Эпилог

И вот они стоят на пристани Каземат, слушая, как по ту сторону пролива грохочет городской бунт и как плещется о сваи маслянисто-темная вода, принявшая в себя слишком много крови. – Значит, вот как все закончится, – спрашивает Марла, не подразумевая вопроса. Гретта выдавливает из себя что-то среднее между вздохом и согласным «угу», плотнее запахивает плащ – ветер, пропахший солью и гарью, к рассвету крепчает. Может, кстати, это еще не рассвет. Издали пожары в Нижнем городе и в Клоаке кажутся кострами, чьи злые багрово-золотые языки лижут снизу низкое свинцовое небо. Отсветы охватывают ноги рабских статуй, взбираются выше, к худым ребрам, и чудится, что фигуры, запрокинув скованные руки, корчатся от мучительной боли и кричали бы полыми металлическими ртами, если бы их не заглушал бунт. Город гудит, как растревоженный улей, но в какофонии ни разобрать ни одного отдельного голоса – только рев огня, по дорожке пролитого масла спускающегося к воде, и настырный, истошный перезвон набатного колокола. Они стоят и смотрят на город, который семь долгих лет обоим был то ли приютом, то ли тюрьмой – Марла не может определиться даже сейчас. – Куда отправитесь? – безучастно спрашивает Гретта. – Иза подкинет до Риалто, оттуда в Арлатан. – А потом? – Кто знает, – Марла также безучастно жмет плечами. – Неварра, быть может. Антива. Или вернемся на юг. Гретта снова то ли хмыкает, то ли задумчиво мычит, прячась под капюшон. Ему нечего больше спрашивать, да и то, что спросил, знать ему было незачем. Создатель, думает Марла, бросая взгляд вскользь и едва узнавая брата-близнеца в возмужавшем, посуровевшем мужике со свежим струпом на роже, Создатель, да им же не о чем больше разговаривать. Им даже прощаться толком незачем, но вот они стоят, смотрят, давятся попыткой выжать из себя еще хотя бы слово… Разумно было бы поступить, как она всегда поступала – плюнуть, припечатать сверху неловким «ну пока, что ли» и запрыгнуть на сходни корабля, не заставляя мучиться ни себя, ни Гретту. Но он сам захотел быть здесь, Марла не просила. Наоборот, хотела сделать все тихо; в одиночку шарилась по обгоревшим прилавкам, сгребая золотые, артефактные побрякушки и любую дрянь, которую удастся перепродать в ближайшем порту, когда появился брат. Молча протянул спертый где-то дорожный мешок, молча помог вытряхивать из карманов трупов мелочь, молча проводил до пристани, ступая шаг в шаг, пока они не встретились – Иза с кораблем, Мерриль с Кусакой и Хоуки. Марла бы спросила, зачем, но они так давно не разговаривали толком, что не может выдавить из себя даже такой простой вопрос. Он сам пришел сюда, думает Марла, раз пришел – пусть говорит, что хочет. А она заебалась. Воздух едко пахнет копотью и тлением рыночных тентов, подожженных заклинаниями мятежников, и нестерпимо хочется то ли закашляться, то ли протереть слезящиеся глаза. Но они стоят все также неподвижно, глядя на город и собственные отражения в мутной беспокойной воде. – Лучше на юг, – говорит вдруг Гретта. – Ты не знаешь антиванского. – А? – дергается Марла, снова не узнавая брата в этом суровом заматеревшем мужике. А потом вдруг понимает – шутка, и на миг сама дергает уголком губ: – Выучу. Мне не в первой. – И все равно лучше на юг, – упрямо повторяет Гретта, глядя на горизонт. – Если вдруг окажешься в Ферелдене, присмотри, как там Карвер. «Сам и гляди, если надо», – огрызается в мыслях Марла. Не хватало только мелкого и чтобы сейчас, в момент, когда пиздец висит над ними дном свинцово-серого неба, Гретта строил из себя заботливую мамочку. Сам пусть катится в драгоценный Ферелден, думает Марла, к драгоценному Карверу, целовать своих драгоценных Стражей в жопу… Но она так устала, чтобы злиться. Ноет ушибленный о щит храмовника локоть, и так кружится от кровопотери голова. Выпить бы сейчас, а еще лучше пожрать хоть что-то кроме сушеного канавариса из заначки травника, а еще лучше – лечь спать и не просыпаться ближайшие дня три. – Прекращай, Гретта. Карвер уже взрослый мальчик, он и без нас прекрасно справится, – вместо того, чтобы огрызаться, цедит Марла в зубы, встряхивается от оторопи и все равно злится так, как не злилась никогда, кажется, в жизни. Ебучий Гретта со своими советами. Ебучий Киркволл. Ебучий Андерс, чтоб его прирученный демон ебал его в мозги. Ебучая она, раз никак не может закинуть мешок за плечо и все же помахать лапкой, прекращая оттягивать неизбежное. Ебись оно все в три прогиба, и на этот раз ебись оно все точно без нее… Ее мысли такие злые и колючие, что должна жалить всех на милю в округе, но Гретта стоит все такой же безучастный – привык, наверное, – и от сердца немного отлегает. Сама дура, что не сбежала, когда была возможность. Теперь-то чего кусать себя за хвост? – А ты куда? – спрашивает Марла. Ей насрать, на самом деле, будет ли ответ честным и будет ли вообще, но она думает: может, именно этого вопроса ждет Гретта, раз никак убирается отсюда, и все же открывает рот. Спрашивать проще, чем