Тридцать один порок Тейвата

«Этот мир обречен — как и многие другие миры. Почему ты обрекаешь себя на мучения вместе с ним?»  Бездна пахнет ужасом: запах этот железисто-сладковатый, обволакивающий, терпкий, вяжущий глотку привкусом крови — Сяо закрывает глаза и пытается сосредоточиться на звуке разбивающихся о камни капель, но тьма упорно вьет узоры перед глазами и рисует лик юного господина. Так чувствует себя преданный пес, ждущий хозяина после работы.  Сяо не может привыкнуть к Бездне, но в Тейвате он чувствует себя еще хуже. С тех пор как он ушел, само тело противится солнцу и небу, и в каждом шепоте, в каждом шаге, в каждом дуновении ветра он слышит немой укор. Он — Якша, предавший бога. Он — воин, вонзивший копье в сердце Моракса. Он — тьма, черное пятно, эрозия, подтачивающая власть Архонта. Итер говорит, что он никогда не был своим среди людей, среди Цисин, среди других Якш, говорит, что его место всегда было во тьме, среди тех, кто служит злу и раздору, и Сяо верит, потому что чувство одиночества действительно преследовало его всю его жизнь, пока в ней не появился маленький принц Бездны.  Он терпеть не может магов Бездны с их смешливыми голосами и клоунскими ужимками, но приходится терпеть, потому что Итера они забавляют. Он смеется, глядя, как эти пушистые твари прижимают длинные уши и прыгают на тонких ногах вокруг костра, но стоит только им протянуть руки, чтобы коснуться своего божества, как в желтых глазах пробегает молния, и назойливые существа расползаются по углам, недовольно кряхтя, сраженные яростью принца. Сяо ехидно улыбается и нарочито медленно поглаживает Итера по плечу, чтобы лишний раз показать мерзким шутам, свернувшимся в комок, кто был ближе и вернее всех.  Итер накрывает его руку своей и томно посматривает на него из-под золотых ресниц. Сяо знает, что в самой глубине властного взгляда мальчик прячет отчаяние и тоску, и потому, когда они остаются наедине, Сяо целует его в веки с надеждой, что тоска, как проказа, перейдет от одного к другому. Итер звонко смеется и гладит его по косматой голове.  — Ты так нежен со мной, будто думаешь, что можешь меня сломать, — шепчет Итер, пальцами перебирая жесткие вороные пряди. — Скажи, что ты думаешь обо мне, Сяо?  Сяо думает, что ответить на этот вопрос ему ничего не стоит, но слова восхищения, болезненные, нездоровые, хаотичные, сами собой встают комом в горле. Он переводит дыхание, приоткрыв рот, и тонкие пальцы с ухоженными ноготками ласково оглаживают его обветренные тонкие губы.  — Я думаю, что никто никогда не понимал меня так, как ты, — отвечает Сяо и целует Итера в запястье, не сводя с него глаз. — Всю свою жизнь я искал человека, который мог бы понять мои чувства, но был лишь вынужден смотреть, как те, кого я считал друзьями, один за другим сходили с ума и уходили из жизни. Возможно, ты — единственный, кто знает, каково это: терять тех, кого считаешь семьей, и всю оставшуюся жизнь корить себя за потерю.  Итер задумчиво ведет пальцами по его впалым щекам, по линии челюсти, по острому подбородку, пока пальцы его не смыкаются на изящной лебединой шее. Сяо жадно хватает ртом воздух, и зрачки принца Бездны расширяются в неге голодного хищника. Он проходится кончиком языка по губам и расплывается в снисходительной улыбке с острыми клычками. В животе у Сяо сжимается клубок оголенных нервов, и он чувствует, как гнилостный запах бездны, кровью затекающий в глотку, расходится мягким электрическим теплом по телу, покалывая мышцы множеством тончайших иголочек.  — Могу ли я быть уверен в том, что ты останешься на моей стороне и не сбежишь, когда помощь понадобится тому, кого ты зовешь своим богом? — шепчет Итер в губы Сяо, наклонившись к его лицу. — Я не хочу больше терять тех, кто дорог мне. Подпускать к себе неверных — непозволительная роскошь.  Якша кивает, завороженно глядя, как серебрится в бледном свете Бездны бледная бархатная кожа.  — Я сделаю все, что ты захочешь, — произносит он одними губами. Итер надавливает большими пальцами на его кадык, и Сяо бессознательно распахивает рот, стараясь глубоко вдохнуть; подавшись вперед, Итер ловит губами язык Якши и, посасывая его, вовлекает в глубокий влажный поцелуй — Сяо жадно въедается в его мягкие, горячие губы, и порочный вкус крови смешивается со вкусом самым невинным и чистым — вкусом парного молока, словно Итэр был не человеком, но ангелом. Их языки соприкасаются, льнут друг к другу в изящном танце, полном страсти и горечи, и пальцы, до того сжимавшие доверчиво подставленное горло, ползут вниз, к плечам, к груди, вдавливая подушечки в старые шрамы.  — Разденься, — шепчет Итер на ухо Сяо, прервав поцелуй, и задорно усмехается, как мальчишка. — Я хочу, чтобы все знали, кому ты принадлежишь теперь.  Дикий зверь, до сих пор живущий в глубине его души, противится: почему он, Якша, великий защитник земель Ли Юэ, должен принадлежать кому-то кроме себя? Но маленький мальчик, несчастный мальчик, одинокий мальчик, испуганно прячущийся за спиной дикого зверя, сквозь слезы шепчет слова согласия. Он целую вечность живет, чтобы кому-то принадлежать. Чтобы кто-то, не важно, смертный или бессмертный, великий или безродный, взял его однажды за лицо и, заглянув в глаза, сказал: «Ты мой». Человеку нужен человек. Даже Архонты нуждаются в телесной и духовной близости, иначе — сходили с ума. Чем он был хуже? Почему заслуживал меньшего?..  