Тридцать один порок Тейвата

— Не потрудишься объяснить, почему я снова здесь? — тяжело вздохнув, юноша щурится в ослепительном свете люминесцентных ламп и морщит нос от запаха опия — от Дотторе всегда пахнет опием. — Ты как никто другой знаешь, что ставить опыты на людях, тем более на коллегах, — дурной тон. Ее Величество не может предоставить тебе достаточно кукол для исследований?  Дотторе посмеивается, растягивает губы в кривой шакальей ухмылке и, закинув ногу на ногу, картинно разводит руками. Над его головой полупрозрачным нимбом вьется дымное облачко, зрачки расширены, мышца расслаблены — гений за работой выглядит как закоренелый наркоман, и Скарамучча, без особого интереса рассматривая коллегу, в который раз этому не удивлен. Чтобы с такими жаром и фанатизмом протаптывать тропу науки и жертвовать собственным рассудком ради новых прорывов, никакой жизненной силы достаточно не было, поэтому Дотторе брал ее извне.  — Ее Величество рекомендовала мне обратиться именно к тебе, дорогой друг, — сипло выдыхает он и, взяв со стола курительную трубку, указывает на пустой хирургический стол. — Пару дней назад я синтезировал новый яд, но, вот так незадача, я не уверен, что он действует на кого-то кроме людей… Я бы с большим удовольствием испробовал его на Тарталье, но этот кузнечик опять ускакал куда-то, а больше ручных нелюдей в наших краях у меня не наблюдается.  — Почему бы тебе не отравить самого себя? — огрызается Скарамучча. — Как мне кажется, ты уже давно не человек. Скорее нечто близкое к животному.  Затянувшись ядовитым дымом, Дотторе запрокидывает голову на спинку стула и медленно выдыхает ровные колечки. Будь он в трезвом уме, он бы уже давно кинулся на младшего товарища с кулаками и, скорее всего, раскроил ему лицо — обычно он решал конфликты без мыслей о последствиях, с бесконтрольной жестокостью и яростью, которой могли позавидовать самые натасканные бойцовские собаки. Опий как лекарство от безумия он использует уже год, и Скарамучча не уверен, что когда-либо видел его настоящим, вне одурманивающего влияния сонного мака. Он, впрочем, не думает, что «настоящий» Дотторе — зрелище, заслуживающее внимания.  — Благодарю за комплимент, — мурлычет он и снова затягивается. — Не порть мне настроение, маленький скоморох. Вспомни, благодаря чьим усилиям ты сейчас можешь называть себя Скарамуччей, шестым из Одиннадцати Предвестников, а не… Как тебя звали до этого? О, прости, у тебя не было имени?  Фыркнув, юноша мысленно четвертует Дотторе, но на стол все-таки забирается и капризно складывает руки на груди. У Фатуи есть правило — отсекать прошлое за ненадобностью, расставаться с ним, как с рудиментарным органом, не испытывая ни жалости, ни тоски, ни обиды, но так поступают те, у кого есть с чем расставаться. У Скарамуччи нет прошлого, равно как и будущего: он — воплощение чужой воли, обезличенная марионетка с обрезанными нитками, созданная по образу и подобию, без конечной цели и мотивации. Каждое напоминание об этом — унизительно, как удар грязной перчаткой по лицу, как плевок промеж глаз, но он терпеливо смиряется с каждым днем, убеждая себя, что разговоры о его происхождении — это разговоры не о нем.  — Ты знал, что в корнях Lupus spinam baccam, распространенного в Мондштадте под названием «волчий крюк», содержится сложный токсин, который, при взаимодействии с соком стеблей Flos sanguineus, инадзумского кровоцвета, частично высвобождается в среду в виде ядовитого пара, обладающего галлюциногенным и паралитическим действием?  — Конечно, — кривляет мужчину Скарамучча, — все ведь об этом знают. Каждый день только и делаю, что поливаю корни волчьего крюка соком кровоцветов.  Тяжело вздохнув, Дотторе вливает бледно-розовую жидкость в пробирку с чем-то грязно-зеленым (вероятно, тертым корнем волчьего крюка) на дне и закрывает пробирку пробкой — за стеклом клубится темно-фиолетовый пар, густой, укрывистый, плотный, больше похожий на густую текучую массу. Внимательно глядя за движением дыма в пробирке, Скарамучча невольно признается самому себе, что это его почти успокаивает. Подождав еще несколько секунд, Дотторе подходит к столу и, встав на корточки перед ним, подносит пробирку к лицу коллеги.  — Сейчас я открою, а ты глубоко вдохнешь, понял меня?  — Только если ты заручишься, что это меня не убьет, — Скарамучча строптиво отворачивает голову.  — Я же сказал: галлюциногенное и паралитическое действие! — рявкает мужчина в ответ и, взяв юношу за щеки, насильно возвращает его голову в исходное положение. — Я хоть словом обмолвился о летальном исходе? Для Предвестника ты немножко глуховат, не находишь? Старших слушать не учили?  Скарамучча хочет ответить что-то едкое, впору Дотторе и его снисходительному тону, но, стоит только ему открыть рот, как старший Предвестник накрывает его губы свободной рукой и, откупорив зубами пробирку, снова подносит ее вплотную к лицу Скарамуччи; тот инстинктивно вдыхает полной грудью, дергается в сторону и пытается отстраниться, но руки у Дотторе цепкие, властные, грубые, держат хваткой голодного зверя и обрубают все возможные пути к отступлению. Густой фиолетовый дым, горький и терпкий на запах, заползает в ноздри и движется по глотке вниз, в самую глубину вздымающейся груди, и, зажмурившись, Скарамучча чувствует, как все его мышцы наливаются раскаленной сталью и каменеют, вдавливаясь в холодный хирургический стол. Он шарит ладонями по гладкому металлу, судорожно сжимает пальцы в кулаки, но не может поднять рук, чтобы оттолкнуть от себя Дотторе прежде, чем весь дым из пробирки заполнит его легкие. Его глаза судорожно закатываются, рот открывается шире, по щеке сползает вязкая капля слюны.  — Хм, — задумчиво хмыкает Дотторе и отпускает Скарамуччу. — Поразительно, что ты все еще можешь двигаться. Полагаю, это значит, что наиболее эффективно будет использовать эти пары все-таки против людей… Затруднительно, придется искать новый яд для более сильных оппонентов… Но чего только не сделаешь ради науки, не правда ли?  Вернувшись к столу, он еще несколько раз затягивается опиумным дымом из трубки и после молча смотрит, как возится на столе обессиливший мальчишка с мечущимся по пустой комнате мутным взглядом. Что-то в глазах Дотторе неуловимо меняется, и лицо расползается во все той же шакальей улыбке, разве что более голодной, чем обычно. Скарамучча чувствует, что его начинает бить дрожью, телу становится холодно, несмотря на огонь, бушующий внутри отяжелевших мышц, и он пытается открыть рот, чтобы попросить хотя бы какое-нибудь дурацкое одеяло, но вместо просьбы с его губ срывается нечленораздельный сдавленный стон.  Ох, черт.  Скарамучча знает Дотторе достаточно долго, чтобы в здравом уме не допускать таких звуков в его присутствии. Он понимает, на что себя обрекает. Он понимает, но сделать с собой ничего не может.  — Раз уж ты сейчас все равно никуда не торопишься и вряд ли сможешь торопиться ближайшие… — Дотторе всматривается влажными глазами в циферблат наручных часов. — …минут сорок, почему бы не заняться чем-нибудь приятным?  Ему не нужны ни отказ, ни согласие, поэтому Скарамучча не дает ему ни того, ни другого. Не то чтобы он совсем против — в конце концов, он был куклой Архонта, и, если бы он был против изначально, то мог бы за себя постоять и не допустить превращения их сугубо рабочих отношений в то извращенное нечто, которым они являются сейчас. Во всем, что касается социализации и чувств, Скарамучча привык придерживаться глухого нейтралитета с перерывом на детское любопытство: его он придерживается даже сейчас, когда все те же цепкие руки Дотторе стягивают с него шорты и ласково гладят тонкие ноги, как будто пытаются их вспомнить после долгой разлуки.  — Мне кажется, или ты подрос немножко? — Дотторе хихикает и похлопывает мальчишку по мягкому животу, пощипывает шелковую кожу кончиками пальцев. — Надеюсь, сильно не вырастешь. Нравишься мне маленьким.  Скарамучча хочет ответить, что он никогда уже не вырастет, потому что он — даже не человек, а сгусток энергии, запечатанный в деревянном болванчике, но прикусывает себя за язык, чтобы случайно не вызволить из своего рта еще один стон. Дотторе пересчитывает ногтями ребра и, подняв руку к груди Скарамуччи, пощипывает соски — Скарамучча рычит и пытается согнуть ноги в коленях, чтобы как следует пнуть мужчину в живот, но лишь бессильно вздрагивает под прикосновением и тяжело хватает ртом воздух, как выброшенная на берег течением рыба. Глотка все еще сдавлена ядом, будто невидимая сила пытается его придушить.  — Старый знакомый из академии сейчас живет в Фонтейне, — отстранившись, Дотторе хлопает себя по карманам. — Там живут… Искушенные люди. И у них много искушенных развлечений. А так как я высоко ценю тебя и наши с тобой скромные игры… Я попросил этого знакомого приобрести кое-что для нас. Смотри. Милая штучка, правда?  