Mammamia!

      Окей, никто же здесь не забыл, как сразу после Евровидения группа заперлась на своей студии в пригороде Рима, чтобы создавать новую музыку? Да и как можно забыть, спросите вы, если их спрашивают на каждом интервью, верно? А Вик вот очень хотела бы, чтобы те дни стёрлись из её памяти, как самое мучительное пребывание в том огромном доме за все прошедшие годы. Она вместе с парнями ещё не успела оклематься от пьянительной победы, осознать то, что произошло, как вечно экспрессивный Дамиано едва не прыгал на диване от счастья, какой же охрененный текст с примесью секса, самоиронии и нахальства он написал. Год назад, при записи "I wanna be your slave" Де Анжелис украдкой призналась Томасу, что по её мнению, придуманное Давидом — бессмысленный бред, а потом этот бред стал звучать на радио по всему миру и исполняться на каждом их выступлении. Поэтому теперь с такими дерзкими заявлениями она медлила, терпеливо выслушивая, как её фронтмен увлечённо напевал строчку за строчкой по-английски (уже, кстати, без особо выдающегося итальянского акцента — Вик реально гордится своими навыками репетиторства), настукивая будущую партию Итана рукой по колену. Тут он резко прервался, осенённый загадочной идеей, и все присутствующие в студии мгновенно напряглись, мысленно молясь, чтобы карие глаза Дамиано остановились не на них. Иисус, Будда, Аллах, Вселенная, все они явно не любят Викторию, потому что этот взгляд она, блять, ненавидит. Он означает, что новой песне уже предрешено родиться, а её бедная бас-гитара попадёт под раздачу первой.       У нее эти аккорды уже под коркой — о маммамия-ма, маммамамия-ма! И даже стон, который сейчас мурлыкает Дами ей на ухо, кажется частью мелодии, настолько звучно, пронзительно и чисто он тянет это. Но вернёмся чуть назад.       Она играет с ним, словно ей снова пятнадцать, только теперь это не неловкий тинейджерский флирт, не случайные соприкосновения рук, не приглашение на прогулку с опущенными в пол глазами. Вик выросла, Вик горяча, Вик мало быть рок-звездой и мечтой всех парней и девушек в Европе (после него, разумеется) — она хочет не недосягаемых высот, а фронтмена своей группы. Их напряжения невозможно стало не замечать, а после отгремевших летних фестивалей, где оба они выкладывались, как в последний раз, соперничая за первенство на сцене, даже Итан и Томас без объяснения причин иногда покидали комнату, не вынося язвительных шуток, препираний, а то и вовсе страстных ссор своих коллег.       Пару месяцев назад, это, кажется, было в Вене, Де Анжелис завалилась на порог номера почти провалившегося в сладкий сон Дамиано, едва держась на высоченной платформе её кожаных ботинок. Стойкий запах алкоголя рассеялся по комнате уже через пару мгновений, но даже человек с хроническим гайморитом догадался бы, что девушка напилась в стельку. Она стянула ко всем чертям с него одеяло, чтобы не смел засыпать, настойчиво перерыла содержимое прикроватных тумбочек в поисках сигарет и зажигалки, а после закурила, лёжа прямо у него на кровати, выпуская чёрный дым в высокий потолок с люстрой, сто́ящей дороже их совместного гонорара за месяц. Сказать, что такое поведение было странным, это не сказать ничего, потому что Виктория, как минимум, не курила года два. Давид давно отвык от совместного сна в одном номере и задушевных разговоров по ночам, однако его басистка, видимо, нуждалась сейчас как раз в этом.       Через непродолжительное время выяснилось, что причиной всех страданий являлась Дженис, «самая-конченая-сука-в-мире», как в порыве злости на свою девушку позволила себе высказаться Де Анжелис, на щеках у которой успели образоваться два черных пятна от потёкшей подводки. Видеть рыдания хоть кого-то близкого, видеть её рыдания — невообразимая боль для Дамиано, поэтому не было ничего удивительного в том, что он предложил ей свои объятия. Укачивая, словно ребёнка, оставляя почти целомудренные поцелуи на мягких девичьих волосах, Давид не смутился, когда она неожиданно приподнялась, осторожно касаясь своими пропахшими спиртом губами его губ. Раньше они целовались много раз и, при этом, словно вообще не целовались, настолько чувственной показалась ему Виктория в ту ночь. Но последующее её предложение ему пришлось списать на огромное количество алкоголя в организме, серьёзную ссору с партнёршей, усталость от долгого насыщенного дня. И Дамиано отстранился, шутливо предложив прийти ей тогда, когда она протрезвеет.       