Подавляя внутреннее негодование предвкушением, Сяо медленно раздевается. Он не любит свое тело. Не ценит свое тело. Считает его лишь бессмысленной оболочкой, хрупким сосудом, не позволяющим ему в должной мере развить свои способности, планкой, выше которой ему никогда не прыгнуть; Итер же ласково гладит его по обнаженной груди и смотрит с искренним обожанием на все изломы, изгибы, складки бледной кожи, трещины шрамов и бугры костей. В его глазах вспыхивает и замирает восхищение, и Сяо опасливо отводит взгляд, чтобы ненароком не рассмотреть в этом восхищении неискренность.  — Ты бесконечно красивый, Сяо, — произносит Итер и припадает губами к ямке между ключицами. — Знаешь ли ты, насколько прекрасен?  — Это всего лишь тело, сочленение костей и мышц, — сухо отвечает он в ответ и опускается лопатками на жесткое каменное ложе, как жертвенный агнец, над которым Авраам заносит церемониальный нож. — Оно принадлежит мне, но своим видом оно никому не обязано.  Итер садится сверху на его бедра и по-кошачьи потягивается. Сяо хочет запустить руку под его одежду и погладить плоский живот, но почему-то одергивает себя, как будто права прикасаться к своему новому божеству не имеет. Он чувствует, как сладкая истома движется от живота к голове, но все его мышцы стремительно каменеют и натягиваются струнами, как только Итер снимает с пояса клинок и приставляет его к открытому горлу.  — Не бойся, — мурлычет он и тихо смеется. — Разве может господин навредить своему верному защитнику, Сяо? Кем бы я был, если бы причинил тебе боль?  Он ведет рукой вниз, нежно царапая острием грудину — тонкий холодок проникает под кожу, вбуривается в мышцы, пронзает кости и зудит внутри тела, как комариный укус. Когда лезвие оказывается на животе, Сяо неосознанно подается к руке, прогибаясь в спине, и Итер придавливает его грудь к плите, словно боится, что Якша вспорет живот, вонзив в себя клинок. Едва касаясь кожи, он ведет пальцами по кубикам пресса и выступающим ребрам, и, подняв лезвие к груди, замирает, надавливая кончиком клинка на неподатливую плотную кожу. Слышится звонкий треск, мышца расходится, и клинок погружается на несколько миллиметров в плоть, как раскаленный нож — в мягкое масло. Сяо шипит и жмурится, сжав пустоту в кулаках, но не смеет дернуться. Итер нежно гладит его по голове и, наклонившись, целует в покрывшийся испариной лоб.  — У тебя множество шрамов, — шепчет он и ведет лезвие вниз, вычерчивая первую букву заветного слова. — Каждый из них — напоминание о боли, о мучениях, о страшной судьбе одинокого охотника, которому нет места нигде, кроме свежевырытой могилы. Глядя на них, ты не чувствуешь ни счастья, ни радости, ни гордости за совершенные подвиги. Я же хочу дать тебе новое воспоминание, полное искренней любви и безграничного доверия — доверия, которого к тебе никогда не испытывал твой Архонт.  Сяо хочет почувствовать себя преданным и ненужным, хочет почувствовать боль душевную, вспомнить тяжесть одиночества, на которое его обрек Моракс, но вместо отчаяния и обиды его полностью захлестывает боль физическая, распирающая мышцы и рвущая кожу. Он не может ей сопротивляться, она пульсирует, погружаясь все глубже, накладывается поверх грубых рубцов алыми стежками, распарывая кожу и сшивая ее заново.  «М».  Он жадно дышит, широко открыв рот, как уставшая собака, и чувствует, что вместе с болью его наконец настигает долгожданное спокойствие: здесь, в Бездне, с ее тошнотворным запахом отчаяния и шутовскими ужимками магов, его ждет единственное существо, которое может полностью разделить его горе; существо, которое знает, что такое быть преданным, оторванным от животворящего счастья быть чьим-то братом и другом, знает, что такое никому, даже самому себе не доверять и никогда, ни за что, ни в кого не верить. Существо, которое тоже однажды пережило всех, кто ему был дорог, а если еще не пережило — значит, обязательно переживет. Несчастное, обреченное на скитания меж мирами, отчаявшееся существо с улыбкой ангела и детскими глазами.  «О».  Кровь, густая, темная, стекает непрозрачными черными каплями на мраморную плиту и расползается скверной по белой коже. Порезы чешутся, зудят, вибрируют в глубине пораженной кожи, и Сяо ерзает под Итером, вьется змеей, стараясь избавиться от нервирующего его ощущения копошащихся в грудине червей. Это чувство больше не похоже на боль: боль незамысловата, однолика, примитивна, боль не дергает за все те ниточки, за которые смертных дергают влечение и восхищение.  «Й».  Отложив клинок, Итер отклоняется, чтобы всмотреться в плод своих трудов, и, мазнув рукой по кровавому месиву, погружает грязные пальцы в рот. Сяо смотрит, как плотным кольцом сжимаются мягкие губы, как играет проворный язык между пальцами, как кровавая полоса расползается вниз, к подбородку, к горлу, стоит только пальцам пройтись по светлой коже, и сердце его замирает, подвешенное над пропастью. Итер наклоняется и, слизав кровь с груди, поднимает взгляд на Сяо.  — Я никому тебя не отдам, — говорит он, прежде чем, снова взявшись за клинок, вспороть собственную ладонь и широко мазнуть по окровавленной груди Сяо, смешивая их кровь раз и навсегда. — Ты — мой.