1
2 октября 2021 г. в 21:15
Если сжать челюсти слишком сильно, то тошнота от раннего подъёма пройдёт. Это знает маленький Кирилл, на которого силком натягивают синтепоновые штаны и пуховик. Мама нахлобучивает шапку — голубую, цвета летнего неба. Пальцы суетятся под подбородком, а Кирилл сжимает челюсти. Прочно, чтобы удержать скудный завтрак внутри, не дать липкому сну вылезти и захлопнуть глаза. Кирилл спрашивает про море. Сестра смеётся: «какое тебе море зимой, чудик?». Мама велит не забивать голову ерундой. Голубая макушка Кирилла мелькает на дороге, присыпанной снегом и песком. Голубой огонёчек среди серого пространства, а рядом мелькает оранжевый. Мелькает он во дворе школы, в раздевалке. Смешивается с огромным количеством разноцветных огоньков. У шапок один и тот же материал, крой, только цвета разные. А возможно, всё они голубые, и каждый человек в классе — небольшая капелька, лужица, но вместе — одно огромное море. Кирилл думает об этом все уроки, чувствует, как дрожат стены неприятного цвета. От напора визгливого крика учительницы и моря. Глаза медленно захлопываются, а повсюду вода, холодная и солёная. И мандарины — рыжие, яркие шарики, купающиеся в волнах. Лере дают кличку «мандаринка», сокращённо называют «мандри». Она яркая, с улыбкой, резвится на переменах. Ночью Кириллу снится, что он — огромное синее море, глубокое, холодное. Когда на небе тучи вода похожа на сталь, когда солнце — на детскую голубую шапку. Он играет с солнцем, то блестит, очерчивает чешуйки на его синей, бесформенной шкурке. Вглубь солнце не заглядывает. Там таятся тайны, драконы и пегасы из мультиков, добрые учителя от туда же. Смазанные образы из редких прочитанных книг, тусклые воспоминания о лете. Всё смешивается, сплетается с синтетическими волокнами шапки, и её разрезает крик. «Кирилл, ты опоздаешь, вставай!».
Подросший Кирилл такой же, только шапка без завязок. Чёрная, Кирилл натягивает её на уши. Холодно, мороз прокусывает хрящи, Кирилл совсем не против синтепоновых штанов. И мыслей о том, что он со всеми одноклассниками образует одно большое море, реку, которая куда-то плывёт, осенью уносит жёлтые листья. Снег скрипит под ботинками — чёрные пятна на сером. Коричневой глыбой выделяется школа, и что-то в груди жмётся, противится. Кусает за рёбра и хочет увести назад. Кирилл поднимается по ступенькам, тяжёлые двери бьют порывами ветра в спину. Кирилл заходит, шум его обволакивает. Облаком, на вид мягким, но колючим. Сзади крик. «Парень, не спи!» — и облако крошится, сзади толкаются, а Кирилл так не любит шуршания курток. Не любит старые мозаичные полы, переплетения коричневых нитей с зелёными, и фон цвета сгущённого молока. Дверь кабинета, вязкие мысли, и тусклый свет ламп в коридоре, от которых стены кажутся желтоватыми. За окнами ещё роится тьма, будто стёкла выходят в никуда. Кирилл не любит люстры и лампы там, вверху, на потолке. Как разинутые пасти звёзд — посмотреть не успеешь, проглотят. Сзади снова толчок, и глаза уже не режет электрический свет, парта впивается в ноги. Просят не спать, Кирилл и не умеет. Думает о холодной темноте, куда тело хочет провалиться. Звонок гарротой стискивает позвонки — дышать нельзя, и больно. Мгновение ничего не слышно, только цокот каблучков по мозаичному полу. Скрип двери, «здравствуйте, дети...» и комната погружается в нудную тишину. Кирилл потирает челюсти, те болят. В нудной тишине голова не трещит, и на том спасибо. Внутри неё кисель, из киселя не получаются слова — только каракули на бледных листах и вздохи. Кирилл почёсывает макушку, считает минуты до перемены. В рюкзаке у Кирилла что-то яркое, будто пульсирует. Кирилл смотрит внутрь и улыбается, поглаживает яркие пятна, лежащие в тёмной материи. И звонок взбивает из киселя пену, с привкусом мёда и миндаля. От приторности Кирилла тошнит, а все бегут, и щёлкают застёжки рюкзаков. И толкаются, а локти, как ржавые спицы. Кирилл тоже бежит, вдоль зелёных стен, по лестницам, прочь от высоких голосов. Младшее крыло, стены увешаны стенгазетами и фотографиями — бумажные чешуйки на жёлтом фоне. Как тушка дракона.
