Тридцать один порок Тейвата

      Таинство жизни. Величайшее благо сложнейшего физиологического процесса, завязанного на бурлении энзимов и хитросплетении клеток ДНК; величайшее благо, которого они по какой-то субъективной причине оказались недостойны. Сейчас, любуясь мерцанием микроскопических чешуек кожи, пойманных в холодный декоративный свет, он оглядывается на поступок несостоявшейся Матери с некоторым пониманием: она хотела создать нечто красивое, нечто естественное, нечто подчиняющееся великому таинству жизни, и ей это удалось.       Неудивительно, что его она выкинула. В нем с самого начала не было ничего, кроме ярости.       Он ожидал увидеть в глазах Альбедо либо отчаяние насекомого, наполовину обмотанного паутиной, либо снисхождение божества, представшего перед хулящим его еретиком; на его удивление, взгляд младшего брата спокоен, лицо недвижимо, только кончик носа немножко шевелился на выдохе. Пока он был без сознания, старший снял с него одежду — наверное, в детском порыве посмотреть, насколько они на самом деле друг от друга отличались — и теперь завороженно вычерчивал пальцами ромбы там, где живых людей с матерями когда-то связывала пуповина. У него была ровная кожа и прекрасные зеленые глаза… От людей, что исследуют Хребет, он слышал, что зеленые глаза были у пророка, что принес в Тейват волю богов.       — Поговори со мной, — наконец расходятся в словах губы Альбедо; его голос спокоен и мягок, в нем нет ни обиды, ни злости, ни разочарования, словно он заранее знал, как именно вселенная соединит их пути. — Я хочу знать, какие мысли тебя терзают.       Он поднимает руку, чтобы коснуться смуглого исполосованного лица, но старший брат отмахивается, отбивает его ладонь.       — Никаких, — клацает он зубами в ответ. — Чем бы я ни мучился, это тебя не касается.       — Пусть так, — Альбедо покорно опускает руку на стол и прикрывает глаза — так на языке тела звучит добровольное повиновение. — Для чего я тебе? Хочешь меня уничтожить?       Старший злится: как может Альбедо, идеальное существо, венец творения величайшего алхимика, человек, что разжился друзьями и близкими, научился искренне улыбаться и получать удовольствие от болтовни, так спокойно вопрошать о собственной гибели, словно ни капли ее не опасаясь? Неужели жизнь прекрасной мраморной бабочки, булавкой пришпоренной к пробковой доске, не стоила того, чтобы биться, чтобы трепетать крылышками? Сухая костлявая пятерня сжимается крепкой хваткой на тонкой молочной шее чуть выше золотого ромба, символизирующего несовершенство, и старший вкладывает всю свою силу, впечатывает ярость кончиками пальцев в обнаженное горло. Под его пальцами наливаются лиловые синяки.       — Я хочу знать, каково это, — рычит он в поджавшиеся от боли губы, наклонившись как можно ближе к лицу Альбедо, чтобы кожей поймать рваный выдох, едва выскользнувший из-под душащей его руки. — Каково любить и желать. Каково быть любимым и желанным. Каково быть частью чего-то большего, чем неудавшийся эксперимент, чего-то большего, чем чужая воля, чего-то большего, чем я сам, чего-то…       Альбедо с трудом приоткрывает глаза и слабо касается кончиками пальцев смуглой щеки, и в этот раз старший не спешит избавляться от прикосновения, повинуясь странному инстинкту прижаться, прильнуть, потянуться за лаской. Кожа под холодными мягкими пальцами плавится, становится мягче, как будто секундная нежность распаривает многолетние рубцы, и почему-то старшему кажется, что горло его вот-вот разорвется на брызги из мелких осколков и игл — в нем слишком туго сжимается болезненный слезливый ком.       Его руки дрожат. Ему кажется, что еще пара мгновений, и он сломает Альбедо шею, поэтому он осекается и одергивает руку, будто ошпарившись кипятком. Альбедо тяжело дышит, но не отводит взгляда, смотрит на свой неудавшийся прототип сквозь молочную взвесь выступивших слез и, обессиленно подавшись к старшему брату, мягко касается бледными губами его подбородка.       — Так узнай, — бросает он и опускает голову на стол. Его губы расчерчивает слабая болезненная улыбка. — Хочешь, я дам тебе имя? Любовь и желание всегда начинаются с имени.       — Замолчи, — старший треплет головой и заносит руку, чтобы отвесить Альбедо заслуженную пощечину, но сил на то, чтобы переступить через себя, у него не хватает. Его душит чувство потерянности, которого он всеми силами пытался избежать.       