Лихтенбург

в доме живет человек волос твоих золото Гретхен он свору спускает на нас он дарит нам в небе могилу он змей приручает мечтая а смерть это старый немецкий маэстро волос твоих золото Гретхен волос твоих пепел Рахиль Пауль Целан, «Фуга смерти» Глава 1 из дневника коменданта Р., фрагмент 1 Восьмого мая 1945 года я, штандартенфюрер[1] Р., совершил самоубийство при попытке пленения американцами в городе Штеттин. Этот дневник я пишу по настоянию моего товарища, который почему-то заинтересован в том, чтобы рассказ о моей жизни был зафиксирован на бумаге. [1] полковник Могу сказать, что моя жизнь была довольно интересной: мне пришлось увидеть две проигранные войны и пожить в двух рухнувших империях. Мой рассказ будет выглядеть несколько несвязным, так как язык изложения местами будет немного корявым, местами – похож на военную сводку. Вероятно, в некоторые моменты я покажусь вам жестоким, но это побочная сторона моего характера. Так или иначе, когда я в шестилетнем возрасте самозабвенно тыкал пальцем в белый праздничный торт, то у меня даже мысли не возникало о том, что я буду работать в структуре концентрационных лагерей, а к пятидесяти годам совершу самоубийство. Я в том возрасте вообще ничего такого не думал, а просто был ребенком, который любил делать всё наперекор. Вот и сейчас я пытался выдрать из торта лаково- блестящую вишню, встав коленями на шаткий стул. Мать пыталась меня остановить. Минут пять она действовала уговорами, но потом, видя, что это не помогает, схватила за ухо и потащила к отцу, который мне дома здорово всыпал. С тех пор я невзлюбил вишни. Но последний день жизни я завершил под вишневыми деревьями. Это был май. Американский рядовой, которого я видел так близко, совсем еще молодой, пытался произвести на меня впечатление сурового защитника своей страны. Комья земли чернели под покровом измятой травы, комья земли клейко липли друг к другу и превращались под ботинками врагов в кашу. Возможно, если бы не эти рыхлые комья, я бы дожил до трибунала в Нюрнберге, а может и даже избежал бы смертного приговора. Что, если честно, было бы слишком странно для моего послужного списка. После чего написал бы мемуары, как это сделали более мудрые и не такие порывистые сослуживцы. Но американец вдавливал подошвы в землю, под ними пузырилась рыхлая земля, смешанная с грязью, а наружу лезла жирные комья черной почвы. Окончательное решение было очевидным. В конце концов, американец ведь не знал, что у меня есть граната. Зато у него было весьма удивленное лицо, когда он об этом узнал. В те несколько секунд, которые прошли до взрыва, я понял что-то важное. Всё, что я делал до этого в своей жизни, потеряло всякий смысл, но огромный пласт этого смысла оказался сжат в три последние секунды. И это было не то патриотическое ощущение, которое настигает героев войны во время их последнего подвига. Кто вообще может говорить о том, что чувствуют умирающие патриоты? То, что я понял в эти три секунды, точнее, почувствовал, оказалось всемирным ощущением света, покоя и любви. Знаете, лань ложится подле льва, зарезанный обнимается с убийцей — вещи такого рода. И посмотрев в глаза американцу, я понял, что он знает то же самое, что знаю и я. И он, несомненно, увидел, что я знаю то, что знает он. И эти три секунды были самыми счастливыми в моей жизни. А потом она закончилась. А спустя несколько десятков лет снова началась. Началась за Уралом — эту шутку я в полной мере оценил. Да и ведущий навык сменился: одно дело, когда я учился профессии кузнеца, а совсем другое, когда я гуманитарий, изучающий литературу бывшего врага. С любовью к этой литературе. Упорство, которым я обладал, будучи комендантом Р., к несчастью, сохранилось. И любопытство, желание узнать во что бы то ни стало. Так в шестнадцать лет я вспомнил, кем я был. Сопоставил список причиненных страданий со своей текущей жизнью и порадовался, что у меня всё хорошо. Не спорю, в физическом плане я оказался крепок и здоров, но кто ж знал, что мое открытие расшевелит дремавшие во мне ментальные червоточины. И когда через четыре года они расшевелились настолько, что я твердо решил, как только появятся деньги, идти лечиться, то понял, какой опасный шаг к бездне я совершил, заглянув туда, куда не нужно было возвращаться, пусть даже и ненадолго. Это довольно странно — рассматривать в интернете фото из концлагерей. Потому что раньше я был там, а сейчас просматриваю фото, видео, читаю посты на