Больше ту ночь они не вспоминали; по крайней мере, Давид надеялся, что Вик не вспомнит. Однако жизнь штука непредсказуемая, поэтому, спустя восемь относительно спокойных недель, он по одному её взгляду понял: получи, распишись, я протрезвела. И плевать теперь она хотела на свою девушку, на его девушку, на каких бы то ни было девушек, кроме себя.       Ему тяжело быть спокойным, например, не так сильно трясти ногой, не вертеться, пока делают макияж, потому что Виктория сегодня всегда рядом. Да и сложно, вообще-то, сдерживать эмоции, когда она по съёмочным павильонам разгуливает с голой грудью, прикрытой ни изолентой, ни даже полупрозрачной сеткой, а какой-то сраной эксклюзивной бахромой, коих всего десять в мире, игриво покачивающейся в такт малейшим движениям носительницы. А эта кожаная портупея (хотя, скорее, собачий ошейник) от Гуччи, раз уж они стали их амбассадорами — она побывала на шее и у него, и у несчастного Томми, чувствующего себя максимально стеснённо в аксессуарах, словно украденных из дешёвого БДСМ-магазина. Однако на шее у Де Анжелис та выглядит, как родная, словно она с нею, блять, из вагины вылезла. И пока их визажистка расставляет акценты на веках Дамиано, у него в голове уже есть один акцент — на тело своей подруги.       Как только Шанталь заканчивает работать с макияжем фронтмена и тот может, наконец, хоть на секунду отвлечься от суматохи происходящего, залипнув в бесконечной ленте соцсетей, ему нагло мешают — и это даже не Виктория. Итан с Томасом почти сбежали на финальный перекур, ибо ещё не настолько оборзели, как некоторые, чтобы курить прямо в помещении. Ключевое слово «почти». Фабрицио, их продюсер, видя, что у всех появилась свободная минута, нагло пользуется ею и собирает группу вместе, как разбежавшихся щенков, несмотря на настойчивые уверения каждого, что они прекрасно помнят, в чем заключается сюжет съёмок. Но Феррагуццо всегда отличался настойчивостью в работе, поэтому ребята под натиском излишних уверений усаживаются за круглый стол, окружённый толпой персонала. И Вик садится рядом с Дамиано, снова прожигая его глазами.       Ему скучно здесь, а она так близко, что по запаху можно отличить марку кондиционера, которым ей укладывали сегодня волосы. Они ослепительно блестят, аккуратно выпрямленные, без единого изъяна — такие, что хочется испортить, взлохматить их к чертям, схватить охапкой в свою руку и потянуть так, чтоб Виктория застонала от этой грубости. Чёрные смоки с точно очерченным краем чудесно подчёркивают контрастный цвет её нежно-лазурной радужки. Но так женственно выглядит всё только со стороны. Когда Де Анжелис смотрит прямо на тебя, кажется, что она русалка. Не та загадочная морская дева из западных поверий, которая имеет хвост вместо ног и дружит с рыбами; Виктория та, кто гипнотизирует, соблазняет, обольщает, а после тянет на дно, безжалостно топя. И он готов утонуть ради неё, просто потому что может себе это позволить. В конце то концов, он, блять, Дамиано Давид, главное лицо шумящей на весь мир Монескин! А ещё ему всего двадцать два, и всё происходящее пока кажется игрой.       