Пропавшие без вести

Небо падает на голову и это бывает лишь раз. Бывает перед рождеством, когда всё пахнет праздником. Когда на голых ветках деревьев застревают его уродливые обрывки. Когда в глотке застревает сигаретный дым — холодный, покрывающий инеем треахею, обмораживающий лёгкие, схватывающий льдом внутренности. И красные, мигающие огни в окнах уже не кажутся согревающими. Уже не кажутся тёплыми и спокойными. Такими же огнями горит в башке, только вот похоже это больше на предупреждающую сирену: вали из волшебного городка. Хватай Шаня и беги. Беги, не оглядывайся. Тут уже не сказка, тут уже хуй знает что. Тут пора врубать саундтреки из фильмов ужасов и ожидать, когда упавшие небеса перекроет черным туманом, из мглы которых вырвется не то метеоритный дождь, не то все обитатели чистилища разом. И радио неожиданно ловит непонятную волну, через белый шум которой рвется что-то тревожное и без слов — точно спецом подсунули вместо дрянной попсы, что играла прежде. И сигарета сразу же начинает отдавать полынной горечью, словно фильтр в этой отраве вымочили и оставили сушиться на полуденном солнце — чтобы та въелась в бумагу, пропитала каждый клок, задевая ошметки табака. Тянь где-то читал, что вот так же делают, когда хотят бросить курить. Тянь теперь знает — это не помогает, потому что затянувшись глубоко и быстро, он тянется за второй. Но прикурить её не успевает, только зажимает мрачно зубами, замечая красную вывеску автомастерской и сворачивая к ней. Снег мокрый. Снег хрустит под рифлеными шинами, мешает сцеплению с обледеневшим асфальтом, забивается в углубления. И останавливается этот металлоломный хлам чуть дальше, чем нужно. Скрипит колодками напоследок и плюется бензиновым выхлопом — белой гарью, которую сразу же выхватывают желтые фары. Вроде светло, вроде всё в белое укрыто, но кажется, что вот-вот наползут сумерки, сожрут чернотой, захватят пролитыми чернилами, как щупальцами. И продвигаться к мастерской придется с фонариками, как в играх с жуткими скримерами, где батарейки постоянно садятся, а рассвета не ожидается вообще — зато ожидаются живые мертвецы, лут поганого оружия и нехватка патронов с хилками. В таких играх всегда выдают напарника. Помощника, который указывает куда идти, чё делать, с кем попиздеть, чтобы взять очередное задание. Они, эти ребята — смышлёные малые, резвые, прыткие и иногда такие же колючие, как Шань. В них иногда нуждаешься даже больше, чем в выпавшем из врага нихуёвом гане, который и с читами получить трудно. На таких строится сюжет. В таких иногда невозможно не влюбиться: ну хули они — бегают же рядом всегда, мозолят глаза, раскидываются не в тему советами и рандомными фразами о своём прошлом. Привязывают они к себе главных героев, которые мочат подручными живых мертвецов и прорубают себе путь к финалу. Только вот проблема в том, что напарники в играх долго не живут. Проблема в том, что Тянь об этом прекрасно знает — Тянь в эти игры до тошноты резался, Тянь каждого напарника там терял и до конца так и не доходил — смысла уже не было. И — не то из-за этого проклятого белого снега текстуры реальности смазанными становятся, не то из-за мразного ощущения праздничной атмосферы, которая может обернуться трагедией — внутри тоской тянет. Так же тянет, как когда в игре ты понимаешь — нет больше напарника рядом, вырубаешь комп, откидываешь бошку на спинку кресла и зависаешь в потолок бездумным взглядом до самого вечера, пока Чэн не вернётся домой со школы. Тянь не ебёт, почему именно сейчас ему это вспомнилось. С тех пор десяток лет прошло, он и забыл об этой нездоровой херне. Забыл, что когда-то вот такой же тревогой крыло. Тонкой, холодной, заострённой. Как будто сейчас пиздец произойдёт. Как будто небеса на голову обрушатся. Как будто ещё немного и снова в одиночество, без напарника, острого