отвечать; Гретта, наверное, думает также. – В Оствик, – неохотно бурчит он. – Оттуда в Маркхэм или Ансбург. – А этот? – мотает Марла головой, указывая подбородком на ворота. – С тобой? Гретта неловко оглядывается через плечо, и черная, закутанная в такой же дорожный плащ тень вжимается в угол, пытаясь слиться с пятном копоти и раствориться в нем, лишь бы не чувствовать на себе прожигающий взгляд Гретты. – Нет, – очень медленно, чеканя каждую букву отвечает он и отворачивается обратно. – Пусть делает, что хочет. Я пойду один. Марла жмет плечами – один так один. На ее вкус, Андерса стоило все же прирезать, но если Гретту не напрягает трусящая за ним сгорбленная тень, пусть выебывается, как хочет. Гретта тоже взрослый мальчик и может решить сам; они все теперь взрослые люди, они расстаются, и… Марла знает, что она неправильно выбрала вопрос, но чтобы придумать другой не хватает ни сил, ни времени: слышно, как за спиной «Зов сирены» расправляет паруса и как лает испуганный Кусака, которому первое и единственное в его жизни плавание категорически не понравилось. На секунду Марла оглядывается. Иза крутится на капитанском мостике, раздавая команды, Мерриль жмется к перилам на корме, пытаясь выглядеть, не добрался ли пока огонь до эльфинажа. От вида долийки, опирающейся тяжело на посох и тревожно выставившей нос из-под капюшона, у Марлы что-то тает в сердце, будто его сжали в липкой медовой ладони. Ощущение слишком мгновенно, чтобы давиться улыбкой, но его хватает, чтобы набрать вдох побольше и, обернувшись, встретить взгляд Гретты. Жаль, что Варрик отвлекает храмовников и не может попрощаться с ними сейчас. Уж он подобрал бы нужные слова; во взгляде брата Марле чудится волчья тоска и отражение все той же темной масляной воды, в которую ветром сносит пепел умерших и умирающих, но она давно не доверяет своим ощущениям, когда дело касается семьи. Только чувствует, что больше нельзя медлить ни секунды. – Ну, прощай, братишка, – говорит Марла. – И ты прощай, сестренка, – вторит эхом Гретта. Мгновенье они колеблются; может, прикидывает Марла, обнять его или хотя бы протянуть руку, но Гретта кажется каменным и неживым со своим стылым взглядом мертвеца, и никто из них так и не делает шага навстречу. В тяжелой ватной голове набатом гудит, что прежний Гретта никогда не ответил бы так – стал отговаривать, отшучиваться или выбрал хотя бы многозначное «до встречи» вместо веющего неизбежностью «прощай», – и краем мысли Марла понимает, что только что произошло что-то важное, что-то, над чем стоило бы задуматься хотя бы долей мгновенья больше. Но – устало скалится она самой себе, – думать надо было раньше, когда была жива мама и их объединяло что-то кроме крови. А теперь уже ничего не важно, и с этой мыслью, тяжелой, как взваленная на бронто ноша, Марла забрасывает на плечо мешок и шагает к сходням. – Удачи, Кусака, – в спину бросает Гретта. – Пусть Создатель убережет тебя от зла. Марла знает, что Создателю на них плевать, но что-то все-таки трогает ее в этом голосе, потеплевшем на долю мгновенья. – Ma serannas, lethallin. Vir’atisha enaste ma ir [Прости, брат. Пусть жизненный путь будет к тебе благосклоннее, чем была я], – бормочет она почти шепотом, зная, что ветер донесет ее слова до Гретты, и не оглядывается, поднимаясь по скрипучим сходням на корабль. Гретта тоже не оборачивается. Он был бы зол, если бы не был так выпотрошен; горло сушит просоленной копотью, и ветер гуляет в голове, задувая под капюшон, пока он шагает по окраинным улицам к городски воротам и оттуда – вдоль берега до тракта на Оствик. Тень следует за ним, но Гретта, как и обещал, с Андерсом не заговаривает. Ему хочется забыться в монотонной ходьбе, перевести язык мыслей на язык движения – левой, правой, левой, – но за чертой города ветер свежеет, выдувая вместе с теплом из тела каплю усталости, и он все равно думает, раздраженно кусая губы и придерживая край капюшона. Что это было? Прощальная шутка? Глупый розыгрыш? Брошенное напоследок проклятье? Остается только гадать, потому что эльфийского Гретта не знает. Он не оглядывается, потому что обещал, и старается не смотреть по сторонам, чтобы не возвращаться к жизни даже на лишнюю секунду, но на Рваном берегу вместе с рассветом замечает все же косой парус «Зова сирены» на горизонте. На мгновение жжется желчь под корнем языка – довольно знаков на сегодня, судьба, довольно, даже Варрик в романах сдерживается от такой откровенной пошлости, – а потом сбивается с шага, наконец догадавшись. Марла никогда на его памяти не говорила: «Я люблю тебя». Только: «Ma'arlath, vhenan», потому что язык ее любви – эльфийский или собачий, но никак не обычный торговый, потому что на них, в отличие от торгового, она не способна лгать. Так какая разница, что она бросила напоследок, если заговорила вообще? Может, думает Гретта, вместо «прощай» она все же сказала «до свидания». Верится с трудом. Но он все равно думает так, и шагать, глядя на мельчающий парус на горизонте, становится легче.