Коридор отращивает себе квадратный животик, оканчивающийся окнами. На полу зеленеют рисунки. Твистер, классики, иные «прыгалки». Кирилл облокачивается о холодную стену. Тошнота, как цунами, затапливает тело, скрывает под своими волнами. Ещё противные глаза — всё время хотят захлопнуться и спать. Кирилл не позволяет. Рядом дети декламируют рифмующихся строчки. Следующий урок — пение, надо повторить и похвастаться перед одноклассниками, что всё знаешь. Группа девочек, театрально размахивающая руками, их оплетают рифмы. Девочка чуть помладше прыгает в классики. Подол коричневой юбки бьёт по коленям, а девочка прыгает, и туфли позвякивают каблучками. Шум, как острые лески, кромсает Кирилла, а тот держится за ровную поверхность стены. Кажется, будто ладонь лежит ровно, но нет. Пальцы ощупывают, ищут. Пробираются в краску, словно ползут по норе. А стена лимонного цвета, и уже не так слышна песня как запах лимонов. Кирилл улыбается, глаза полуприкрыты, а рука нашаривает дверной косяк. Чуть вправо, и вот, ручка под пальцами. Кирилл прочно обхватывает её — эта ручка вёрткая, не то что у обычных дверей. Такую крепко не схватишь, она рассыплется, ускользнёт. Кирилл проворачивает ручку, толкает дверь, а лямка рюкзака спадает на предплечье. Но это уже не важно, ведь Кирилл не в школе. Кирилл дома, именно так называют место, где уютно, тепло; где ждут.
Чернота обволакивает, но не темнит сознание. Кирилл сбрасывает ботинки и носки. Прочь от искусственной чёрной материи, навстречу свежему, живому. Вперёд, робкой поступью по мху, лёгкими прикосновениями к коре деревьев. Вперёд, с закрытыми глазами, с пересохшим губами. И пусть рюкзак не оттягивает плечи, и пусть ветер щекочет нос. Трава обвивает пальцы, ласкает пятки, узнаёт своего. Щекотно и свежо. Здесь тишина, нет крика, шагов и звона. Тишина не простреливает, держит интригу. Оплетает, будто вьюн, и молчаливо спрашивает. Как добрая бабушка, давно не видевшая внуков. Шутит, ведь спрашивает не новенького. Посмеивается, а руки у тишины тёплые и гладят Кирилла по макушке. Кирилл открывает глаза и вдыхает полной грудью. Голова и челюсти больше не болят, а повсюду деревья. Частые, с широко раскинутыми ветвями. Те облеплены листьями, листья в каплях росы — крупных, блестящих на солнце. Кирилл жмурится от бликов, случайно задевает ветку. Та пружинит, шуршит. Град холодных капель падает за шиворот, Кирилл потирает шею. Лес вокруг улыбается Кириллу, веселится ветер, покачивает ветки и сучки. Ветер шепчет. Сначала кажется, что это даже не язык, а набор звуков. Потом, как бусинки по нитке, скатываются слова. И Кирилл знает, куда идти, на какую мшистую тропинку ступить. Ветки касаются его загривка, шутливо бьют по плечам. Пропускают, подбадривают. А у ветра уже прорисовывается голос, и понятно, что это никакой не ветер. А нечто невидимое, находящейся среди переплетений сучков и веток, на мокрых листах, в двойчатке стволов. В то же время сидящее где-то далеко. Голос трещит, как спелый гранат, но он не грубый. Таким можно и припугнуть, и рассказать поучительную сказку зимнем вечером. Кирилл раздвигает ветки руками. Запах смолы впитывается в пальцы, в голове лёгкий дурман от него. Солнце обжигает шею, словно кричит: «беги, Кирюша, от тех шумных, беги к нам!». Кирилл не бежит, выходит из леса спокойным шагом. Выглядывает из-за куста шиповника, потирает стопу об другую. За кустами — полянка, чистого зелёного цвета.