на язык. Вот сейчас прям — стоит только зайти за двери мастерской, как там будет тихо. Тихо-тихо — вообще ни звука. Только урчание двигателей редко проезжающих мимо машин, и хруст снега под шинами снаружи. Только ускоренное сердцебиение, отдающееся вибрацией в перепонках. Только сбивающая с толку музыка из соседнего дома — неоправданно веселая и праздничная, что б её, блядь. Только бы за собой напарника держать и не давать ему зайти первым. Потому что за дверьми стопудово засада. Орда зомби, вражеская фракция вооруженных до зубов головорезов, непобедимый босс, которого не берет оружие. Только бы не пойти по сценарию старых игр, где выживает только один, и то — не всегда. Реальность на реальность совсем не похожа. Горизонта не видно — тут вообще, кроме сраной белой насыпи нет нихуя. И дверь эта красная, как и вывеска — словно ведёт к финальным титрам. Словно открой её и всё — затеряешься, завершишь миссию, игру закроют, выключат комп, откинутся на спину кресла и долго будут буравить взглядом потолок, пока тот не обвалится. Психологии зовут это состояние дереалицией — стёртые грани, размытый окружающий мир, как ненастоящий, как через призму, через мутное стекло и будто не с тобой. Тянь зовёт это состояние бодрствующей комой. Тянь зовёт Шаня тихо по имени, не давая ему пройти в красную дверь первым. Нельзя ему. Тянь знает, что случает с напарниками, острыми на язык. Тянь знает, что за дверью опасность. Тянь убеждает себя в том, что зайди он первым — всё будет в порядке. В порядке, блядь. Будет. Будет, ведь? И никакой там орды, никаких головорезов и зомби. В жизни так не бывает — в жизни бывает хуже. В жизни за дверью тоже может оказаться тихо. Подозрительно тихо, только где-то в подсобке из сломанного крана врезается в металлическую раковину вода, раз в пять секунд. В жизни в полуосвещенном помещении лампа над кассовым аппаратом моргает так, что у любого эпилептика мгновенно случился бы припадок. Тянь эпилепсией не страдает, но зато теперь уверен — у сердца тоже бывает эта болезнь. Сердце спотыкается, сжимается комом и трясти его начинает, как при приступе — взбивает кровь до того, что та наверняка пузыриться начинает. Кроваво и больно пузыриться. Потому что — в жизни не так, как в играх. В жизни сценарии поинтереснее, сцены не для слабонервных не затерты предусмотрительно сгустком пискселей, а перед пиздецом не всплывает уведомление о том, что лучше сохраниться: проебётесь — так хоть вернётесь не в самое начало, а вот сюда. Потому что в жизни в мастерских обычно в нос врезается прогорклый душок машинного масла, а не примеси меди с железом. В мастерских обычно грязно, и на полу разливаются бензиновые лужи, а не лужи крови из-под ящиков с мелкими инструментами. В мастерских обычно не опасно, а испугать может максимум смотровая яма. Сейчас пугает только то, что Шань всё это увидит. Учует запах. Вдохнет его и больше не выдохнет — при вьетнамских флешбеках вообще дышать не удается. Ими лишь задыхаться. Кровь на полу, как в участке шерифа. Запах похожий, хотя тут не тянет заказанными из забегаловки бургерами, как тогда. И Змея тут нет, не в него стреляли — вообще непонятно в кого, потому что кровь есть, а тела не видно. Но Тянь видел лицо Рыжего. Тянь помнит. Тянь в жизни больше на такое не подпишется смотреть, потому что — страшно. Реально же страшно, даже самые жестокие места преступлений, где красные разводы оказываются в самых неожиданных местах, где кишки висят новогодней гирляндой на люстре, где мозги по стенам, вперемешку с порохом — легче выглядят, чем лицо Шаня. Шаня почти убитого. Шаня, застывшего в отчаянном немом крике. Шаня, в которого не стреляли, но попали в него прицельно и с первого же раза — на поражение, насквозь, на смерть. Правила у них сейчас такие — стреляют в одного, а попадают сразу в