Пропавшие без вести

Вой сирен перебивает густой снежный ветер, который хлещет в лицо отвесными пощёчинами. Снег липкий, снег тяжёлый, ложится на ресницы и словно бы специально закрывает глаза: не на что тут смотреть. Тебе, так тем более. Не на что, ты такое уже тысячи раз видел. Кровь видел. Слезы видел. Видел отчаяние безутешных матерей. Зачем тебе на это смотреть? Закрой глаза. Закрой и не открывай до тех пор, пока всё не закончится. Но Шань упорно смахивает с лица снежные пухлые хлопья, стряхивает их с руки и затягиваясь уже второй сигаретой, издали наблюдает за тем, как фельдшера в синей форме перетаскивают бледное тело на носилках. Носилки там прочные и когда-то наверняка были бежевыми. Сейчас они издевательски выкрасились в безобразный алый — точно под тематику новогодних огней. И такие же мелкие капли-огоньки, нестройной дорожкой гирлянды тянутся по снегу к карете скорой помощи. Разве, что они не горят, то светлая, то темнея. Они однотонно топят бугры снега, проваливаясь всё глубже, точно к земле стремятся. Рядом тихо стоит, облокотившись о припорошенную стену мастерской, Мейли. И не понятно — не то она собой эту развалюху подпирает, то ли эта развалюха её на ногах удерживает. На ногах разодранных в кровь. Колени так вообще в месиво. И тут тоже нихуя непонятно — в чьё. В месиве крови её сына или её собственной, хотя разницы тут нет — матерям всегда больно за своих детей. Они такие же страдания испытывают и боль такую же. Она словно в анабиозе таращиться не моргая на фельдшеров и забываясь, затягивается сигаретой до тех пор, пока та с шипением не ошпаривает фильтр. Она едва ли на человека сейчас похожа, скорее на манекен, который по случайности протащили по дороге несколько миль подряд: волосы все в крови растрёпанные, тушь потекшая с ресниц уже высохла давно и слиплась безобразными комками на щеках, размазаннвя помада делает её лицо совершенно ассиметричным, точно кто-то спецом в редакторе персонажа, как в играх бывает, знатно над ней поиздевался, да так и оставил. Забыл. И этот кто-то наверняка почти с каждым человеком на земле так поступает. А эти придурки ему ещё и молятся. Ему храмы строят, возводят алтари и свечи жгут в его честь. Он с ними на отъебись, а они его богом прозвали и верят. Верят, что тот, кто про них давно забыл — неожиданно вспомнит и начнет спасать каждого заблудшего, больного и заплутавшего. Шань морщится от этого, потому что краем уха слышит, как Мейли молится. Молится тихо совсем, у нее губы обмороженные даже не двигаются, но она эту молитву себе под нос бормочет неустанно, точно пластинку заело. Заело голосом рваным, искаженным помехами хрипов, его зажевало осколками переломанной трахеи, которые голосовые связки в фарш перемололи. И Шань этот голос выдержать не может. Не может это тихое, перебиваемое ветром, сжираемое снегом и голосами врачей, выносить. Эта молитва звучит куда громче орущей на всю округу сирены. Эта молитва звучит куда глубже, чем случайный обрывок фразы фельдшера: ещё можем попытаться спасти. Эта молитва звучит куда хуже, чем короткий звонок с безразличным голосом на том конце: надежды нет, готовьтесь к самому плохому. Шаню уши закрыть хочется или дурниной заорать: да хватит уже! Хватит! Остановитесь вы! Шаню хочется отсюда дёру дать вот прям так — пешим по сугробам, вымачивая в мокром и густом снеге ноги до обморожения и остужая до ледяной корки внутри лёгкие. И уже неосознанно делая шаг куда-то в эту снежную бурю, Шань чувствует руку на своем плече. Руку почему-то теплую. Руку сильную, но не сжимающую в желании удержать. Руку настолько родной ставшую, что Шань едва заметным движением на автомате касается шарнирных суставов кончиками пальцев, а потом снова смахивает с лица холодные хлопья. Ведь он за этим лишь потянулся. Чтобы снег с рожи стереть. Для этого руку поднял, просто она с курса сбилась. Сбилась туда, на кого ориентир теперь держать будет вечный. Шань себя последним дураком чувствует. Потерянной планетой, блуждающей одиноко в космосе и наконец нашедшей свою орбиту, вокруг которой можно