На полянке лежит старое как мир полое бревно. На нём сидят двое: мальчик, в чьих волосах играет пламя, и оно же разбросанно по коже мелкими горошинами. Это Валя — огненный и смешной, пахнущий корой и умеющий так ловко лазить по деревьям и скалам, как не умеет никто. Он из тех, кого девочки из класса называют «красавчиками». И существо. Высокое, сухое, как престарелый шкаф, с копыт опадают кусочки земли. А ладони с когтями постукивают по рогам. Существо о чём-то говорит с мальчиком, пока не заметив Кирилла. У существа заячьи глаза, сплюснутый нос, острые уши. Оно моргает и чуть поворачивает голову. Это Лауд, и он фавн. Он любит шутить, мёд, и смеющиеся деревья, поэтому в его лесу всегда полный порядок. Лауд оборачивается, Кирилл махает рукой. Валя вскакивает, подбегает. Он босой, длинная рубашка из белой холщовой ткани доходит до колен. Те искрятся веснушками. Кирилл достаёт из рюкзака яркие пятна, которые оказываются лентами. Показывает Вале. Тот восхищённо охает, Лауд тянется к мальчикам. Чёрный рюкзак валятся в траве, а ленточки, весь урок освещающие его своей яркостью — у Кирилла в руке. Лауд послушно садится, принимая дар. Кирилл с Валей начинают обвязывать его рога лентами. Широкая жёлтая, тонкая красная, фиолетовая в цветочек, голубая и много ещё таких, пёстрых и приятных на ощупь. Кирилл случайно дотрагивается до Валиных рук, а тот смеётся. Это и есть весь Валя — смех, улыбка, россыпь веснушек, огненные волосы, босые стопы, и шершавая кожа. Кирилл улыбается в ответ, а Лауд шепчет «мальчишки, эх, мальчишки». Как папаша, а Валя за спиной у Лауда частенько его так называет. Тот, разумеется, знает, но не комментирует. Улыбается, хотя неподготовленный человек примет эту улыбку за оскал. Но Кирилл знает, что Лауд — добрый, зло не шутит, особенно с лесом и тропками. Валя веселится, теребя ленточки, и называя Лауда красивым. Кирилл хочет сказать, что самый красивый среди этих лесов и скал — Валя, но Лауд затыкает ему рот взглядом. Валя хватает Кирилла за руку, и мальчики бегут.
Вперёд, на поля. Там, где растут маки — всё красное, будто кровь; календула — всё жёлтое, словно по траве разливается солнце. Путается в зелёных кудрях и опадает на ребристые листья пыльцой. Валя и Кирилл скачут в красно-жёлтых зарослях. Трава выше головы, а меж зелёных стеблей мелькает то синяя рубашка, то яркая макушка. То голова, то ноги в веснушках. Кирил иногда хватает подол рубахи — ткань плотная с видным переплетением нитей, — крик «попался!». Возня в траве, мальчики шутливо дерутся, а на них сыпется пыльца. Жёлтая, красная, иногда синяя, если Валя заводит Кирилла слишком далеко, к василькам. Кирилл любит поля. Здесь и на челюсть ничего не давит, и нос не сворачивается от химических запахов. Здесь пахнет жизнью — тонко, едва заметно, приятно. Хочется вдыхать и вдыхать, глядеть на календулу, маки, ромашки, и те цветы, про которые человек пока не знает. Валя называет их по-своему, на родном языке. Кирилл старается это произнести, но не может. Валя не обижается, он вообще ни на что не обижается. Хватает за руку и кричит «пойдём к водопаду!», а Кирилл рад. И ручью, и Лауду, глядящему из-за кустов, и бледной ладони поверх своей. Та вся в бытовых ссадинах, а у Вали есть пара шрамов. Настоящих, древних, но тот редко о них говорит. Кирилл любит ручей и водопад. Заросли аира на берегу ласкают стопы, а вода студёная. Холод от воды поднимается по ногам, от этого промерзает каждый уголок тела. Но Кирилл идёт вперёд, весь закоченевший, заворожённый холодом и прозрачностью воды. А Валя несётся, разбрызгивая капли, на рубашке Кирилла проступают тёмные круги. Кирилл пинает гладь, и холщовая рубаха промокает. Валя смеётся, а в рыжих, немного спутанных, волосах блестят мелкие капельки. Вале забавно, Кириллу тоже, он совсем забывает про боль и тошноту. Бегает, и хоть дно ручья каменистое, стопам не больно. Камушки гладкие, их бока долго и усердно полирует вода. Белые, чёрные, попадаются и светло-коричневые. Они массируют стопы, и Кириллу хорошо, настроение игривое, а Валя брызгается. И водой, и смехом. Выпрыгивает из ручья, машет рукой, Кирилл подбегает. Шутит, а Валя бьёт его по плечу, легонько. Далее шутливый бег, недолгий, полный взмахов мокрых ладоней. Теперь ввысь, по камням, на скалу.