Де Анжелис не подаёт виду, когда рельефная рука Дамиано исчезает под стол и властно ложится на её колено, крепко сжимая, ни капли не по-дружески. Кроме них в комнате ещё человек десять народу, кто-то так же сидит за столом, кто-то наворачивает круги вокруг. Риск высок. Знаете эти детские онлайн-игры, где пара должна целоваться так, чтобы их не застукали? Дамиано чувствует себя примерно, как те персонажи. Нервы накалены до предела. Понимание того, что их могут поймать с поличным, пока он здесь собирается мастурбировать басистке из своей группы, едва не вынуждало краснеть — если бы он умел, конечно. Но пока эта способность отвергнута из-за множества дерзких поступков в прошлом, поэтому он ведёт ладонь выше, касаясь кончиками пальцев внутренней стороны женского бедра. А Вик в ответ только поправляет волосы, с любопытством наклоняя голову в сторону Фабрицио, повторяющего в который раз какие-то несущественные мелочи насчёт клипа, словно они рассеянные дети и не помнят. Да-да-да, опять всё очень горячо, только их продюсер даже не подозревает, какое действо происходит под столом, где он сидит. Девичьи ноги едва вздрагивают, когда ладонь Давида настойчиво прижимается к ткани её штанов в районе промежности, описывая средним пальцем круг за кругом. Боковым зрением он улавливает, как басистка нервозно впивается в разноцветные перстни на тонких пальцах, едва не обдирая красный гель-лак с ногтей, хотя отчаянно старается сделать вид, что ей действительно интересно происходящее. Не нужно быть гуру в сексе, чтобы додумать (и ясно представить эту картину без лишней одежды на её теле), насколько Виктория возбудилась от его прикосновений, которых так жаждала, судя по её поведению. Наблюдая за тем, как она тщетно пытается скрыть своё состояние от посторонних, Давид сам невольно потеет — если кто спросит, виной всему будет пиджак из синтетических волокон, а ткань узких брюк сильнее натягивается в районе бёдер. Будь его воля, он трахнул бы её прямо на этом столе.       — Виктория! — звучный оклик, прервавший на мгновение даже речь Фабрицио, вынудил обоих очнуться. Вместо одной пары глаз, которую Ник, их стилист, ожидал увидеть в ответ на обращение, он замечает целых две, ибо взгляд Дамиано, расположившегося рядом с девушкой, так распахнулся, словно позвали его. Впрочем, обеспокоен Чериони был совсем не этим: его зоркий взгляд отмечал любую мелочь, связанную с одеждой заказчиков, а не с их личными отношениями. Хотя, даже вглядевшись внимательнее, он бы не успел ничего понять, слишком уж резко они отпрянули друг от друга. — Ты уже успела посеять где-то пиджак?       — Я его и не надевала, — привычно хрипло, но уже тише, чтобы не отвлекать всю команду, ответила Де Анжелис. И, предупреждая восклицание о неполноте образа вместе с лишней возней, она продолжила, уже вставая с места: — Я сама схожу за ним в костюмерную, не бегай.       Не сразу верится, как быстро Виктория сумела перенять инициативу. Дамиано почувствовал себя агрессивным самцом во время гона — жадно проследил глазами за покачиванием девичьих бёдер, за её грациозной походкой на высоких каблуках, за изгибом оголенной спины, чувствуя, как закипает кровь в венах, тяжко выдыхая кипяток вместо воздуха, впиваясь до глухой боли в подлокотник своего сидения. А она снова, чёртовка, играет с ним, как мышь с котом, даже несмотря на то, что минуту назад доверчиво отдавалась движениям его руки, балансируя на грани оргазма. Достаточно доли секунды, чтобы Давид заметил тяжкий призыв в её быстром взгляде, когда дверь почти захлопнулась. Его член предательски сильно встаёт на блеск подведённых чёрной краской глаз, на мимолётную улыбку на розовых губах, игриво очертившую линию девичьих скул. Кажется, если это напряжение не снять прямо сейчас, то он умрет незамедлительно, и то будет самая нелепая смерть рок-звезды, которую только мог повидать мир.       Дамиано мысленно шлёт Фабрицио с его бесконечными речами в то же место, куда послал недавно свои моральные принципы. Раздумывает секунду, медленно проводя языком по зубам, а в помутненной похотью голове тут же всплывают сценарии, которые в обществе непозволительно озвучивать вслух. Хотя он бы озвучил только ради того, чтобы увидеть выражение лиц слушавших. Когда его окликивают, Давид восклицает громко и уверенно первое, что пришло на ум, да с таким оскорбленный видом, от которого засовестился бы любой нормальный человек: «да ладно, блять, отлить уже нельзя?» Голос Феррагуццо слышится уже за спиной, оповещая о том, что до начала съёмок остаётся десять минут. Это начинает напоминать какой-то челлендж.       