двоих. Несправедливые правила. Нечестные. Жизненные. Вот Тянь нечестно эти правила пытается обойти — перекрывает собой вход в мастерскую, бросает через плечо торопливо: — Иди позвони Цзяню. Он нужен мне тут. Ему нужен Цзянь. Ему нужно немного времени, чтобы вон ту изгвазданную чернюшим маслом тряпку на пол случайно скинуть. Прикрыть ею растекающуюся кровь. Нужно светильник этот поганый вырубить, чтобы не мигал больше, не бликовал на гладкой алой на Верочка ещё теплой поверхности, привлекая к ней всё внимание, не рябил в глазах. Нужно дверь изнутри запереть и велеть Цзяню занять Шаня на улице. На холоде, где не будет чужой кровью пахнуть. Где не переебёт Шаня снова до того, что его заново по осколкам собирать придётся. Тянь к Шэ Ли вообще никак не относится — подстрелили и хуй с ним. Была кровь и хуй с ней. Заштопали его и ладно, окей, хорошо — спасибо, бля. Тянь к Шаню и его прошлому — напрямую. Тянь с ним теперь по рукам и ногам связан. Тянь им поводком на глотке затянут. Тянь его принимает. Не одобряет — хули там одобрить-то можно? Но принимает. И боится, господи, как же боится увидеть Шаня снова сломанным. Хрипит ему, не оборачиваясь — стоит обернуться, как Шань по глазам и без слов всё поймёт: — Вызови Цзяня. Пожалуйста. Я телефон в машине оставил, позвони с него. — надеется, что Цзянь ему сам сейчас не наберёт, потому что телефон у Тяня в джинсах — оттягивает карман, врезается холодом в ногу и беззучного на нем нихуя не стоит. Под ребрами скребётся холодом, когда тепло позади не исчезает. Когда Шань не уходит к машине, жмется к Тяню, пытаясь заглянуть в помещение. Заваливается привычным весом и Тянь бы этому обрадовался. Тянь бы, блядь, среагировал. Не удержал бы эту болезненно ноющую нежность внутри, которая гнёт ребра так, как гнуться им физически не положено. Которая застревает сбитым выдохом в глотке, наливается свинцовой тяжестью и вынести её практически невозможно. Невозможно не податься чуть назад, оттесняя Шаня, который отзывается ворчливо: — Я чё со своего ему набрать не смогу? Что ж ты сложный-то такой, а? До всего надо доебаться. Все на мелочи надо разложить. Надо припираться, когда по-человечески просят. Тянь не ожидал, что с Шанем будет легко. О, нет — Тянь со спертым от восторга дыханием ждал, что с Шанем будет пиздец, как сложно. И на любую бы сложность, на любой его заёб — сейчас без базара бы подписался. На любой, кроме этого вот. Кроме крови на полу и блядской рябящей лампы, которая от этой лужи оторваться не даёт. Тянь выдыхает медленно, раздражённо, но говорить старается доброжелательно, мягко: — Он не берет с незнакомых номеров. — а получается едва ли не зло. Получается едва ли не рыком. Просящим, умоляющим скулежом, который Шань в его интонациях наверняка разберёт. Который Шань поймет. Да пойми, ты, пожалуйста, блядь. Пойми — нельзя тебе туда. Нельзя чтобы флешбэкнуло, нельзя чтобы снова рвануло миной в мозгу. Тянь впервые уходит из-под прикосновения Шаня, когда тот снова навалиться пытается. Тяню впервые так сложно чужие прикосновения терпеть. Терпеть, не поддаваться, не отходить верной псиной от двери по приказу: двинься, дай гляну чё там. Иногда верные цепные псы не слушаются, чтобы защитить. Иногда верные цепные псы игнорируют прямые приказы во благо. Иногда верные цепные псы готовы вгрызться в руку, которая их кормила, чтобы уберечь от чего-то более серьёзного. Иногда у верных цепных псов и этого не получается, потому что руки у кормящего сильные. Пальцы цепкие — врезаются в кожу голову ногтями, оттягивают волосы, вынуждая оцепенеть. От чего конкретно сказать трудно. От приятной боли, разливающейся по затылку, или от того, что Тяня за загривок вот так тупо поймали, как нашкодившего щенка. От того, что тело привыкло на такое реагировать по-своему. Телу нравится. Тело в восторге. Телу уже поебать