Толерантность

      В соседней комнате от ветра покачивается тюль. И сяк подлетит, и эдак — беззаботный. Вместе с ним робкому движению поддаются и фотографии, висящие в рядок над кроватью, подобно созвездиям.       Возможно, в этом есть смысл. Блестит фотография с колеса обозрения — немного плохого качества, потому что была сделана с дешёвенькой модели телефона, зато щемящая теплом в груди. Чонгук помнит, как сегодня тот беззаботный вечер, и ту непосредственность, с какой Тэхён смотрел в окошко, сжимая его руку, потому что боялся высоты.       И боится сейчас, часто прося протянуть руку, чтобы встать на табуретку. Спокойнее так, мол. Безопаснее.       Скрипит иголка по виниловой пластинке. Та поёт что-то о дождливых днях и приходится так кстати, дополняя мерный стук капель за окном.       На фотографии рядом их смазанные счастливые лица, а на макушках ободки с ушами выдуманных зверей.       Школьные дни. Та самая лавочка, на которой они поцеловались, спрятавшись за учебником по химии. И Тэхён, сидящий на ней, развернувшийся, чтобы взглянуть в камеру удивлённо. А Чонгук просто не хотел однажды потерять место, в котором летней травой оседала в лёгких первая симпатия.       Он, к слову, смотрит сейчас в окно, подперев щёку рукой. В том акварельными отражениями блестит свет кухонной лампы, и плавным силуэтом пританцовывает Тэхён, выбирая, какой чай заварить.       Такой непосредственный. С мягкими подпрыгивающими в такт движениям волосами, с чем-то необъятным в сердце, что сложно понять другим. Ведь мы понимаем других в силу своих способностей — не выше. Его света можно коснуться, и тот не отбросит тень, а засияет только ярче. Потому Тэхён вне понимания. И законов.       В этой вселенной он выглядит, как самая прекрасная ошибка матрицы. Чонгук иногда думает, что Тэхёну нужно было родиться где-то там, где нет людей, потому что здесь, среди них, он искрится несоизмеримой добротой и наивностью, тогда как все на его фоне блекнут чёрными кляксами, омрачающими чужие жизни.       С ним хочется под одеялом, в тепле и с честным ответом на вопрос, как дела. И, впрочем, с ним так всегда.       Родители Тэхёна ушли на какое-то время в кинотеатр, потому в пространстве оседают умиротворение и уют. Хоть с его мамами и никогда не бывает скучно, потому как уже свыклось с мыслью о всей необычности семьи, иногда хочется побыть только вдвоём.       Чонгук трактует это желание уединения с ним, как желание знаний. Или жажду, охочую до чего-то невообразимого и нового, о чём он никогда прежде не думал. Потому что с Тэхёном всё новое. А если не новое, то другое.       Вот обычно, когда смотришь на редкие вкрапления звёзд на небе, думаешь, что даже такая мелочь — привлекательна. А потом смотришь на Тэхёна рядом, и он горит ярче всего этого тусклого неба, словно открывает новые созвездия. И легко, почему-то, на душе становится.       И идёшь с этим чувством до дома; на плече наперевес школьная сумка, у коленки болтается сменка, и чужая рука в твоей. Ни темнота, ни поздний час, уже нестрашны. А потом звонишь маме и в очередной раз отпрашиваешься на ночёвку, потому что отпускать тепло не охота — пригрелось и разморило.       И разрешают, хоть и говорят что-то в духе: «Тебе так не нравится у себя дома? Там вкуснее кормят?». И улыбаешься, потому что чепуха. Че-пу-ха. Потому что там сотканные из его мыслей картинки и маленький хаос в спальне. Потому что там он и его частичка философии.       Хотя и кормят, по правде, тоже вкусно. Может быть, это потому, что в любимой компании всё кажется вкуснее.       Взгляд по-прежнему направлен в окно. За стеклом поёт дождь, рисуя на нём мокрые дорожки, и голос Тэхёна, подпевающий виниловому проигрывателю, прекрасно сочетается со звучанием природы. Чонгук переводит на него взгляд, засматриваясь на худую спину. Неземной.       Раньше он стеснялся так думать, и ему никогда не приходило в голову, что можно открыто чувствовать. Словно до встречи всё, что его заботило — мнение мамы, мнение папы, мнение друзей и знакомых, а своё — нет. Рядом с Тэхёном он научился ощущать и созидать, слушать и слышать.       