Он показывает Скарамучче тонкую металлическую палочку, ребристую, блестящую — он никогда таких не видел и не знает, для чего они нужны, но ни одной хорошей мысли вид довольного лица Дотторе у него не вызывает. Он ерзает на месте, царапает ногтями стол, но Дотторе достаточно придержать его за бедра, чтобы тот ни на миллиметр не сдвинулся с места.  — Знаешь, куда эта штучка вставляется? — Дотторе хищно скалится, и Скарамучча чувствует, как внизу его живота замирает странное волнение: смесь возбуждения с искренним ужасом, сродни тому, что чувствует дикий зверь, загнанный охотником в угол. — Поиграем, пока ты не пришел в себя, м?  Его руки хватает чтобы полностью обхватить член Скарамуччи: его создавали куклой, и пропорции у него тоже кукольные, хрупко-изящные, миниатюрные — достаточные для формирования комплексов, которых у него, к большому счастью, из-за таких глупостей не возникало. Дотторе любит его трогать, всячески напоминая, кто из них — живой, горячей, дышащий человек, а кто — неподатливый холодный хрусталь, которому придали форму человека. Дотторе гладит, потирает головку, размазывает липкую прозрачную смазку большим пальцем, и взгляд его бешено мечется по полуобнаженному бледному телу, время от времени возвращаясь к подернутым мутной завесой фиалковым глазам и неровно обрезанной челке, спадающей на покрытый холодной испариной лоб.  Скарамучча усилием разводит ноги в стороны и откидывает голову. Ему не хорошо и не плохо, он ни о чем не думает: приятная пустота разжижает мозг, всасывается в кости черепа, расходится желанным теплом по телу и визуализируется яркими бензиновыми пятнами, цветущими перед невидящими глазами. Окаменевшие мышцы наконец становятся мягче, как вдруг их снова пронзает электрическим импульсом, стоит только Дотторе ввести кончик холодной металлической трубки в крошечное отверстие уретры; Скарамучча бессильно стонет и старается отстраниться, но Дотторе крепко держит его, стискивая бледную кожу до темно-красных подтеков.  — Не дергайся, а то все испортишь! — шикает на него Дотторе и подтягивает мальчишку к себе за бедро, как какую-то куклу, ничего не весящую и ничего из себя не представляющую. — Просто расслабься, дыши, получай удовольствие. Я же доктор, я не причиню вреда пациенту.  Стиснув зубы, Скарамучча выдыхает через нос и старается расслабиться, но дрожь, накрывающая его тело огромными волнами, не унимается; она становится только сильнее с каждым сантиметром металла, погружающегося внутрь. Чувство странное, непривычное, распирающее глубоко-глубоко, как будто достающее до самых внутренностей, но почему-то ему совсем не больно, скорее щекотно — только так, будто его щекочут изнутри. В горле застревает нездоровый хохот вперемешку со стоном и рождается задавленный хрип, который до щенячьего визга радует Дотторе; он отпускает бедро Скарамуччи и накрывает ладонью его горло, чтобы почувствовать, как под острым кадыком вибрирует наслаждение.  — Покричи немножко, — просит Дотторе и погружает трубку полностью, так, что над головкой остается только небольшое блестящее колечко; Скарамучча дергается, толкается бедрами в руку мужчины и сипло кричит в предвкушении оргазма, который так и не наступает. — Хочешь кончить, куколка?  Сквозь слипшиеся ресницы Скарамучча смотрит на Дотторе с искренним отвращением, но согласно кивает и поджимает пальцы на ногах. Мужчина поглаживает его по животу и шипит сквозь акульи зубы:  — Попроси меня. Он не хочет никого ни о чем просить — слишком унизительно и мерзко, но едва ли ему хватает гордости думать об унижении в момент, когда все тело колотит наркотической лихорадкой. Уретра пульсирует, растянутая, заполненная, в паху горячо и липко от смазки, горло вибрирует звуками, которых он даже не слышит сейчас, полностью поглощенный острым удовольствием, щекочущим уязвимую плоть. Он широко открывает рот и, едва шевелящимся языком размазывая слюну по губам, произносит:  — Дай мне… Кончить… Дотторе… — он давится и закашливается. — По-жа-луй-ста…  И Дотторе доволен. Медленно вытянув предмет из члена Скарамуччи, он несколько раз двигает рукой по всей длине, грубо, властно, и мальчишка кончает себе на живот, приподняв дрожащие бедра. После он поворачивается на бок и еще долго пытается отдышаться. Дотторе снова смотрит на часы.  — У нас осталось еще десять минут! — радостно заявляет он; Скарамучча слышит, как лязгает бляшка ремня, ударяясь об каменный пол. — Продолжим?