вращаться тысячелетиями. Свое личное солнце, о которое греться можно, на которое смотреть бы вечно, к которому притягиваться и с курса уже никогда не сходить. Шань нашел свое место. И это впервые. Впервые настолько навсегда. И идеи сбежать уже нет. Его ж тянет. Он ж на орбите теперь, на своей, на собственной. Которая готова терпеть его будущий Альцгеймер и разбросанные шмотки по дому. Которая сейчас, лишь положа руку на плечо невесомо — вынуждает молитву Мейли затихнуть внутри и больше на неё не реагировать. Вообще ни на что не реагировать, кроме тепла, которым эта рука всё тело согревает. Согревает окоченевшие пальцы, которые сигарету вышвыривают, топят ту в снегу с агоническим шипением. Согревает нутро, давая уверенность, невыносимую решимость, с которой Шань поворачивается к Мейли всем телом. Согревает губы, застывшие во льдах, которым произносит ровно: — Как вы все поняли? — и Шань уверен, голос его не срывается, потому что на плече всё ещё рука Тяня. Потому что одной лишь рукой, оказывается, творятся чудеса. Потому что в детстве фокусники тоже всё одной рукой желали — зайцев из шляп вытаскивали, находили монетки за ухом или в волосах, заставляли появляться пропавшие предметы в ладони. Одной, бляха, рукой. И Шань думал: херня всё это. Думал: не бывает так. Думал: очередной наёб от жизни. А тут… Тут уже никаких наёбов. Тут только тепло тотальное, тотальная поддержка и тотальная уверенность в том, что пока Тянь, этот хренов Гудини, рядом — у Шаня получится всё. Мейли вздрагивает, выходя из транса, в котором читала молитву, как заклинание, не отрывая взгляда от скорой помощи. Словно поверила действительно в этот волшебный городок и в его волшебные домики. В его волшебную одинаковость. И думала, что волшебным образом сейчас заговорит, и город её услышит тоже волшебно. Новогоднее чудо. Кровь со снега, из кладовки резко ринется обратно в тело её сына. Кровь зациркулирует по венам, как прежде. А он — придет в себя. Но волшебства, как Шань уже с действа понял — не бывает. Теперь это медленно доходит и до Мейли, которая утирает рот, ещё хуже размазывая роскошно-красную помаду по подбородку. Она судорожно хватается негнущимися пальцами за тонкий ремешок сумочки и тут же пытается ту открыть. Получается у неё плохо, потому что пальцы дрожат, она вся дрожит, а язычок застёжки выскальзывает из некрепкой хватки. Она цыкает недовольно, наверное, по привычке и пытается снова и снова, пока молния не разъезжается с тихим «вжик». Вытаскивает из сумки смятые фотографии, которые явно не профессионал делал — на первый взгляд всё смазано и чем-то запачкано. Мейли не поднимая глаз, передает снимки Шаню, а сама старается даже краем глаза на них не смотреть. И теперь Шань понимает, что не от холода её трясет. Не от переживаний за сына. Ей, блядь, страшно. Настолько страшно, что её колотит, как током шарахает каждую клетку тела. Её страхом парализует настолько, что Шаню из её рук приходится снимки почти вырывать. И ладно, если бы Мейли обычной женщиной была. Домохозяйкой, с оравой орущих детей и любимой книгой рецептов пирогов от лучшего шеф-повара. Если бы новости она смотрела, прикрывая глаза ладошками, заботливо смазанными кремом, пахнущим Елисейскими полями, когда по ТВ транслировали бы запикселенные кадры убийства. Но Мейли нихрена не такая. Мейли, блядь, людей вскрывает. Мертвых. Бледных. Гниющих изнутри. И ей в этот момент нормально — не тошнит даже. А сейчас… Сейчас она вон ту самую пугливую домохозяйку и напоминает. Отворачивает резко голову и тараторит быстро-быстро: — Я нашла это. И ещё… Ещё вот это. — в руках у Шаня тут же оказываются накопители для кассет. Мелкие такие, которые нужно вставлять в сами кассеты-пустышки. — Я поверить не могла. — с шелестящего её голос сменяется отчаянным. — Не могу. — гневным. — Не хочу! Шань бы сейчас так уже заорал. Не хочет он. Не может. Потому что на размазанных, явно наспех сделанных снимках, заплаканное лицо Чан Шун. На ней одежда непонятная — это даже лохмотьями не назовешь. А вокруг неё грязно. Так грязно, что Шаню