Тридцать один порок Тейвата

      Вьюга хлещет льдистой плетью зардевшиеся стынущей кровью лица крестьян: взвалив девушку на плечи, самый крупный из деревенских мужиков, Варка, что, когда не горбил спины, был ростом с бурого медведя, тащит ее с крутого склона под поддерживающее науськивание оголтелой толпы. Девушка слабо обнимает его серыми околевшими руками за шею и едва дышит: Варке даже кажется, что она настолько промерзла, что дыхание ее больше не источает пар.       — Сестра Барбара! — гремит мужчина зычным басом и вносит девушку в собор, отворив тяжелую дверь коленом. — Сестра Барбара! Бога ради, нам нужна помощь!       На город давно опустилась ночь, тьма нависла над покатыми черепичными крышами; юная монахиня, Барбара Пейдж, в это время суток уже давно спит, и к внезапным ночным прихожанам она выбегает полураздетая, в ночной сорочке и теплом пеньюаре, шлепая босыми ногами по холодному мраморному полу собора.       — Боже правый, что произошло? — она привстает на цыпочки и осторожно берет в обе руки голубые щеки. — Она едва дышит, что с ней случилось?       — Понятия не имеем, в горах нашли, — тараторит Драфф, утирая рукавом телогрейки вспотевший лоб. — Ходили на кабана, а в шалашике охотничьем нашли деваху! Грелась, бедная, о сгоревшие угли, уже почти без сознания. Нам сказала, что ходила с пожертвованиями в горный монастырь и заблудилась по дороге обратно, дуреха…       — Сходите к Джулии и попросите у нее лохань, натаскайте воды, я накипячу, — сняв с себя пеньюар, Барбара накидывает его на плечи девушки и осторожно принимает ее из рук Варки, опускаясь на скамью вместе с ней. — А еще разожгите камин!       Пара мужиков рвутся вглубь зала и чиркают огнивом над сухими полусгоревшими поленьями.       — Может, ее водкой растереть? — обернувшись через плечо, бросает один из них, но Барбара только дует губы и качает головой, рассыпая по плечам воздушные светлые пряди.       — Нет, так только хуже будет, — она поглаживает девушку по спине и упокоевает ее тяжелую голову на своей груди. — Просто дайте мне чуть-чуть времени, и я позабочусь о ней. Обещаю, что скоро ей станет лучше.       Вскоре галдеж утихает. У дверей собора мужики оставляют несколько кадок с колодезной водой и большую лохань, в которой сестра Джулия когда-то купала ребенка, и Барбара, усадив девушку перед камином, пушистым полотенцем вытирает ей волосы, ласково приглаживая холодные пряди кончиками пальцев.       — Вот же глупая, — смущенно шепчет Барбара и тычется носом в выступающие позвонки на длинной лебединой шее Розарии. — Сколько раз я тебе говорила не дурачиться так? Ты до полусмерти всех перепугала, даже Варку. А его напугать не так-то и просто.       Розария усмехается и подставляет ладони огню — длинные острые ноготки, белые, как у кошки, поблескивают в желтых отблесках пламени. Она знает, что в очередной раз добилась своего.       — Я просто хотела, чтобы на меня обратил внимание один охотник, — мурлычет она и прикрывает глаза. — Мне не нужна была целая толпа.       — И что бы ты делала, будь он один?       — Съела бы его, разумеется, — Розария ядовито усмехается. — Что еще должен делать дикий зверь, когда жертва приходит к нему в засаду?       Тяжело вздохнув, Барбара отстраняется от Розарии и садится рядом, поджав под себя ноги и потупив взгляд. Она не любит разговоры о простых людях и Розарии с позиции «жертв» и «дикого зверя» — она все еще уверена, что Господь наградил ее дорогую подругу великим даром, а не проклял ее грехом кровожадности, и потому она никак не хочет признавать, что Розария способна убивать, и запрещает ей переходить черту, за которой человек действительно превращается в монстра.       Но она способна. До того, как ее приютили в соборе, она убивала подобных себе с завидной регулярностью и потчевала кровью всю свою стаю. Теперь она — лишь блеклая тень самой себя, кошмарной, ужасающей жрицы зимней ночи и неуемного голода, коей ее сделал Господь. Барбара из раза в раз старается запретить ей убивать, отмаливает ее грехи, омывает ее ступни слезами, умоляет одуматься, остепениться, умоляет оставить тягу к человеческой плоти, но Розария остается Розарией и потому в который раз нарушает обеты и клятвы, а Барбара ее в который раз прощает. В этом замкнутом круге они были двумя собаками, что ходили друг за другом, ступая в вереницу протоптанных следов, и до сих пор они не прошли и шага в сторону новой жизни, в которой не было бы унизительной мольбы и звериной жестокости.       — Ты не можешь вечно скрывать мою природу, — шепчет Розария и целует монахиню в понуро опущенный подбородок, приподняв ее голову ласковым, но требовательным движением запястья, впив в персиковую щечку ногти. — Рано или поздно весь город узнает, что я такое, и в первую очередь они закидают камнями тебя — ведь это ты не сказала им, кого привела в божий оплот, значит, по твоей вине люди стали пропадать из Мондштадта. Стоит ли такая судьба пары ночей, проведенных в обнимку с чудовищем?       — Наивно полагать, что мое чувство к тебе исчисляется количеством ночей, что мы провели вдвоем. Ты не чудовище, Роза, — Барбара отводит взгляд и опускает веки, прячет глаза под ресницами. — Ты хочешь казаться им, но лишь потому, что боишься показать всему миру свои слабости. Нельзя винить волка за то, что ему нужно мясо, как нельзя винить кукушку за то, что она не способна воспитать потомство — такова их природа, такими их создал Господь.       — Твой Господь насмехается над тобой, Барбара, и уж тем более — насмехается надо мной.       — Пусть так, — отвечает монахиня и сжимает пальцами белые колени. — Это не умалит моей в него веры.       Цыкнув, Розария отворачивается и, подавшись вперед, подставляет лицо языкам пламени: кажется, еще пара миллиметров, и волосы вспыхнут огнем, но она не боится сгореть заживо, потому что знает, что, даже если сгорит, рано или поздно восстанет из пепла, и будет восставать до тех пор, пока в желудках людей трепещет голод, а в венах разливается кровь. Сквозь теплый аромат горящих поленьев и разогретого кирпича до нее вдруг доходит теплый железистый запах, оставляющий солоноватую взвесь на корне языка; облизнувшись, она вновь поворачивается к Барбаре и вдыхает тепло ее шеи.       — Дурная девчонка, — шипит она с нарочитой нежностью и нагло щекочет ногтями внутреннюю сторону бедра Барбары, едва не задевая кончиками пальцев каемку коротеньких панталон. — Помнишь, ты говорила мне, что глаголется в книге Левит, что писали Дионисий и Тимофей? «Жены, которые находятся в очищении, не могут прикасаться ни к чему, что свято» — а ты ночуешь в соборе.       — Ты пытаешься мной манипулировать, Роза, — монахиня смущенно сводит колени и отстраняется от руки девушки, как от хлыста. — Господь принимает всех рабов своих, будь они мужьями или женами, чистыми или нечистыми, в радости или горе, и я остаюсь Его рабой даже сейчас…       — Когда из тебя сочится кровь? — спрашивает Розария и вскидывает острую бровь. Барбара морщит нос и дует губы.       — Порой ты бываешь… Отвратительной, Розария.       — Сейчас я отвратительна тебе?       — Немножко, но недостаточно, чтобы я…       — А теперь?       Ладонь скользит вверх по молочной коже, и под холодными пальцами остаются колючие бугорки зябких мурашек. Пискнув, Барбара закрывает рот руками и замирает в оцепенении, бессильно следя за рукой, беспрепятственно раздвигающей напряженные бедра. Аккуратные ноготки цвета бургунди юрко ныряют под кайму ночной сорочки и спускаются под ткань льняных шортиков, вглубь мягкого, влажного тепла. Монахиня взвизгивает и, отстранившись назад, почти падает, но Розария, задорно рассмеявшись, подхватывает ее голову свободной рукой и ласково укладывает на пол, поблескивая дьявольщиной в полуприкрытых глазах.       — Хватит, отпусти! — Барбара жмурится и бьет ладонями по полу. — Роза, это слишком!       — То есть, все-таки отвратительна? — переспрашивает Розария и, закусив губу, направляет пальцы внутрь, чем срывает с губ Барбары короткий стон. Комната наполняется густым запахом крови, голода и стыдливого удовольствия; Барбара отворачивается и изо всех сил старается не смотреть Розарии в глаза, потому что знает: стоит только кролику посмотреть в глаза питону, и спасти его будет уже невозможно.       У Розарии нет цели сделать больно или взять силой: нет, если бы она думала об удовлетворении собственного блудливого эго, она бы пренебрегла всеми данными обещаниями и пошла напиваться в таверну, чтобы утром проснуться в объятьях кого-нибудь не слишком разборчивого. Ей принципиально доказать Барбаре, что она фарисействует, ведь, как бы свята она ни была, как бы ни любила Господа, как бы ни хранила себя для него, жизнь человека коротка и чрезвычайно болезненна без кратковременных радостей.       Розария хочет быть кратковременной радостью.       Пальцы ее неторопливы, движения степенны, ласковы, и изнеженные вниманием мышцы расслабляются, разводят стройные колени в стороны и впускают ласку внутрь тела. Барбара хныкает совсем как маленькая девочка, морщит нос, и губы у нее дрожат, будто вот-вот заплачет: ей чувствовать себя побежденной совсем не нравится. Потянув наверх край сорочки, Розария мягко целует аккуратный выпуклый животик, будто старается эту маленькую девочку успокоить — все равно они обе знают, что ничего нового между ними не происходит. Кровь лишь стимулирует чувство запретности, а оно нравится им обеим, что бы ни нашептывало святое писание на ухо Барбаре.       — Ты понятия не имеешь, как сильно я люблю тебя, — шепчет Розария со змеиным прищуром, будто совращает Еву. — Ни церковь, ни прихожане, ни родители, ни сестра не полюбят тебя так же, со всеми твоими проблемами, со всеми дрянными мыслями, с грехами, пороками и шероховатостями. Только зло способно принять зло.       Барбара всхлипывает, но кивает, приоткрыв глаза. Под слипшимися ресницами поблескивают два темных синих озера слез — Розария подтягивается, чтобы поцеловать девушку в веки и собрать соль губами.       Камин потрескивает поленьями. Сквозняк воет под куполом церкви. Убедившись, что Барбара смотрит на нее, Розария медленно высвобождает пальцы из тесного мокрого плена и, хищно ухмыльнувшись, широко облизывает окровавленные фаланги. Кровь плотными черными комьями пачкает длинный язык, оставляет бурые пятна, прежде чем смешаться со слюной и опуститься на дно горла, и Розария, словно насмехаясь над всеми существующими в мире стигмами, мажет кровью свои губы. Она ждет отвращения во взгляде монахини, но та отвечает на ее ожидания кротостью и восхищением.       — Поцелуй меня, — шепчет Барбара, едва шевеля языком. Розария облизывается и с большой радостью выполняет просьбу.