В ушах шуршит шум водопада, а вода белёсая. Попадает на рубашки, а те и так мокрые. Валя помогает Кириллу забраться. Ловкие пальцы, босые ноги на острых, серых камнях. Ступай же осторожнее, Кирилл, вот здесь стопу бочком поставь, а тот камень лучше перепрыгнуть. Мокрые отпечатки стоп чернеют на каменной поверхности. Валя впереди, подаёт Кириллу ладоши, закусывает губу. Скала невысокая, но с неё прекрасно видно поля, лес, и лазурное небо. Кирилл садится у самого конца, подставляет потоку воды пятки. Вода бьёт по нежной кожице, Кирилл ойкает. А Валя сидит рядом. Такой волшебный, причудливо строящий предложения, и немного странный. Никогда не говорит, откуда он здесь, почему дружит с Лаудом и другими фавнами. Что-то делает для них, или может, они дружелюбнее, чем кажутся на вид. Сидит близко, и от него пахнет лимонами. Так же пахнет от той стенки в школе, но это замечает только Кирилл. Того немного качает, сквозь холод от воды и лазурное небо прорываются нотки. Тонкие, будто волосок, с привкусом нарастающей грусти. «Прелюдия 12», Рахманинова. Кирилл мотает головой. Нет, сейчас ему ни к чему кабинеты, занудство, усталые взгляды и боль в теле. Он прогоняет мелодию от себя, часто моргает, сжимает пальцы на каменных выступах. Смотрит на полянки, там прыгают фавны. Лауд шутливо дерётся с Бертом, его приятелем. Берт более вытянутый, чем Лауд, с проблесками белого в шерсти на ногах. Подходит Дагер — ещё один приятель, с сумкой через плечо. Всех фавнов не счесть — они резвятся на полянках, дерутся шутливо и не очень, играют на флейтах. Перепрыгивают через друг дружку, и смеются — грубовато, как мужички в таверне. Но в их смехе слышится нечто лесное, живое. Природный треск, скрип.
Кириллу весело, он смотрит на небо, по нему крадутся облака. Ветер растрёпывает волосы Вали, тот спрашивает, когда Кирилл придёт в следующий раз. Кирилл обещает, что завтра. Холодный ручей, добродушные фавны, и, главное, Валя — всё это лучше тетрадей и ручек, серых домов. Здесь и дышится легче, и страха нет. Не перед высотой, не перед временем, не перед пробивающим нутро звонком. Кирилл плотно запечатывает эти мысли, отставляет в дальний угол. Ложится на холодные камни, солнце выглядывает из облаков. Валя тоже ложится, Кирилл чувствует ровное дыхание и тёплые пальцы где-то рядом со своими. Он не движется, слушает, как Лауд смеётся и хвастается лентами. Слушает, как дышит Валя. Не двигается, не хочет спугнуть такой хороший момент. А Валя тихо говорит. Рассказывает сказку, а время рядом с ним идёт по-другому. Путается в рыжих волосах, запинается о веснушки и юркое тельце. Заслушивается сказкой обо всём. Кирилл тоже, они вместе с временем сидят, притихшие. А Валя рассказывает о смелых девочках и лабиринтах. Время совсем забывает, что ему нужно идти, вытолкнуть Кирилла отсюда, ведь звонок уже звенит в седьмой раз. Но вот напоминает: цокотом каблучков на краю сознания, отголоском боли в виске. Валя понимает, грусть копошится в его красивых глазах. Кирилл обещает прийти завтра, прыгает по камням.
Кирилл так не хочет уходить, так не хочет натягивать на себя рюкзак и синтетические носки. Но нужно. Валя машет рукой, на рогах у Лауда трепещутся ленты. Лауд провожает Кирилла обратно, быстрее, чем приводит. Разлуку лучше не растягивать, сделать ёмкой. Шёпот фавна затихает где-то в затылке, и Кирилл больше не ступает по траве. И вот уже пятки сухие, в носках и кроссовках. В искусственной, не дышащей материи. И за спиной стена, не шёпот листьев. В голове боль, Кирилл оседает. Глаза с трудом открываются, а рядом стоит Лера. Хмыкает, говорит, что долго его ищет. Кирилл устало встаёт, охает, и идёт в сторону лестницы. А от уроков остаются только записи в дневнике Леры. За окном дневное солнце, поблёскивает снег. Но снег уставший, и солнце уставшее, и Кирилл тоже. Дорога до дома, синяя клетка и линейка, прозрачные тельца ручек с видимой единственной веной — стержнем. Всё раскрашено. Тетради — в зелёный, ручка — в синий, дома — в коричневый. Но на деле всё серое, и серость забирается под череп. Предвкушение завтрашнего дня немного прорезает эту серость, но она не отступает. Кирилл любит спать, но сны редко что-то ему показывают.