непроизвольное хочется руки вымыть, выскоблить с них эту грязь, которая так оглушительно реально к коже от фотографий липнет. Тут и думать не о чем. Сопоставлять нечего. Эти фотографии Мейли у своего сына нашла. Скорее всего там, прямо в автомастерской. А потом негодование, вьетнамские флешбеки перед её глазами, как от бывшей жертвы — и гнев. Гнев всеобъемлющий, когда в лице своего же сына, увидела мучителя, истязателя, который её когда-то пытал. А потом… Потом оно само все получилось — резкий толчок, удар, гулкое падение тела на земь и звенящая тишина от осознания что она сейчас сделала. Тянь чуть вперёд выходит, склоняется даже, чтобы Мейли в глаза заглянуть и говорит ей медленно и понимающе: — Послушайте, Мейли, вам сейчас лучше поехать в больницу и обработать раны. — указывает рукой на её колени. А она тут же брови хмурит. Она тут же головой мотает мелко-мелко, как ребенок и Шань удивляется, как ещё ногой при этом не топает. Она отвечает гневно, отшатываясь почти пьяно от фасада мастерской: — А вот эти… — тычет себе в грудь пальцем грубо, тычет, тычет, тычет, до тех пор, пока там наверняка синяки на стыке ребер не появляются. И спрашивает с претензией — Эти они обработают? Вот тут, а? Шань морщится, потому что знает: нет. Нихрена там уже не обработать. Ему ещё повезло, у него личная панацея есть. У него личное солнце неугасаемое, которое через кожу, через кости, через нутро эти швы рваные и вскрытые исцеляет. Мейли исцелять некому. Нет у неё ни солнца, ни луны, ни других небесных светил, обладающих целебными навыками. В ней сейчас разливаются из берегов океаны боли. В ней сейчас навыворот нутро разрывает самое себя. И на врачей она даже не надеется. Не надеется и сам Шань, понимая, что она отсюда никуда не уйдёт. Только с ними. С этими вот двумя хмуророжеми здоровяками следователями, которые в её волшебный мир вторглись и все там к чертям переломали. Поэтому он спрашивает, переключая всё внимание на нее, краем уха слыша, как фельдшера кричат о том, готовы к отъезду: — Чёрт. — он потирает лоб усиленно. — Неужели вы вы вот это хотите увидеть в реальной жизни? Она же не дура. Кто угодно, только не дура. Сама понимает, куда сейчас Тяня с Шанем понесет. Куда они поедут. И она кивает неожиданно бодро. Неожиданно решительно. Неожиданно отважно: — Да. Да, хочу. — ещё один осознанный кивок и серьезный взгляд в пустоту, туда, куда увозят ее сына. — Я готова к этому. — у нее челюсть непроизвольно сжимается и говорить ей приходится сквозь зубы. — Я знаю где это чертово место. — она убирает окровавленную прядь волос с лица и болезненно кривится. — Я вспомнила. Я еду с вами. Без меня вам дорогу не найти. И девчонку не спасти. И если Шань мог бы оспорить каждое её слово, каждый её довод — то последний из них захлопывает его пасть. Тут не поспоришь. Тут полей этих ебучих столько, грязи под снегом столько, что ту самую, что запечатлена на фото — не найти и за год. Она знает. А они нет. Она им выбора не оставляет и уже сама твердым шагом направляется к машине, к переднему сидению. Тянь плечами пожимает, чуть отставая, чтобы до руки Шаня слегка дотронуться. И через это секундное прикосновение Шань понимает — тому это тоже не нравится. Но и выхода другого Тянь не видит. Оказывается, у них тут связь неебическая. Бессловесная. Тактильная. Когда оба друг друга понимают лишь задев пальцами пальцы. Лишь коснувшись на доли секунд. Лишь почувствовав друг друга вот так — без взгляда. И едут они, что для Шаня удивительно, не долго. Он третью сигарету прикончить не успевает, в тайне надеясь, что за это время эти именно она прикончит его. Удивительные вещи в этом сказочном городке происходят. Производители табака обещают, что смольные убивают. А они вот нихрена. Ни разу даже. Ни на не секунду. Чёртовы лжецы. Мейли велит остановиться у обочины заброшенной дороги, на которой ветки с деревьев свалены давно уже. На которой если кто и приезжает — то быстро, чтобы тут надолго не задерживаться. Потому что дорога тут стрёмная, как в фильмах ужасов. Как в хоррорах, где на таких