов. «Я знаю, ты был бы не против», — подумал он, покидая навсегда это место. Поворачивая ключ в замке снаружи, он понял, что вместе с Одой потерял смысл своей жизни.***
Приехав на работу с утра и опять пребывая в плохом настроении, Акутагава тащился по штабу, не понимая, почему вокруг так шумно. Все суетились, бегали туда-обратно с растерянными, а порой и паникующими лицами, о чем-то переговаривались с друг другом и, очевидно, сами ничего не понимали. Поднявшаяся суматоха крайне раздражала и напрягала, к тому же, сулила неприятности. «Вряд ли это просто большая миссия», — рассуждал Акутагава, оглядываясь по сторонам. «Я бы знал, к тому же, у этих идиотов слишком обеспокоенные лица. Наверняка у нас неприятности». Бегающие мужчины едва не врезались в него и вызывали желание отрезать им пару конечностей, чтобы не носились. как муравьи в обрушенном кем-то муравейнике. Когда очередной человек задел его плечом, пролепетал сбивчиво извинения и уже бросился дальше, вокруг его шеи и руки обвились черные ленты Расемона и подтащили ближе к его хозяину. — Ты можешь объяснить мне, какого черта вы все носитесь, как угорелые? — прошипел Акутагава, еще больше раздражаясь от испуганного и жалкого вида мужчины. — Я сам ничего не понимаю, Акутагава-сан, простите! Все посылают к другим, никто ничего толком сказать не может! Очевидно, произошло нечто из ряда вон выходящее! — начал он оправдываться с такой интонацией, будто от этого зависит его жизнь. Хотя, отчасти это было правдой. — Бесполезный мусор, — плюнул Рюноске и, отшвырнув его небрежно, ушел в сторону своего кабинета. Что могло произойти? Серьезная стычка с МВД или не так давно образовавшимся, но уже создающим проблемы детективным агентством? Нападение со стороны одной из вражеских организаций? Почему никто не знает, что произошло? Раздражение и негодование Акутагавы чувствовалось даже в походке, и суетящимся работникам мафии несказанно повезло не врезаться в него снова, иначе бы он действительно откромсал бы кому-нибудь пару рук-ног. Мимо своего кабинета он прошел, повернув в другом направлении. — Доброе утро, Накахара-сан, — сквозь зубы произнес он, вваливаясь в кабинет без стука, и тут же опешил, столкнувшись с разозленным взглядом голубых глаз. Однако они немного потеплели, когда Чуя осознал, кто к нему вломился. — Утро сегодня совсем не доброе, Акутагава-кун, — отозвался он, вздыхая и нервно пытаясь хотя бы немного привести в порядок кучу бумаг на столе. — Вы можете сказать, что происходит? — прямо спросил он, заставляя Накахару снова поднять глаза. — Никто ничего не понимает, но, кажется, что-то из ряда вон. Накахара обошел стол и встал напротив него. — Послушай меня, — произнес он на удивление спокойно, хотя понятно было, что недавно он был крайне взбешен. Акутагава и раньше замечал, что он всегда сдерживает при нем свою агрессию, но не придавал этому значения. — Это действительно так. То, что я сейчас тебе скажу, само по себе отвратительно, но лично для тебя это еще хуже. — Говорите уже, — нетерпеливо выдохнул он. Фраза Чуи нервировала еще больше, и он уже начал думать о худшем. — Дазай… — начал он медленно и опустил глаза, сглотнув. В его плечи вдруг больно вцепились костлявые пальцы. — Что с ним? Говорите же, — серые глаза испуганно расширились, сердце заколотилось, будто ударяясь о края грудной клетки. — Ты же знаешь, он иногда пытался убить себя… — Накахара опять медлил, эта фраза заставила Акутагаву побледнеть еще сильнее. — Что с ним? — выпалил он истерично, едва сдерживаясь, чтобы не тряхнуть Чую. — У него получилось, — произнес он устало, не