Ещё мгновение, и Виктория бы закончила здесь в одиночестве, зарывшись рукой в мокрое белье. Но, слава всем богам — сегодня она счастливица, не то что в день написания песни, на которую они сегодня вроде как собираются клип снимать — дверь распахивается, а затем столь же молниеносно захлопывается, и так шумно, что удивительно, как та не слетела с петель. В полутьме, подчёркивающей глубину взгляда, карие глаза светятся ещё ярче, чем при ослепительном свете искусственных ламп. Они всё ближе и ближе: такие пугающие, словно Вик смотрит в лицо дьяволу, и такие сильно знакомые, как у того самого Дамиано, которого она знала ещё мальчишкой с неустановившимся тембром голоса. Это подкупает, это вынуждает довериться, это будоражит разум. Поэтому Де Анжелис идёт навстречу без страха, зная, что его руки, несмотря ни на какой бардак в их отношениях, сожмут в объятиях так крепко, насколько могут.       — У нас всего десять минут, — его голос, звучащий так близко, наполненный волнением, звучит лучшей усладой для её ушей. Сердце Дамиано бьётся столь быстро, что Виктория даже начинает беспокоиться, нет ли у него проблем со здоровьем. Быстро кладет свою ладонь куда-то в район набитого навсегда под кожей яблока из Эдема, стараясь успокоить вздымающуюся грудь, и отрывает голову с его плеча, чтобы взглянуть снова в лицо.       — Сомневаешься, что мы не успеем? — а после смех невольно вырывается из горла басистки, оглушая обоих тем, что в этой крохотной комнатке, где стены катастрофически близки друг к другу — прямо как они сами сейчас — прежде стояла гробовая тишина.       — Здесь звукоизоляция такая, что я слышал, как Итан в соседней гримерке сигарету закуривал, так что замолчи уже, — хмурит брови, а затем тянется к девичьим губам, стараясь прекратить разговор и перейти уже к действиям. Но Вик не может оставить это так.       — Сам замолчи, придурок, — шипит прямо в зубы, ускользая в последний момент. Де Анжелис крепко тянет его за лацкан пиджака глубже в пучину бесчисленного количества вешалок, скрываясь среди многочисленных рейлов настолько, что, кажется, даже поисковая собака их здесь не найдет.       О, Николо, несомненно, профессионал своего дела! Ей зверски нравится этот синий бархат на Дамиано, потому что напоминает цвет собственных глаз. А вот что не нравится, так это дурацкая поросшая прическа, скрывающая его замечательно вытянутый лоб — да уж, в этой группе только одному человеку идёт челка, и этот человек явно не мужского пола. Впрочем, уже без разницы, какие там у Виктории предпочтения; забывается всё тут же, когда Давид прижимает её голой спиной к холодной стене, отчего стаи мурашек проходят по тонкой коже. Он знает, что, как бы ни хотелось с этим мириться, они не могут оставить друг на друге никаких следов, поэтому по груди лишь скользит пальцами, едва задевая короткую бахрому. Этого хватает, чтобы девичье дыхание спёрло, и не так, когда в лёгких нет воздуха, а так, будто его нет в атмосфере впринципе. Обрывки того пьяного поцелуя в Вене собираются в одно целое, пока он целует её нежно, точь в точь, как тогда, едва придерживая за шею. Спасибо, что сегодня Шанталь отказалась от идеи того, чтобы накрасить им губы — не придется объяснять тот факт, что её супер-стойкая-24-часа-в-сутки матовая помада смазывается от действий одного особенно разгоряченного итальянца. Вик физически изнемогает от недостатка мужского тела, буквально переживая героиновую ломку, как у конченой наркоманки, умоляюще выгибаясь бёдрами навстречу, когда Дамиано, не теряя минут понапрасну, нетерпеливо расстегивает молнию на её широких брюках, запуская руку прямо под тонкое хлопковое бельё. Он знает, чего она хочет — мысли у них сходятся — но обстоятельства хладнокровно диктуют свои условия. Вновь и вновь сминая своими табачными губами пухлые губы Виктории, Давид словно извиняется за всё: за предстоящие многочасовые