на подтёки крови под ногами, которые Шань увидеть может. И Шань только хуже делает — подпирает собой, не давая вырваться. Он притирается быстро и грубо, точно сейчас сорвёт к хуям джинсовую шмотку вниз и прямо тут вытрахает. Он замыкает острые кромки зубок на мочке уха, шепчет, не выпуская её: — Пиздишь. — и от этого замыкает уже собственный мозг. Самого Тяня замыкает. Окунает рожей в ненужное сейчас возбуждение, граничащее с обсессией, повязанной поводком на шее. Тяня душит просящим хрипом: ещё, блядь. Сильнее, Рыжий. Задуши к хуям. Воскреси заново искусственным дыхание губами к губам — кусаче, зло и раздражённо, как ты умеешь. У тебя это лучше всего получается. И в следующую секунду швыряет в холод, отрезвляющим. — У него есть мой номер. Тяню секунды две требуется, чтобы понять о каком номере Шань говорит. Секунды две на то, чтобы смочить пересохшие губы, восстанавливая дыхание — потому что тело глупое, тело сдается на поруку Шаня, чего бы он там в своей рыжей башке не решил. Решил за волосы схватить — ахуенно. Правда же ахуенно, Тяня в жизни лучше не хватали. И хватает уже совсем другим — почти ударом под дых: там на полу кровь. Тут позади Шань. И отделяет одно от другого лишь Тянь. Тянь, рассыпающийся в грубых, не умеющих в ласку, руках. Тянь, на эти руки молящийся, их грубостью вгашенный. Тянь, подталкиваемый этими руками внутрь мастерской — не успевающий затормозить. И разворачивает его резко. Разворачивает его почти с ощутимым скрипом затёкших мышц, которым и вот так удобно было — к Шаню спиной, близко, жарко, с его убийственным шепотом на ухо. Он бы так все ему отведенные вечности простоял и даже не подумал рыпаться. Но думать он сейчас может только о крови на полу. О том, чтобы словить раздраженный взгляд Шаня своим и молиться, чтобы Шань смотрел только на него. Тянь никогда не думал, что размажет его настолько, что просить кого-то смотреть на себя он будет не из банальной ревности, а из оглушающей потребности защитить — пиздец. Он размыкает непослушные, одеревеневшие губы, а голос обламывается еле слышным шелестом: — Шань, выйди и набери Цзяню. — уже громче, с нажимом. — Выйди. Руками за плечи и глаза в глаза: на меня смотри. На меня, не на пол. Цепкой хваткой, до самых костей Рыжего, чтобы если тот расходиться по швам начнёт — Тянь его сразу залатал. Сшил. Подхватил. У Тяня отношения с медицинскими нитками и закругленными иголками нестабильные, да и шить о не умеет. Тянь находит нужную стабильность в Рыжем и стабильно уверен в том, что себя перекроит, всему научится, только бы Шань был в порядке. Пытается ещё раз, вкрадчиво давя из себя: — Выйди. И ловит невесёлый смешок, который приходится ударом в печень — так же пронзающе больно и разрушительно. Ловит мрачную ухмылку, которой можно кости с хрустом переламывать. Ловит горчащий разочарованием взгляд и похоже, это займет второе место из всего самого устрашающего, что Тянь за всю свою жизнь видел — куда уж там кишкам на люстре. Ловит слова, пронизанные холодом: — Слышь, Хэ, харе меня страховать. — Шань передёргивает плечами, стряхивая с себя руки Тяня. Стряхивает, как стряхивают грязь с пальцев — почти с отвращением. И тело коченеет, тело морозит, тело такие резкие перепады от адских огней, до льдов вечной мерзлоты, воспринимает плохо — не выдерживает. Тело немного ломается. И ломка эта по напряжённым плечам Рыжего — Тянь занет точно. Ломает коснуться снова. Ломает его напряжение себе забрать. Он почти тянется обратно, но обрывает себя, не позволяет себе, потому что знает, что нарвется на преграду. Их Шань перед собой выставлять умеет быстро и неожиданно, как сейчас прям. Шань смотрит борзо, вскидывая голову, шипит осуждающе. — Я те кто — хрустальная девица, которая боится вида крови? Думаешь, ёбнусь в обморок и истерику тебе тут закачу? Врезается рукой в