Поджигает кровь

В один прекрасный день Космос спросил по телефону: «заеду за тобой?» и получил в ответ короткое «да, жду». Он зажмурился. Представил, что сейчас он спустится, заведёт «Линкольн», покричит у Вити под домом, что тот падла и что сколько можно его ждать. Потом эта падла в обтягивающей голубой майке, наконец, закинет ноги на приборную панель, Космос подумает, что он ахуел, а вслух только предложит закурить. У Вити в глазах будет что-то поджигающее кровь. Очень захочется заправить ему за ухо пшеничную прядь, и Кос сильнее сожмёт руками руль. Он выдохнул, снял с крючка пальто, потому что то лето давно прошло, а с ним ещё очень много лет. В кобуре у Космоса пистолет, под глазами морщины, в кармане пакетик кокса, припасенный на когда-нибудь (на никогда). В груди что-то гноилось, залежалое, привычное, но больное. Он попытался вспомнить, сколько лет они с Витей не оставались наедине и не смог. Остаться наедине с человеком о котором ты пиздел за спиной? Который такой чужой, колючий, больше не смотрит тем взглядом, вообще никаким не смотрит. Который так легко забыл его, Космоса, так легко отказался, когда смог сам позволить себе те конфеты, на которые голодным взглядом смотрел у Коса дома. Хоть целую конфетную фабрику, Господи. Этого человека Космос презирал, ненавидел так сильно, что не мог удержать эту черноту внутри. Хотелось его зацепить, задеть, ведь он узнает обо всём, что Кос нагородил Белому. Хотелось, чтобы Витя врезал ему хорошенько и спросил, какого чёрта. Какого чёрта, Кос, это же не по-пацански. Только Вите было плевать. И именно этого человека Космос ехал забирать на машине, хотя кроме него это мог сделать примерно кто угодно. Пристегиваясь, он подумал, что едет за тем, кто уткнулся ему в плечо в яме. Привычно охватила дрожь. Он не любил об этом думать. Вот теперь он представлял, каким Витя сядет в его машину, что он скажет, как посмотрит и посмотрит ли вообще. Будет ли висеть в воздухе неловкость от того, что рядом нет других, которые позволяют не обращать внимание друг на друга? Или только эта странная нить, которая протянулась между ними, когда Кос взял Витю за руку в яме. Это пережили только они, больше никто. Они были двумя людьми на Земле, которые умерли и остались живы. Почему-то они решили умереть так, будто не стали друг другу чужими. Космос выругался. Он не любил об этом думать. Он думал об этом постоянно. А ещё о том, что никакой тайны, никаких ебучих ниток нет, а он просто идиот, которому кокс последние мозги отшиб. Пчёла сел в машину молча. Сухо кивнул, как таксисту и губы поджал. Неловкость растеклась по салону. На Вите было пальто, у горла узел галстука. Волосы зализаны, на пальцах перстни. А на костяшках пальцев содрана кожа. Он этими руками яму копал. А потом Косу в руку вцепился, как в последний раз. Он и должен был стать последним. Это был тот Витя, но Космос не мог сказать ни «привет», ни «как дела», ни «чё так долго, падла?» А Витя не мог закинуть ноги на приборную панель его машины. Так и ехали молча, думая о том, что это очевидно примирение, которого Кос так сильно желал. Его больше не пожирали злость, обида и тоска, когда хочешь Витю ударить, но не поднимается рука. Хочешь спросить, «какого хуя», но какого хуя что? Хочешь сесть в машину посреди ночи, пьяный (похуй) и звонить в дверь, пока из-за нее не покажется заспанный Витя, но просто снюхиваешь дорогу, пока не забываешь его, себя и всё на свете. Теперь всё это было не нужно. Витя сидел рядом с ним и тихо спрашивал: — Закурить дашь? Кос не знал, что у Пчёлы в кармане лежала целая пачка. — «Мальборо», ты такие не куришь, — он ухмыльнулся и подумал: «да откуда ты знаешь, какие он сейчас курит». Достал пачку, кинул на приборную панель. Если бы он дал её Вите в руки, их пальцы бы, наверное, соприкоснулись. Они встретились глазами, и у Вити в них не было злости. Он не поджимал губы, не хмурился, не огрызался, не делал вид, что Космоса не существует. Но они продолжали молчать, хотя потребность поговорить травила Космосу душу все эти годы. Хотя они почти доехали до офиса, и он не мог знать, будет ли ещё шанс. Тогда, после ямы, он свой шанс упустил. Витя сидел перед ним, разбитый, со стеклянными глазами, и Космос, такой же разбитый, хотел только обнимать его, пока не успокоится эта дрожь. Это было так необходимо, что он не мог дышать. Но немыслимо было представить, что Пчёла от него отмахнется, как от надоедливой мухи. Витя тогда встал ломано, рвано. Глянул так, что Кос весь сделался большое сердце. Оно почти рванулось, дикое, недолюбленное, но Пчёла хрипло бросил: «поеду я». Поехал. И остался Холмогоров такой большой и такой ненужный. Пришлось сердце под пальто упрятать и держать. Он вновь сжал сильнее руль. — Кось. Витя на его руки напряжённые смотрел. И по имени звал. Столько лет он был баран, козёл и ещё чёрт знает кто, а теперь был Кося, как в детстве. То, что сдавливало грудную клетку исчезло, и теперь большое сердце рисковало вырваться наружу. К нему всё хотелось что-то приложить, кого-то прижать. «Иди сюда, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук...» Витя достал из пачки сигарету, а потом вдруг стал ближе. Ниточка между ними стала совсем короткая. Кос обхватил губами фильтр, щелкнула зажигалка, он затянулся. На Пчёлу смотрел неотрывно и как-то слишком открыто, так что всю его любовищу было видно невооруженным глазом. Это она ему болела, она жгла. Это всегда была только она. А теперь было не страшно. Он остановил машину, а они не двигались с места. Возможно, из окна офиса их было видно. Возможно, Саня или кто угодно другой заметил, как Космос выдыхает дым Вите в лицо. Пчёла улыбнулся, в миг молодея на годы. Кос подумал, что неосуществленное касание будет колоться на пальцах вечно — пусть. Если только ему никогда не придётся жить в мире, где Витя больше не смеётся.