съёмки, за песню, назойливо застрявшую в голове, прямо как её автор. Так вот, он стонет Де Анжелис на ухо, и в голове всплывают строчка за строчкой, чересчур сильно кипятящие кровь. В её жизни было море секса и великое множество половых партнёров, но Давид одной своей рукой творит с непослушным телом то, что она и представить себе не могла. И причина здесь абсолютно жульническая — до такого состояния доводит один факт его присутствия рядом. Они словно актёры немого кино; лишь посторонние шумы и хрипы раздаются отовсюду, как на побитой пленке, пока Виктория упорно смыкает губы, двигаясь в том ритме, который задают его мокрые пальцы. Входит быстро, порывисто, даже грубо, всё чаще и чаще нажимая подушечкой большого пальца на ком нервных окончаний.       Давид чувствует её целиком, словно трахает не пальцами, а членом. О, боже, эта фантазия! Тогда он бы трепетно целовал каждый сантиметр бесхитростно раскрытой для него Виктории; он бы насильно медленно растягивал её, упиваясь хриплой мольбой быть глубже; он бы сколь угодно времени провел рядом с ней, такой доверчивой, тёплой, ласковой. Но сейчас всё быстро, сумбурно, и Дамиано слишком возбужден, чтобы контролировать хоть что-то в этом мире. Чёртова портупея за сотни евро стала практически полезна; тянет рукой за ремешок, связывающий кольцо на изящной шее и талии, с улыбкой наблюдая, как его басистка поддаётся вперёд грудью, жадно хватая ртом воздух. Де Анжелис кладет свою ладонь на его, но помешать не пытается, только сплетает их пальцы, довольствуясь малым.       — Я хочу, чтобы ты кончила для меня, милая, — он заставляет её задыхаться этим шёпотом, обращением, поцелуем на шее, крепкими руками, творящими чудовищные пошлости. С трудом распахивает густо накрашенные глаза, вглядываясь в лицо Дамиано со вспотевшими висками и мокрыми от слюны розовыми губами; кивает едва заметно, не в силах двигаться против его темпа. — Сейчас.       Последнее движение пальцев, непозволительно глубокое, доводит до оргазма даже без касаний до клитора. Если бы Дамиано умел рисовать, он бы непременно изобразил на полотне портрет своей басистки в момент пика её наслаждения. Она выглядит, прямо как на их концертах, когда извивается на грязном полу под финальные аккорды своей гитары, сливаясь с ней в одно целое, настолько наполненное живой энергией, что просто удивительно, почему Вик ещё не начала левитировать и светиться, как что-то невообразимо инопланетное. Однако между сценой и жизнью есть одно различие, ломающее к чертям все рамки: сейчас Де Анжелис доведена до такого состояния не от звуков инструмента, не от любви тысяч людей, не от групповой эйфории, а лично от него. И оседает бёдрами она сейчас на его руке, и сдерживает стон только для того, чтобы другие не заметили их единения, и благодарит взглядом его.       Ноги ещё дрожат от произошедшего, переваривая лавину эндорфинов, обрушившихся на организм, рассылая по каждой клетке женского тела то непередаваемо приятное тепло, ради которого, кажется, только и стоит жить. Он знает Викторию лучше, чем она знает саму себя — не успевает подумать об этом, как Дамиано, словно блядская порнозвезда, погружает палец за пальцем себе в рот, медленно слизывая с них её влагу. С пошлым причмокиванием, со старательностью, из-за которой сильнее виднеется чёткий контур изумительных скул, так, что Де Анжелис, возможно, могла бы немного смутиться. По крайней мере, если бы это происходило в дружеской атмосфере, на репетициях, даже на концерте; но сейчас такое поведение пьянит зверски, вынуждая крепче прижиматься ладонями к его телу. Её рука выводит незамысловатые узоры на распаренной от пота коже, медленно скользит ниже по лазурному бархату, то ли боязливо, то ли мучительно отдаляя удовольствие. Красный лак на её ногтях контрастно сочетается с цветом костюма, и завидная мысль трогает девичий разум: они — чистое искусство. Не современное, не абстрактное, какое изобразить может любой любитель, вроде её Дженис, а то, которое стало классикой, в духе картин Санти или Тициано. И пусть Виктория не Ариадна, а Дамиано не Вакх, в его руках она чувствует себя лучше, возвышеннее, чем когда бы то ни было в этой жизни. Даже когда он опускает её на колени.       