грудак, отталкивая и безразлично мажет взглядом по полу. Не задерживается на луже крови — возвращается яростным янтарем к глазам Тяня. И вот это точно вне закона. Вот какие пули должна была запретить Гаагская конвенция. Они убийственнее цветов смерти. Они разворачиваются в грудине осколками ржавого металла, царапают кости, рвут мышцы — после такого точно не выживают. Они искажают голос уродливой сиплостью: — Я думаю, что на кровь ты уже насмотрелся у шерифа в участке. — верным цепным псинам иногда ничего не остаётся, кроме как склонить виновато голову и признаться. Раскаяться и прощения не ждать. Рухнуть в честность, терять один хуй уже нечего. Уже не уберег. — А я насмотрелся на тебя, которого переёбывает. Когда ломает хрупких девиц — это привычно и я знаю что делать. Когда ломает тебя, Шань — это страшно. — и ещё честнее, ещё тише, ещё обречённее. — Впервые страшно. Иногда верным цепным псинам ничего не остаётся, кроме как ждать заслуженной затрещины. Заслуженной пытки фатальным игнором. Заслуженного гнева, который у некоторых вместо крови по организму циркулирует. Или заслуженного, почти мягкого тычка пальцами в лоб: — Ещё раз — я не хрустальный, чтобы надо мной трястись. Я не беспомощный. — Тянь непонимающе поднимает глаза, смаргивает, потому что ожидал буквально всего, кроме этого. Кроме этой обречённой мягкости, сквозь раздражение и шипы. Кроме праведного гнева в жидком янтаре с прорезями смирившегося понимания. Кроме того, что вместо затрещины его по голове погладят и продолжат, подталкивая вперёд. — У меня нет этой сраной болезни Лобштейна, когда коснулся и уже поломал. Так что пиздуй лесом, сам звони Цзяню и не мешай мне работать. И в разрез своим словам, Шань утягивает его за собой, крепко держа за запястье — не вырваться. Вырываться и не хочется. Не можется, блядь. Вырывать теперь только с мясом. И это почти смешно. Это стрёмно, потому что Тянь ведёт себя, как неуклюжий пубертат. Как впервые влюбившийся, и не знающий, что с этой влюбленностью делать, подросток. Как с ней управляться. Как управляться с непредсказуемым Рыжим, который ожидаемо должен был мешать кнут с пряником, где на сотню хлестких ударов до крови — приходилась бы всего одна ложка сахара. Который неожиданно въёбывает этого сахара столько, что Тянь уверен, что загнётся он не от старости, а от диабетического шока, инсулинового кризиса — захлебнётся собственной слюной, пока ею по Шаню истекает. И удержаться от расслабленного смешка не получается: — Ты невыносим. Шань лишь плечами пожимает, оборачивается и критически оглядывает с ног до головы. Вздергивает оценивающе бровь и снова немного ломает собой — таким раздражённо-мягким, господи, что к этому никогда не привыкнуть: — Будто тебя переносить легче, уёбок. И звучит это телпее самой укрытой искренностью похвалы. Звучит это на тысячи процентов обнадеживающе, чем: мы сделали все что могли и мы победили, забирайте пациента домой, он полностью здоров. Он теперь вообще нахер бессмертный — не благодарите. — Но тебе ведь это нравится. — Тянь дурашливо закидывает ему руку на плечо, уводя от развода крови, чтобы не наступил. На деле — чтобы коснуться. Приобнять. Один хуй спрятать в себе, хоть Шань и никак на кровь не реагирует. Или делает вид, что не реагирует — дохуя сильный же, дохуя гордый и не показывает, что его от железного смрада уже мутит. Что тошнит до того, что ему приходится рукой шею растирать. И руку эту легко перехватить. Легко в самоволку пройтись подушечками по кадыку давяще, оцарапать ногтями, сбивая тошноту мурашками под пальцами. Такими острыми, как и сам Рыжий. Такими жалящими жаром, как и сам Рыжий. И тут же осознать — мурашки там раньше пальцев появились. Сбивал Шань не тошноту. Шань эту остроту растирал, чтобы кожу ему не искалывала. И колет уже самого Тяня — в сердце самой