смотря Акутагаве в глаза. — Мне жаль. Не видя никакой реакции, он продолжил. — Мори что-то заподозрил и отправил проверить. Его нашли в его квартире. Он лежал прямо на полу со вскрытыми венами в луже крови. Его руки прижимали к груди коричневую полосатую рубашку, она тоже почти полностью пропиталась кровью. Он был укутал бежевым пледом. Это все, что мне удалось узнать… Акутагава-кун! Рюноске смотрел широко раскрытыми глазами на свои дрожащие пальцы и молчал. Вдруг он упал на колени, схватился за грудь, комкая белую рубашку, и закашлялся, задыхаясь. — Акутагава-кун! Тебе плохо! Идем в лазарет, вставай. Дыши же! — Накахара тряс его за плечи, суетясь испуганно, но Рюноске не видел и не слышал этого. Отхаркивая кровь в приступе кашля, он наконец смог вздохнуть более-менее нормально, поднялся на ноги, оттолкнув Чую грубо и пошел прочь. Он не замечал криков Накахары ему вслед, не узнавал коридоры штаба и не видел ничего вокруг. — Акутагава-са… — подбежал к нему один из работников, но его голос оборвался хрипло-булькающим звуком, и разорванное расёмоном напополам тело плюхнулось на пол. Рюноске будто этого и не заметил. Дойдя до своего кабинета, он захлопнул дверь и бессильно сполз по ней спиной. Наверное, в ближайших кабинетах и коридорах штаба точно слышали его истошный крик. Сидя на холодном полу, захлебываясь своими рыданиями, кашлем и кровью, он понимал, что потерял его. Понимал, что все плохое, что случалось до этого, не идет ни в какое сравнение с тем, что случилось. Понимал, что он виноват. Если бы он не сбегал от реальности, если бы ничего себе не выдумывал, если бы оценивал ситуацию адекватно, если бы, если бы… Что бы тогда? Нет, он бы все равно никак не мог повлиять на ход событий. Полосатая рубашка, которую бережно прижимал к груди перед смертью Дазай, принадлежала другому человеку. Единственному, наверное, кто действительно мог что-то изменить, на что-то повлиять, кто не был для Дазая пустым местом. Акутагава всегда был для него именно пустым местом, мешающимся под ногами ненужным мусором. В его жизни он никогда не значил абсолютно ничего. Теперь он потерял его окончательно и бесповоротно. Почему он сделал это с собой? Если бы Дазай только позвал его, он бы сбежал из мафии вместе с ним, наплевав на все. Правда в том, что организация толком и не важна ему. Это не его дом. Он находился здесь только из-за одного человека. Его проблема была в одержимости Дазаем, всю привязанность и преданность, что в нем были, он вкладывал туда, куда не нужно было. Он обманывал себя раз за разом, кормил пустыми обещаниями и все время ждал, что все изменится к лучшему. В итоге он, оттолкнув все хорошее, что могло бы с ним случиться, в пользу чего-то воображаемого, нереального и несбыточного, остался совсем один. Некому унять рвущую его душу боль, некому успокоить его истерику, некому обнять, прижать к груди и сказать, что все будет хорошо. Да и хорошо сейчас уже точно не будет. Совсем один, он жмется на холодном полу в комок, кутаясь в черный плащ и пытаясь перестать лить слезы. Такой жалкий, беспомощный и маленький в этом большом, жестоком и холодном мире. Акутагава должен был знать, что в итоге все к этому и приведет. Должен был бороться с этими чувствами, а не развивать их, подпитывая воображением. Теперь никто ему не поможет. Он должен был понимать, что однажды это случится. Теперь он задыхается от рыданий и почти физически ощущаемой боли в груди, плачет, сгибаясь и почти превращаясь в точку на полу, закрытую черным плащом. Он был, есть и будет никем. За свои неправильные чувства он сполна поплатился.Конец.