Де Анжелис поднимает голову наверх, приоткрыв рот, и, боже правый, Давид клянётся, что никогда прежде не видел ничего более сексуального. Одной рукой поспешно расстегивает ширинку брюк, а другой поглаживает осветленные пряди женских волос, словно пытаясь получить очередное подтверждение реальности происходящего. У них где-то минут шесть, но оба не сомневаются в том, что уложатся в срок — он слишком возбужден, она слишком желает помочь ему. Виктория послушно распахивает рот шире, позволяя Дамиано провести краем плоти по губам, прежде чем войти глубже. Даже будучи далеко, она слышит его глубокий вздох, чувствует, как напряглась ладонь на затылке, натянув сильнее пшеничные локоны. Думается, что если бы несколько лет назад ей сказали, какие вещи будут твориться между ней и фронтменом её группы, Вик рассмеялась бы от такой пошлой шутки. Однако, это правда так: Давид проникает ей в горло своим членом, вынуждая прочувствовать всё — вкус, рельеф, тяжесть, даже запах геля для душа, который он использовал сегодня в отеле. Тихий девичий стон звучит подтверждением того, что продолжение не просто разрешено, но необходимо, желанно, как самая важная прихоть. И Дамиано толкается до конца, вынуждая свою басистку уткнуться носом в его пах, хрипло простонав. У него кружится голова. Это грубо, сексистки, неправильно, но, пожалуй, лучшее, что они когда-либо делали вместе, вдвоём.       Хотя та песня льётся хриплым голосом Дамиано, ощущение, будто писала её она, Виктория Де Анжелис, настолько точно, к месту, вовремя каждая строчка врезается в память, оседая там, как яд на лёгких курильщика, повторяясь, как аккорды её баса, без начала и без конца. С каким чувством он впервые исполнил его под инструменты! Боже, Вик, всегда серьёзная и скептичная во время их репетиций, кажется, тогда даже не сдержалась: прикусила губы, чтобы не закричать текст вместе с ним, застучала каблуком в такт его словам, дёргала струны с таким диким напором и старательностью, что удивительно, как те не порвались. Ослепительно блестящая ухмылка Дамиано, адресованная ей, когда он буквально выплюнул в микрофон финальное «o mamma-mamma-mia!», заставила трепетать от восторга. Сейчас Виктория дрожит точно так же, преклоняясь перед ним, словно желая продать свою душу.       Его стон ласкает слух до такой же эйфории, какая случается у фанаток, которые слышат его шутливые заигрывания на сцене. Только теперь это не писк и не пародия, а тяжёлый гортанный вздох, почти переросший в рычание дикого зверя. Такова реакция на её касания, когда он позволяет, наконец, перенять инициативу. И Виктория не разочаровывает: быстро скользит пальцами по низу мужского живота, очерчивая ноготками буквы самонабитой «Mammamia», а ещё ниже «XXX», символизирующих не совсем благопристойный контент. Во рту слишком много влаги — как он там говорил, плюнуть своей любовью? Да пожалуйста, у неё уже есть опыт. Де Анжелис оставляет густую слюну на конце краснеющей плоти, быстро скользя ладонью вверх-вниз, ритмично, как они привыкли за все совместные годы работы.       Чаще, быстрее, сильнее; он обязан будет отдать ей должок в следующий раз (Виктория больше никогда не откажется от такой возможности) за то, что она делает сейчас с его телом. Снизу вверх ракурс открывается куда соблазнительнее, чем прежде. Виднеется колышащийся от частого дыхания, напряжённый пресс, туманный взгляд, прикованный к её губам. Тихий мат с мужских уст вырывается в спёртый воздух тесной комнаты, когда Виктория то очерчивает языком рельеф члена, то буквально целует пульсирующую плоть, так невинно, нежно, даже смущаясь, будто только что узнала о значении слова «секс». А затем берет глубже, крепко обхватывая горячий ствол губами, тяжко стонет, наслаждаясь ощущением части его тела внутри себя. В следующее мгновение рецепторы улавливают удушливый аромат толстых сигарет; удивительно, как он умудряется курить в любой ситуации и выглядеть всё так же привлекательно, даже несмотря на привычку, которую Виктория не поддерживает (Вена была исключением, окей!). Снова и снова затягивается, резкими выдохами выпуская дым парить по комнате. Давид закрывает глаза на мгновение, когда девичий темп становится опасно приятным, и, боже, тени на его дрожащих веках блестят изумительно эстетично. Режиссируй Виктория порно, самая красивая сцена в нём выглядела бы так.       