потрясающей болью. Прошивает нутро тянущим кипятком, прошибает словами, что он удержать не в силах: — Что, правда? — и Шань отворачивается. И шея у него краснеет резко и сочно. Даже кончики ушей. А у Тяня пол под ногами обваливается и кажется, падать ему не придется. Упасть ему не суждено — у него из лопаток пробиваются крылья прямо посреди грязной мастерской с лужей крови и сбоящей лампочкой: ему, блядь, нравится. — Правда нравится, Шань? И Тяню завыть от удовольствия хочется всё той же верной цепной псиной, когда Шань едва заметно кивает головой, зажмуриваясь. Следом завыть хочется уже совсем из-за другого. Следом взгляд вылавливает длинные худощавые ноги, о которые ещё пару шагов и Тянь запнулся бы. Следом крылья обрывают, как и дыхание. И всё, что из себя Тянь выдавить может: — Мейли? Она голову резко поднимает, смотрит пустым безжизненным взглядом. Разбитым настолько, что даже в кучу осколков это не собрать — все разбросало ударной волной. Всклоченная, с окровавленной рубашкой, сидящая около тела пацана, чудовищно похожего на Чжан Ма, с тех старых фото, что у его жены дома висели. Тянь не уверен дышит ли он. Тянь уверен, что она точно не дышит. Не двигается — смотрит загнанным зверем. В глазах ни страха нет, ни отчаяния — в глазах пустота, как у пластиковых манекенов, которым даже зрачки не утруждаются нарисовать. Тянь ее и не узнал бы. Тянь бы подумал, что это глупая инсталляция какого-нибудь дохуя талантливого и дохуя помешанного на крови художника. Страшная, стремная и пугающая. Такая на какую один раз посмотришь и с искусством завяжешь навсегда. Проблема в том, что Мейли отмирает. Ведёт невидящим взглядом вниз. И — не она это, блядь. Не может быть, что та сильная женщина с громким прокуренным голосом, высокая, с ровной спиной — вот так крючилась на полу, словно ей живот наживую вспороли. Словно ее к этому полу прибило ржавыми гвоздями и прибивает до сих пор — без анестезии. Словно шибануло под дых так, что голос у неё крошится: — Я… Он… — так, наверное, говорят люди, долго бывшие в коме. Бессвязно, шершаво, потерянно. — Я всё узнала, я не могла поверить. — она хмурится в стену, точно не замечая, что Тянь с Рыжим тут. Она не им рассказывает. Она их, кажется, даже не видит. У нее губы дрожат, а алая помада смазалась, на подбородок и правую щеку, точно она лицо усиленно терла. У неё на лбу кровь. И к телу сына она жмется так, словно разбудить его пытается — тормошит его жилистыми руками, пытается поднять. Пытается удержаться на коленях, где колготки до мяса содрало, но соскальзывает на крови и валится вниз. Так падают погасшие звёзды. Так падает давление перед обмороком. Так падают люди, которым больше незачем вставать. Она хрипит куда-то в пол, вымачивая волосы в бурых каплях. — Я кричала, я его толкнула и он… Он упал и я… У него нет пульса, он не дышит. Почему он не дышит? И этот вопрос теряется в бетонных стенах, застревает где-то между рёбер, вязнет в плотном кровавом смраде. Заглушается нечеловеческим воплем Мейли. Воплем звериным, стекающим по извилинам звенящей болью. Воплем гораздо более чудовищным, чем любой скример. Воплем, от которого Тянь отворачивается резко, как от пощечины и его тут же ловят знакомые руки. Знакомые руки закрывают ему уши бережно и плотно. Тяню срочно хочется выключить комп. Хочется оказаться тем глупым мальчишкой, который переживал о смерти несуществующего напарника и пялился в потолок. Хочется перезапустить игру, начать с последнего сохранения и свалить ещё в той точке, что была до красной двери, за которой крик не прекращается, срываясь на отчаянные хрипы. В реальной жизни не как в играх. Нет тут орды зомби вражеской фракции головорезов и боссов, поджидающих за дверью. В реальной жизни всё гораздо хуже и извращеннее. В реальной жизни мать, страдающая над телом сына, который не дышит.