Нашёл свою индивидуальность. Да, может, он шагает в ритм инструмента, который никто не слышит, зато в своём темпе. Если спотыкается, мелодия делается более неровной, но не прекращается. И она, такая странная, его единственная, даже если не такая красивая, как у остальных.       Думается, у Тэхёна она похожа на весеннюю капель и флейту.       А ещё, раньше он считал, что жизнь создана для того, чтобы найти своё место и призвание, но позже он понял маленькую тайну — она создана для того, чтобы себя наполнить. Эмоциями, опытом и знаниями, которые в совокупности будут составлять его душу. Да, может, общество этого не хочет — счастья и свободы другим, но не стоит из-за этого бросать попытки «наполнить» то, что внутри нас.       В конце концов, пустые люди наименее интересные собеседники, а Чонгуку хотелось бы представлять из себя что-то путное хотя бы ради Тэхёна. Даже если тот просто любит факт его существования, такого иногда потерянного в пространстве, времени и потоке быстро шагающих в будущее людей.       Ему неважно, насколько ярко светит солнце, ему важно то, как оно греет. Пожалуй, если он не увидит свечу в темноте, то пойдёт к её теплу.       За окном продолжает капать. Мерцают блики на окне, и закипает чайник — старенький, со свистулькой такой неприятной, но отчего-то привычной. От ветра покачиваются кроны деревьев. С листков капает на асфальт вода, и Чонгук просыпается от оцепенения, когда перед ним ставят кружку тёплого чая.       От него кружевами танцует ягодный пар, обдавая лицо. Чонгук улыбается, делая глоток. Бросает взгляд на Тэхёна, что молча присаживается перед ним, делая такой же глоток. Морщится, потому что вкусно, и видно, что мыслями уплывает в облака. Иногда хочется спросить, о чём ему мечтается, а потом как-то и забывается, потому что, может быть, он просто наслаждается моментом вместо того, чтобы представлять будущее или что-то, чего не существует.       На фоне шуршит пластинка со старыми песнями. Чонгук внезапно понимает, что его способны успокаивать только самые простые вещи — дождь, дыхание, ветер. Тэхён. Он тоже простой. Наверное, это работает потому, что простота — это часть каждого из нас. Мы не рождаемся сложными, сложнеем только в процессе жизни. И нас привлекают те люди, в которых есть что-то наше, и восхищает то, что имеем сами внутри.       Поэтому простота так привлекательна.       Синий вечер превращается в тихое умиротворение. Тэхён неторопливо продолжает пить чай, и излучается от него что-то такое счастливое, что на душе становится хорошо. Редко когда их посиделки проходят в тишине, но сегодня именно тот день, когда дом замер в воздушных нотах молчания, разбавляемого шипением виниловой пластинки в соседней комнате.       Если тратить всю свою жизнь на то, чтобы впечатлить других, то неизвестно, с чем ты в итоге уйдёшь в душе из мира. В чужих головах всё, что ты сделал с собой ради них, надолго не задержится, и они тоже умрут. Никто не вспомнит о твоей диете или макияже, а вот тебе это останется единственным, что можно будет вспомнить о себе.       А хочется виниловой пластинки, кляксы на бумаге, смешной ошибки в отчёте и дождика за окошком. Чтобы помнить, что ты такое и с чем внутри. А ещё, можно с чужими улыбающимися глазами перед собой и, может быть, едва ощутимым поцелуем, словно касание пера, на щеке.       Тэхён тянется через стол к нему губами, отодвигает невольно стул, и, удерживая себя на руках, целует в нос, улыбнувшись. От него тянется аромат лесных ягод, чистоты и любви. Чонгук расплывается в ответ в улыбке и краснеет. Волнуется ему, почему-то. Видимо момент такой — волнующийся.        — Хочешь, потанцуем? — заглядывает Тэхён в глаза, и голос его звучит вкрадчиво, приятно.       — Домашку ещё делать… — бубнит Чонгук в ответ под нос, опуская глаза в кружку с чаем.        — Не пожалеешь? Такой денёк хороший, — оглядывается в окно, и силуэт его в этот момент предстаёт таким чувственным, что Чонгук сдаётся моментально, признавая, что пожалеет, если не станцует. Три минуты. Они погоды не сделают.        — Тогда, наверное, попрошу твоей руки. Чтобы не потерять момент, — застенчиво и искренне.        — А сердца? — облизывает губы, чтобы не улыбнуться с шутки. В привычной для себя невинной манере.        — А сердце уже моё. Зато танец не станцован.