Дни будто кистью нарисованы. Школа и дом размыты водой, серой смесью акварельных красок. Времяпровождение с Валей — яркий узор поверх серости, золотая цепочка посреди грязи. Кромешная серость врывается в сны, но юркий рыжий мальчик прогоняет её. А на щеках у него веснушки, Кирилл улыбается сквозь сон. Рыжие пряди блестят на солнце, и так хорошо, тепло, и Валя смеётся, пусть это и сон. Кирилл знает, что проснётся, и сон сплетётся с явью, разрежет серое покрывало будней острым ножичком. Кирилл, когда просыпается, зрение ещё нечёткое, а разум не затуманен реальностью, видит. Как в выемки отпечатков пальцев въедается лимонная краска. Она сама становится отпечатком — лимонным, ярким. Пахнущим свежими лесами и бегом по ручью с каменистым дном. Блестит в свете от окна, но продолжается это недолго. Блеск угасает, пальцы снова обычные, чистые. И такой же обычный крик с кухни: «Кирилл, вставай! Ты опоздаешь, Кирилл! Вставай!». Кирилл в пелене, плотном одеяле, словно грубый голос опутывает его в серость. Затыкает уши и глаза — слышать только одно, плакать нельзя. Но двигаться можно, и Кирилл упрямо двигается к лимонной стене. Серость, как ткань ножницами, прорезают длинные часы радости, звонкого смеха, историй и длинных, как такса, диалогов. И Валя за вечера успевает по нему соскучится, сочинить тысячу и одну новых сказок — все за несколько жизней не расскажешь, а он всё придумывает и придумывает. И ловко прыгает по деревьям, чтобы сорвать с верхушек ягоду, или фрукт. Их Кирилл любит, они едят вместе, щёки и подбородок в соке, а мальчики смеются. Потом моются в ручье, а Лауд и Берт брызгают на них водой. Фавны любят шутить, но их шутки безобидны. Ни запутывания тропинок в лесу, ни попыток напугать гримасой из-за угла. Кирилл гадает, слишком ли мелкие эти проказы для фавнов, или, наоборот, они выше их всех. Его мысли резко разбиваются. О скалу, обычное времяпровождение с Валей, об шутку и полёт.
Сначала всё вроде бы спокойно — солнце прогревает скалу, Валя рассказывает сказки. Берт пытается подражать людям и ковырять в носу, получается не очень. Лауд почёсывает рога, поправляет ленточки. Кирилл подсаживается и завязывает их ближе к краям, бантиками. Лауд старается изобразить смущение, прикрывает рот когтистой лапой. Получается смешно, он об этом догадывается, и на скале взрывается хохот. Валя же рассказывает сказку о вудери — местных сорняках, растущих везде, где не лень. Внешне они ничем не примечательны — частые, толстые стебли, грузно лежащие на земле. Их много, они друг на друге теснятся, а под ними преет земля. Можно разбежаться, прыгнуть на подушку не колючих стеблей, и не ударится о дёрн. Валя говорит, что избавится от них невозможно — корневище огромное, а стебли тяжёлые. Отрежешь, но не оттащишь. Валя показывает пальцем на полянку под скалой. Кирилл чуть свешивается вниз, чтобы поглядеть. Под скалой ровным зелёным кругом покоятся стебли. Покрытые капельками росы, с тонкими макушками, спрятанными в переплетениях стеблей. Тела у них голые, словно ошкуренные. Сзади разносится хихиканье — одинокое в сплошной тишине, единственный звук среди сидящих на скале. Перед хихиканьем кто-то толкает Кирилла в спину, Кирилл чувствует зазубренные кончики когтей. Глаза расширяются, а мыслей нет, есть только ровный зелёный круг, почти под руками, но чуть левее. И страх заливает глаза, хочется крикнуть, но страх сжимает голос. Вроде бы зелёная подушка с каждой секундой ближе и ближе, а ветер переворачивает тело лицом вверх. Но так ещё страшнее, Кирилл не видит, куда падает, не видит скалы и краёв синей рубашки. Зато видит перепуганное лицо Вали. Слишком близко, и вот веснушчатое тело чуть сносит его в сторону. Кирилл тонет в веренице чужих и своих рук и ног. Плечи впиваются в мокрые стебли, по спине разлетается малюсенькая искра боли. Кирилл её даже не замечает, страх зарывается вглубь сознания. Голос прорезается, но Кирилл не говорит. Валя, когда Берт толкает его, знает, что Кирилл упадёт на вудери, не разобьётся. Фавны же никогда зло не шутят, и Кирилл это знает, он даже не испугается. Пугается почему-то Валя, что-то внутри рыжей головы щёлкает, как ржавая деталь, вновь движется. И Валя прыгает.