вот обочинах попутчиков, ждут демоны, разгневанные призраки и верная смерть. А дальше пешком. Пешком в туфлях, на которых Мейли то и дело поскальзывается, но от предложенной руки Тяня для поддержки, упорно отказывается. И всё это молча. Она сейчас на ищейку похожа, которая след учуяла. Чуть не бегом вглубь леса спешит и оглядывает каждое дерево быстрым внимательным взглядом. А потом останавливается, как вкопанная. Останавливается и дышать перестает, хотя от быстрого темпа ходьбы почти задыхалась секунду назад. И смотрит она непонятно куда. Смотрит пустым взглядом на не то пещеру, не то на обваленную каменную насыпь. Смотрит и оторваться не может. Это её скорее от этого мира оторвало. Оторвало, да так и оставило висеть в пространстве вверх ногами, потому что лицо её краснеет, словно давлением беспощадно ебануло за секунду. Она губу до боли закусывает и не своим голосом хрипит: — Этот здесь. И не шевелится снова. Шань даже не уверен, что это она говорила. Потому что губы её не шевелились. Может, это ветер злую шутку сыграл — за нее всё провыл. Может, Шань уже и сам в конец ебанулся. Он подходит ближе к развалинам, тычет в них пальцем и спрашивает удивлённо: — Пещера? Мейли кое-как вынуждает себя кивнуть. И кивает она странно, как несмазанная малом, вся проржавевшая железная кукла: — Пройди дальше, мальчик. И выломай ту чёртову дверь. А двери там и нет. Там проход пустой. И Шаню уже кажется, что спятил тут каждый, кто в этот лес попал, пока Тянь не проходит внутрь и до слуха не доносится громкий треск балок. Перед глазами тут же вместе со снегом щепки летят. Перед глазами теперь не пещера, не каменная насыпь, а настоящая пыточная. И Мейли в эту пыточную залетает первой. Почему-то бегом. Почему-то сейчас за Тяня руку схватившись. Почему-то крепко и близко, словно если она его отпустит — тут навсегда уже застрянет. Сейчас он её плот. Её маяк. Её жилет спасательный в то время, пока она пудами соли захлёбывается в бушующем море отчаяния. Шань последним заходит и тут же хочет выйти. Подальше. Не то, что на свежий воздух — на самолёт сесть и куда повезут, туда и съебётся. Потому запах тут затхлый от мелкого грязного матраса на голом полу. Смрад тут алкогольно-сигаретный, как в дешёвых номерах отелей, которые снимают на одну ночь. Смрад испражнений из грубого вида ведра, которое прямо около матраса стоит. И нихрена тут кроме этого нет. Только зачем-то кресло в углу стоит просиженное, да магнитофон старенький с вытянутой до предела антенной. Хотя не факт, что эта древняя херовина тут ловит. К ней Тянь и подходит, нажимает на кнопку какую-то и со щелчком вытаскивает кассету с музыкой и тут же упаковывает ту, как вещдок. А Шань думает, что этого недостаточно. Тут каждую вещь, каждую отметину на камнях нужно вещдоком запаковать. Каждый валун с собой в лабораторию утащить, чтобы Мейли знала — этого места тут уже нет. И не будет больше никогда. Она проходит вдоль каменной насыпи, останавливается около самого массивного валуна, касается дрожащими пальцами нацарапанных символов и произносит тихо: — Эти отметины… Они мои… Я их оставляла. Мое имя. Моя жизнь. Мое… — печаль топит её окончательно и говорить она уже не может. На ногах устоять не может и Шань не успевает к ней кинуться, как она на колени перед этим камнем падает, цепляясь ногтями за него. Скрежеща. Её рыданиями душит. А Шаня душит вопросом: — Если это то самое место, то где Чан Шун? И тут же ответ получает, потому что его бесцеремонно тянут за рукав куртки куда-то ближе к смердящему матрасу с ещё влажными желтыми разводами на нем. Шань бы в жизни сам туда не подошёл. Но его солнцу это нужно. Значит нужно и Шаню. И Шань к своему солнцу прислушивается: — Шань, гляди сюда, она здесь была! И действительно. Действительно, блядь, там такие же царапины, только уже на полу. Такие же, как Мейли оставляла. И имя. Имя, которое Шань никогда в своей жизни уже не забудет, тонким, дрожащим, обессиленным почерком: Чан Шун. И в голове звон оглушающий. В голове мыслей жалящий рой. В голове лишь одно: — Но где она теперь?