Почему у него вообще есть чувства к своей совершенной копии? Почему он чувствует что-то кроме зависти и ненависти, без которых его существование вообще едва ли имеет смысл?       — Тебя будут звать Нигредо, — в унисон с тревожными мыслями шепчет Альбедо, заправляя темные вьющиеся волосы за острое ухо. — С разложения начинается великое делание, равно как с тебя — началось мое существование. Без черноты невозможен свет, невозможно появление нового, невозможна жизнь как таковая; и пусть мастер отказалась от тебя, твое существование предвосхитило время. Ты — начало отсчета. Начало…       — Замолчи! — взяв Альбедо за плечи, старший вскидывает его и резко опускает головой о стол.       Альбедо жмурится, его лицо кривится болью, и он наконец замолкает, но почему-то Нигредо чувствует не облегчение, а разрастающеюся отчаяние, медленно стекающее горячими свинцовыми слезами по изуродованному лицу. Горячие соленые капли тяжело падают на обнаженную грудь Альбедо и разбиваются на множество мельчайших осколков, и Нигредо заходится уродливым воплем умирающего животного — он совсем не понимает, что творится в его голове. Им не нужно было встречаться, не нужно было знать друг о друге, не нужно было менять привычный ход истории. Он должен был предусмотреть свою позорную слабость.       Он хаотичен. Всегда был и всегда будет. Ему нужно время, чтобы унять трясущиеся руки, и Альбедо, все еще жмурясь от пронзающей голову боли, пользуется этим временем, чтобы, сев на столе, взять мокрое от слез лицо в свои руки и, потянув на себя, поцеловать его в тонкие веки, подернутые паутинкой лопнувших сосудов. Нигредо пытается его оттолкнуть, пытается выпутаться из цепких пальцев, но тело его отчаянно упирается, потому что смертельно устало от чувства неиссякаемого одиночества.       — Посмотри на меня, — Альбедо заглядывает в усталые фиолетовые глаза с нежностью, которой когда-то давно не хватило Нигредо от Матери, и горячее алое сердце, отчлененное от монстра, что спит на Драконьем Хребте, кровавым светом заливает полупрозрачную грудь, просвечивает темные кости так ярко, так обжигающе, что Нигредо хватается за грудь. — Если ты ненавидишь меня, то убей меня здесь и сейчас, займи мое место, забери мое лицо, все время, тебе отведенное, живи моей жизнью. Но если ты не хочешь целую вечность нести на своих плечах бремя двойника Альбедо, тебе придется смириться со мной. Найти себя не во мне, понимаешь?       Нигредо качает головой. Нет, он не понимает. Ничего не понимает. Его не учили понимать такие вещи, как жизнь, поиск и принятие себя, его не учили ничему, кроме рефлекторного сжимания челюстей, чтобы пережевать сырое мясо и не умереть от голода, и в мире наверняка было множество вещей, которым его мог бы научить Альбедо, и, как бы мучительно страшно ни было Нигредо отдаваться в эти ласковые холодные руки, убивать младшего брата он тоже не хочет — как минимум потому, что не хочет уничтожать нечто столь красивое.       И вроде бы старший даже хочет что-то ответить, но молчание его заведомо расценено как ответ, и, когда он раскрывает рот, чтобы выплюнуть из него что-то невразумительное, Альбедо подается ближе и вовлекает Нигредо в тягучий, болезненный в своей чувственности поцелуй, от которого губы сразу немеют. В голове у Нигредо вспыхивает что-то и оседает дымной взвесью: на его языке расцветает таинство великого делания, приходят в реакцию сера, пламенная любовь маленького идеального мальчика, всякий раз загорающегося от собственной искренности, и ртуть, ядовитые речи обиженного отказника, не познавшего материнской нежности. Их языки сплетаются змеями, танцуют, подхватывают друг друга, слюна смешивается со слюной, но этот поцелуй бесплоден — он никогда не претворит в жизнь алхимический магнум опус, никогда не даст начало чему-то священному, никогда не выйдет за пределы простой человеческой грязи, и Нигредо, оглушенно улыбаясь в губы Альбедо, почему-то совсем не в силах терзать себя этим.       К черту великое делание.       Его целью было почувствовать себя любимым. Это чувство началось с имени, это чувство продолжилось поцелуем, пусть оно закончится, не переродившись ни во что большее — потому что ни одному из них не нужна была ответственность, которую они не были готовы понести.