Повсюду зелёное мясо, а Валя нависает над Кириллом. Неудобно, неловко, но Кирилл держит Валю за рубаху. Сам не знает зачем, вроде надо отпустить, но пальцы не разжимаются. Тёплое веснушчатое тело сверху ему нравится, а Валя дышит надрывисто. Руки дрожат, ноги тоже, он старается не касаться коленей Кирилла своими. Опускается на локти. Медленно, как капля воды, ползущая по запястью. Затем капля убыстряется, и вот уже Кирилл не дышит, а Валя не смотрит. И губы смыкаются, тёплые и дрожащие. У обоих мокрые, у Вали — бархатные, а у Кирилла — обкусанные, сухие. Кирилл не чувствует боли в спине, чувствует запах лимонов — обворожительный, терпкий, бьющий прямо в нос вместе с поцелуями. А Валя так плавно, так хорошо целуется, и шершавые пальцы касаются ушей Кирилла. Кирилл едва прикасается к веснушчатым плечам, водит по рыжим огонькам. В ладонях поселяется трепет, он колит изнутри. Стебли прогибаются под весом двух тел, Кирилл запускает пальцы в рыжие волосы. И не отпускает, пока губы не начинают болеть, а Валя не ложится сверху. Поджимает руки, а сердце бежит, перепрыгивает перекладины рёбер. А в голове кричат — и родители, и осознание, и желание притронуться к макушке. Кирилл смотрит вверх, на скалу. Лауд и Берт глядят вниз, Берт грызёт когти. Лица фавнов не совсем пригодны для выражения эмоций, но Кирилл точно знает, что Лауд улыбается. А Берт удивлён, но злобы за удивлением не следует. Кирилл поглаживает Валю по спине, а у того лопатки проступают сквозь рубашку, как крылья дракона. Валя ниже, и улыбающийся от уха до уха. Кириллу тоже нравятся поцелуи, лежать вот так, слушая дыхания другого. Валя не смущается, разгоняет румянец на щеках Кирилла плавными движениями. Кирилл думает, что теперь серости нет и не будет — Валя раскромсает её звенящим смехом и сладкими губами. Чуть оголённым плечом и коленками в шрамах. Сверху рыжей макушки плывут облака, ветер ерошит волосы.
Валя поднимается, следом Кирилл. Неловкие взгляды, прикосновения, Кирилл потупляется. А Валя глядит на него, Валя не боится, и хочет трогать, трогать, трогать. Кирилл отвечает на прикосновения — заискивающе, неопытно. Мальчики поднимаются на скалу, и сегодня Валя впервые поёт. На своём родном языке — то ли латиница, то ли квенья, то ли эсперанто. Или смесь всех трёх языков, но балладу Валя поёт чудесно. Как сам объясняет, об эльфах и любви. Берт прыскает, Кирилл краснеет, а Валя гладит того по макушке. Кирилл заслушивается, потом прерывает Валю влажным, тягучим поцелуем. Фавны смущаются, отводят взгляды, прижимают острые кончики ушей. Что им ещё остаётся делать, они больше по жёнам, да по девочкам пугливым. А целующиеся мальчишки — как забава, добрая и сто пудов где-то запрещённая. Но фавнам всё равно, им весело, капельку смешно. Они умиляются, хоть по лицам этого не видно. За Кириллом опускаются ветки, Валя начинает грустить, и солнце уже не такое яркое.
А для Кирилла оно перестаёт быть. Так же как и тетради, ручки, экзамены. Есть только Валя, лимонная стена, и дрожь в руках от долгих поцелуев. Снег тоже перестаёт существовать, но на этот раз для всех. Ботинки больше не скрипят по выбеленным тротуарам. Хлюпает в лужах, а в голове крутятся воспоминания о конопатом лице. И длинных диалогах — Валя ужасно любит говорить, лёжа на коленях у Кирилла. Так тепло, хорошо, а Валя говорит о богах, о том, как они помещаются на облаках или в озере. Кириллу хочется выдохнуть ему в ухо: «глупенький, ты и есть бог». Но он не говорит, ошпаривает дыханием и целует. Так что Валя ведёт плечом, а Кирилл шепчет. То, что в разговорах о боге обычно не говорят, но с Валей можно. С Валей можно всё. И сидеть на коленях, касаться руками. Без губ, без слов. Пальцы вырываются из ладоней, только чтобы обхватить их поверх, провести по фалангам и костяшкам. Обвести размытые веснушки на мизинцах, потереть кончик безымянного пальца. Валя это любит, массирует запястье Кирилла. Солнце жжёт затылок, а сквозь запах лимона пробивается душный аромат цветов. Такие цветут около школы, в плохо окрашенных клумбах. Кирилл отгоняет от себя этот запах — сейчас ему не хочется думать о том, что поджидает его за лесом. Сейчас есть только Валя, который касается рёбер, и шепчет «извини», когда покусывает губы. От Вали у Кирилла всё внутри будто мёдом промазано — приторно и сладко, будто торт, и Валя ещё добавляет. Но поход обратно не за горами, и Кириллу не хочется отпускать бледные пальцы. Он обнимает, поглаживает, а сердце всё равно скрипит. Как дряхлые часы, дверца от шкафа. Глаза заливает горечь, хоть и плакать глупо. Ведь завтра встретятся, но Валя утирает слёзы Кириллу. Поднимается на носочки и целует в нос. У Кирилла дурное предчувствие, он уходит. А завтра, и послезавтра, Валя рыдает, потому что дурнота из предчувствия выползает и разъедает всё вокруг. Фавны тоже плачут, хоть этого и не видно.