Пепел падает прямо на пол, потухая лишь в последний момент; но даже если бы сейчас из-за его беспечности началось возгорание, у неё бы голос не поднялся обвинить. Животный инстинкт в виде рвотных позывов от того, что такие вещи класть в рот не принято природой, слабее её желаний. Доходит до конца, заглатывая плоть полностью, ещё и ещё раз — и кажется себе способной на всё, когда Дамиано с сигаретой, зажатой меж губ, тихо хвалит её, натягивая портупею на шее сильнее.       — Доведи меня, Вик, я уже близко, — оба впиваются друг в друга глазами, наслаждаясь этим интимным зрительным контактом, не стесняясь ни капли, потому что происходящее, как ни удивительно, кажется само собой разумеющимся. Тривиально, но Виктории действительно хочется побыть его рабыней сейчас, опуститься на экскурсию в ад, словно заглянув в своё будущее.       Её умелые пальцы, несомненно, умеют чувствовать не только колебания струн гитары, и это в буквальном смысле будоражит нервные окончания. Девичьи руки сжимают бедра, ласкают мошонку, скользят по стволу, стимулируют головку; Вик, блять, везде. Он почти готов излиться на её милое личико, однако Де Анжелис, назло или нет, неизвестно, оттягивает момент, то замедляясь в последнее мгновение, то, напротив, сбивая к чёрту весь ритм. Поэтому Давид решает задать его сам, толкаясь навстречу мокрым от слюны и смазки, доверчиво раскрытым губам. Движения так хаотичны, что, пожалуй, стены бы могли затрястись, невольно вклинившись в этот сексуальный тет-а-тет. Раз Вик не может говорить, она вкладывает все свои чувства во взгляд: он горит, трепещет, переворачивает весь мир в глазах смотрящего с ног на голову, вынуждая неправильное считать правильным, а плохое хорошим. И этой философией Дамиано доволен на сотню процентов.       Прикушенная до крови губа, болезненно сильная тяга на девичьих волосах, ни с чем несравнимое дыхание, частое, но одновременно пронизывающее все лёгкие насквозь. Дамиано кончает, протянув по слогам её полное имя таким голосом, которого она ещё никогда не слышала — словно тот стал гуще, объемнее, сказочно звучнее, чем когда бы то ни было. Сладкая судорога сковывает безвольное тело, принуждая поддаться чарующему ощущению оргазма. Не верится, что такое может испытывать обычный человек. Весь остальной мир будто перестал существовать впринципе, Вселенную поглотила чёрная дыра или осуществилось Откровение Богослова. Только он и Вик, его тело к её телу, его чувства к её чувствам. Изливает горячее семя в девичье горло, жадно наблюдая, как она пробует на вкус, как часто глотает, не сводя с него взгляда. Де Анжелис сама едва не кончает второй раз за сегодня, довольствуясь тем состоянием, до которого довела его — всегда такого дерзкого, недоступного, саркастичного для всего мира, и родного, доверяющего ей безмерно.       Она едва дышит, когда Дамиано помогает подняться на ноги, придерживая за талию. И Давид не может налюбоваться ею такой: вспотевшей, с покрасневшими щеками, влажными устами, взлохмаченной копной светлых прядей. Возвращаться к насыщенным будням не хотелось — а чего хотелось, так это обнять её, прижавшись щекой к любимым волосам с травяным запахом, и пусть весь мир покатится к чёрту. По одному лишь касанию её ладони он понимает, что она желала бы того же. Однако Виктория улыбается, наспех поправляет волосы, и, не проронив ни слова, уходит, не забыв всё же подхватить тот ненавистный пиджак, о котором напомнил Николо.       Действительно, маммамия.