подобную тематику. Мне жаль тех, кто был там убит. И дело даже не в идеологии, мне жаль их как людей, у которых были семьи, интересы, любимые песни и книги. На моих глазах разлучали людей. Они больше никогда не увидят друг друга, скорее всего, умрут от голода и истощения. А что я мог сделать? Самые страшные фотографии — те, с которых заключенные смотрят в объектив камеры, но я-то знаю, что они смотрят на меня. Их тяжелые, пронизывающие, полные отчаяния взгляды заставляют меня плакать. И иногда мне кажется, что они когда-нибудь придут за мной. Они восстанут изо рвов, штабелей. Волосы и зубы вернутся к голому телу с торчащими костями, а потом они придут за мной. И пришли. Только в виде реалистичных кошмаров, навязчивых мыслей и страхов. Началось всё довольно мирно: запомнившийся неприятный образ мерещился мне в темноте. Это больше раздражало, чем пугало, и способ расправиться с этим я быстро нашел: рисовал эти фигуры на бумаге, после чего они уже не беспокоили меня. Затем это и вовсе прошло, оставив после себя толстую папку с рисунками. Последующие мысли были уже более пугающими. Я стал опасаться за близких людей, когда они куда-то уходили, терзало ощущение того, что они могут умереть по какой угодно причине, и я больше их не увижу. Поэтому старался видеться чаще, прощаться перед выходом на улицу теплее, чем делал это прежде. Стоит ли говорить, что страх собственной смерти меня стороной не обошел? Страшное понимание того, что продолжительность твоей жизни определяет случай, что она не длится больше восьмидесяти-ста лет — всё это пугало и возмущало меня. Люди преклонного возраста наводили меня на мрачные мысли о том, что и мне придет черед быть таким, и вон тому играющему, пока еще веселому ребенку. А после преклонного возраста, как известно, только прах. А после праха — всё сначала, колесо ведь не прекращает свой ход. Были моменты, когда я буквально осязал преходящесть и мимолетность окружающего мира в масштабах вечности, смутно начинал понимать что-то такое, что пытаются понять все, но меня будто отталкивало назад, потому что я могу сойти с ума, если узнаю это. Факт бессмысленности нашей физической жизни? Ведь такое знание может привести к намеренной смерти, потому что всё равно терпеть бесполезно. С тех пор я уже не хочу ничего узнавать: очень глупо окажется, если смысла жизни не существует вообще. Нежелание отпускать родных людей на далекие расстояния, отвращение к своему разрушающемуся организму, страх остаться в одиночестве, определенная степень мизантропии — всё это сменяло друг друга, поэтому я даже немного привык к тому, что каждый период жизни сопровождается чем-то навязчивым и неприятным. Но выдержка и самообладание помогали не обращать на это внимания. Разум-то у меня в порядке, в отличие от нервов. Вышеупомянутая мизантропия, кстати, вполне сочеталась с сочувствием к определенным людям, которые, на мой взгляд, страдали больше, чем я сам. От меня трудно было дождаться помощи людям недалеким, беспечным и глупым, однако старушка, которую я увидел в магазине, не попала в эту категорию. Она продавала вязаные подставки на кухню, для чайников, и попросила (слово «предложила» здесь будет просто неуместо) купить одну. Мне не нужны были эти подставки, да и вязаный материал, как мне кажется, не очень уместен там, где много влаги. Но я купил, купил все три, что у неё оставались, не взяв сдачи. «О каком благополучии страны можно говорить, - думал я, - если есть люди, которые в таком возрасте должны дополнительно зарабатывать на еду?» Когда я пришел домой и оказался один, я позволил себе заплакать. Моя первая любовь была прекрасной. Её я вспоминаю с теплыми чувствами. Это была платоническая любовь, не сопровождаемая половым влечением, поцелуи не воспринимались как часть прелюдии и не сопровождались мыслями о том, заботится ли она о предохранении, не закончится ли всё это вынужденным браком, стоит ли вообще иметь с ней дело. И самым прекрасным тогда было соприкосновение рук через решетку забора. Сейчас она расчетлива, интересы её свелись к интересам среднестатистической женщины, образ которой так старательно внушают масс-медиа. Я был очень разочарован, когда решил найти её страницу в сети. Лучше бы не искал. Но к дому её до сих пор хожу, сижу на скамье напротив по несколько часов. Приятно. Но это уже совсем другая история, которую я вам не собираюсь рассказывать: в ней нет ничего интересного. Мой товарищ просил меня писать о другом.