Кирилл не любит квартиры. Узкие, с неудобными дверями — то не открываются, то закрываются слишком громко. Не любит и комнаты, в которых не спрячешься, с дверного проёма всех и всё видно. И кровать, громоздкая. С неё ночью лица Леры не видно, видно лишь руку. Одинокая, расслабленная ладонь и тонкое запястье. Кирилл думает, какой цвет ленты пойдёт Вале больше. Тому ведь уже мешаются кудри, наваливаются на глаза, останавливают при беге. А силуэт запястья растворяется в тёмной синеве. Кирилл не любит домочадцев, всех, кроме Леры. Та, может, тоже знает что-то о лимонной стене. Просто слишком уставшая, чтобы нащупывать ручку, и бегать вместе с фавнами. Домочадцы вроде бы тихие, но между отцом и матерью капает яд. Медленно, по капельке, сочится из мокрых полотенец, не подогретого ужина и следов слякоти в только что вымытом коридоре. Сочится, капает на смуглую и загрубевшую кожу, а вскоре взрывается ожогом. Взрывается редко — раза два в год, может, ещё реже.
Но тогда Кирилл боится, как заяц под взором лисы, как озеро во время засушливого лета, страх наступает, сковывает, как темнота помещений. Захлёстывает, язык немеет, и уже не видно руку сестры, которую она свешивает с кровати. Уже не видно верхнего яруса, не видно ничего, кроме вспышек страха. И не слышно, только брань за стеной и глухие удары — скалка, бетон, раздражение. Кирилл думает, почему бы им не сказать друг другу «adieu», или попросту «прощайте», если с французским туго? Но Кирилл ребёнок, а дети всегда думают не то, что надо взрослым. Когда-то об игрушках вместо тёплой одежды, сейчас — о жёсткой реальности вместо учёбы и будущем. Мать и отец словно две сосны, царапающие друг друга ветками. Дух леса — праздники или беды, а может, совместная ругань на детей, — их сближает, но редко. И так же смело отталкивает. Кириллу больно от страха, он захлебнулся в его кислых водах. Потные пальцы прижимают козелок к раковине, Кирилл резко двигает стопами под одеялом. Чтобы простреливающая тишина не сломала рёбра. Чтобы напомнить телу, что он ещё жив. Кирилл часто дышит — отвлекается, но брань всё громче, а страх всё ползает и ползает по телу. Всё дрожит, Кирилл думает, что это землетрясение. Он даже рад, что родная девятиэтажка сложится, как карточный домик. И не будет страха, не будет глухого удара двери об косяк. Крика «ты экзамены собираешься сдавать, или нет?!». Но не будет и лимонной стены, это Кирилла не устраивает. Он осторожно убирает пальцы от ушей, слышит тишину. Ветер стихает, сосны больше не царапают стволы друг друга. До следующего раза, и громкий вдох Леры означает начало отсчёта. Кирилл тоже вдыхает. Долго не засыпает, но страх отступает. Сейчас страх проигрывает, но утром он наступает с новой силой.
Цветы цветут, небо насыщенно синее, но всё равно мёртвое. И экзамены уже не за горами, а лежат под боком, смотрят на Кирилла, чёрными квадратиками и словом «ответ». Кирилл боится внутренне — широкой ладони, громко хлопающих дверей, и жёсткости в голосе. Когда только приходит со школы, а уже летает одежда и недовольство. Хочется стать маленьким, и ничего не понимать. Забиться в угол, просить умершую бабушку помочь. Глядеть на трясущиеся ладони и шептать «бабуля, помоги, пожалуйста...». А дурнота от цветов разрывает внутренности. Те сдобрены высохшим сыром, Кирилла подташнивает. Тонкую ветровку продувает ветер, синяя рубашка гармошкой колышется на спине. Кирилл боится, страх как гниль, впитывается в ранки. Но не выходит оттуда. Разъедает, сидит внутри, и Кирилл исполосован чёрными полосами. Лимонами в школе не пахнет, от этого как-то пусто становится, будто единственную яркую полосу здесь прикрывают грязным одеялом. Кирилл старается — раз на перемене, два на уроке. И плевать уже на вопрос «почему опаздываем?», главное нащупать ручку. А за тем и хрупкую ладошку, и встретиться взглядом с Валей. И даже не дышать — секунды хрупки как прикосновения. У Кирилла не получается — стена холодная, как слёзы тёмным зимнем вечером, и всё. Никакой ручки, из кабинетов шёпот «Контрольная? Сегодня?», Кирилла мутит. И руки дрожат, а в нос заползает дымок от сигарет. Одноклассники ржут над руками, над молящими глазами. «Случилось чё-нить?». Табак облипает слизистую и щекочет, выворачивает кашель, но Кирилл держится. И пальцы будто становятся розовее, ссадины — шире. Кирилл так ненавидит последние уроки, до слёз не любит тротуары и тропинки. Здесь всё искусственно, и хочется бежать, туда, где воздух не пропыленный, а вода такая студёная, что кости покрываются инеем.
