семь смертных грехов

У Лизы болят синяки, наливается ярким цветом фингал под глазом и нет сил поесть нормально. Лиза с трудом запихивает в себя бутерброд и запивает целой бутылкой переданной отцом минералки. У Лизы болит голова, тупо и навязчиво, напряженный сгусток воспаления разрастается от каждого движения. Лиза не понимает, как мягкая перьевая подушка превратилась в камень. У Лизы в комнате потолок протекает, сыпется краска со стен, а вчера она видела паука на дверном косяке. Лиза думает, что внешняя обстановка неплохо соотносится с ее внутренним состоянием. Лиза чувствует, будто сам замок ненавидит ее. Больнее синяков и раскалывающейся головы только знание того, что она живет дальше. Завидует сама себе, что живет, а Никита — нет. Был да сплыл, нервно смеется она про себя и шумно шмыгает текущим носом. Выгорел. А сейчас выгорает она, только долго, мучительно, пока не сгниет в этом чертовом ордене, среди сборища фриков. Были ли завистью всколыхнувшиеся в Лизе эмоции, когда она поняла, что подруга Жени выжила, а ее человек, вымечтанный и несостоявшийся близкий человек — нет? Наверное, да. Жгучей завистью, пеленой перед глазами, кровью, стучащей в висках. После всего произошедшего — после прохождения дико недружелюбного Костяного Дома, после книгочейской неразберихи и ликующей Агаты — отец пытался поговорить с Лизой, неловко и спутанно, обнимал за мелко дрожащие плечи, гладил по голове, как маленькую наивную дуру. Да только не с кем разговаривать было, в Лизе пустота, сама Лиза — блеклая и пустая. Лиза завидует всем подряд — за то, что живые, за то, что сдохли, за то, что дружные. Лиза завидует себе-школьнице, у которой где-то там далеко еще есть Никита с его глуповатой улыбкой, и до крови кусает кулак.