И каждый день: страх кричит за ушами, кофе на вкус как кровь, и стена продолжает быть стеной. А слёзы — слезами. Кириллу хочется сжечь на хуй все эти облака, листы с экзаменационными работами. Прожечь дыру в стене и плюхнуться в объятия родных рук. Кирилл слышит, как фавны грызутся с реальностью, как плачет Валя. Бессилие поедает мышцы и сухожилия, Кирилл шепчет «тихо, тихо», и водит кончиками пальцев по лимонной стене. Простой лимонной стене, и ничему больше. Кирилл открывает в себе новый огонёк — ненависть, и не только к плохо напечатанным работам и скрипящим стульям. Кирилл ненавидит и квартиру, и домочадцев, и уродские формулировки, что выползают из пьяного рта урывками. И дурацкие задания, километры диктантов. Синими цветами на белых листах расцветают точки, а запах настоящих цветов медленно убивает. Он не как сигареты, плавности от него не дождёшься. Он резкий и душит, ломает корешки книг. А губы мокрые, губы в крови, Кирилл царапает стену взглядом. Кирилла же царапает крик, тёмный силуэт в дверном проёме и гадкие усмешки. «Не сдашь, на улицу выгоню» или «ты что, девчонка?!». В ответ на блестящую плёнку над радужкой.
Да идите вы все на хуй!
Хочется крикнуть, и Кирилл кричит. И так странно слышать привычные слова от себя, в этих стенах, так странно чувствовать ярость, что кусает за рёбра. Потому что чувствовать можно, можно так же хлопать дверью, и так же сердиться. До дрожи в коленях, всё можно, и слова «на хуй» не режут горло — оно и так изрезано. Внутри кипит варево из злобы и паники, пухнет, распирает внутренности и заливается в рот невидимым облаком. Кафель холодит ноги, спина быстро затекает, а ванна отливает жёлтым. Почти лимонным, в ушах шумит вода, чтобы за дверью ничего не слышали. Хотя и слышать то нечего — злость выпивает слёзы, Кирилл хрустит пальцами. Движения резкие, руки дрожащие. Вода смывает кровь с губ, синяк побаливает, а Кирилл просит, но уже не бабушку. Себя. Просит сбежать, уйти, перестать кивать головой на требования. Сам знает, что просьбы не исполнит, но губы шевелятся. Шепчут «помоги, помоги, помоги»...
А ванна уже лимонная, вода желтит её. Пахнет лимонами, Кирилл подаётся вперёд. Касается стены — бледной, с жирными стыками. Вода шумит в ушах, как мурчание кота. Доброго кота, живущего у старушки в деревянном домике. У старушки седая коса, и студёная вода из колодца в оцинкованных вёдрах. Сквозь мурчание и журчание пробивается голос. Голосу тяжело, его хозяин надрывается. Кирилл слышит Лауда, резко подаётся вперёд. Ведь это последняя возможность — попытка после пытки, рывок из глубин океана на встречу к свежему, голубому небу. Приятному воздуху и к рукам в веснушках, тонких пальцах. Валя забирает Кирилла из комнаты, гладит по голове. Тёплые руки смывают остатки злобы, да и Кириллу уже не на кого злится. Он почему-то плачет, улыбается, и ему так хорошо. В Валиных объятиях, а повсюду лес, и Лауд стоит чуть поодаль. Старается улыбнуться, получается. В глазах всё колеблется от слёз, а Валя целует в висок, за ушами шумит вода, водопад из крана бьётся о ванну. Но Кирилл старается этого не слышать, ведь его поглаживает Валя. У того глаза заплаканные, и пальцы обкусанные, Кирилл целует их. Валя шепчет: «Тихо, тихо, теперь они тебя не съедят. Меня ведь не съели». Кирилл верит, хоть он слышит скрип петель и непонимающий возглас сестры, он забывает. Ванну, имя сестры, цвет рюкзака и имя классного руководителя. Любимое ругательство взрослых, как называются люди в семье. Но не забывает значения слова «семья». Теперь для него семья — это Валя, фавны, лес, водопад, ручей, поля. Возможно, есть что-то дальше, и скоро Кирилл пойдёт туда с Валей, в поход. Они будут целоваться на скалах, переплетать пальцы, нежась под солнцем. Валя проводит рукой по спине Кирилла, тот уже не слышит отголоски, только дыхание. Целует Валю, опуская пальцы на ключицы. Обещает больше не уходить. Никогда.