Лихтенбург

Пепельно-серый туман клубами лежал на кладбищенской земле, размывая уходящие вдаль ровные ряды надгробий. Из открытого окна жилого дома, расположенного неподалеку, доносились слабые переливы флейты, душный майский воздух промах полынью. Далеко впереди, на линии горизонта, едва различимой в темноте, высилась черным монолитом гора, возле которой время от времени загоралась и медленно затухала, пульсируя, красная сигнальная вспышка. Чижова молчала, дожидаясь, пока Ада раскурит маленькую трубку с тонким чубуком, похожую на синий металлический гриб. Ада сидела, держа трубку в расслабленной руке, и задумчиво выдыхала дым. Чижова поморщилась: дым отдавал чем-то странным. На всякий случай она решила отодвинуться чуть в сторону. То, что согласилась прийти ночью на кладбище, не говорило в пользу здравомыслия Чижовой, потому что Ада и в университете производила жутковатое впечатление, что, впрочем, сглаживалось приличным внешним видом. Сейчас не было даже приличного вида. Они сидели на кладбище, под железной кровлей беседки, и Ада была расслабленной. Слишком расслабленной. - Так ты не болеешь? - Нет. Я в полном порядке, - обычно грубоватый голос был сегодня мягким, а быстрая и отрывистая речь – растянутой. - Странно. Сергей Михайлович сказал, что ты болеешь. - Технически я болею, - Ада выдохнула дым, и он повис под самой кровлей беседки, - справка уже на руках. - Что ты тогда делаешь уже пять дней? Спишь? - Сплю. Путешествую. «Путешествуешь, значит», - Чижова не знала, как описать чувство, владеющее ей сейчас: то ли отвращение, то ли страх, то ли жалость. Вид сегодня Ада имела крайне оборванный: черная кофта с капюшоном, мешковатая и больше похожая на мантию, была вся в пыли и траве, грязные волосы, немытые, наверное, как раз пять дней, спутались и в беспорядке свисали на лицо. - Что она тебе про меня сказала? – спросила Ада. - Что ты сектантка и наркоманка. - Вот как, значит, - Ада скосила на Чижову угольные глаза с тонким кольцом серой радужки, - вообще-то мы расстались из-за того, что она в вегетарианство ударилась. Не из-за самого вегетарианства, конечно, а из-за того, что я ем мясо, а мой крем сделан из стволовых клеток. Не то что бы на это стоило обращать внимание. - Из-за мяса? – переспросила Чижова. – Она мне совсем другое рассказывала. Ада издала отрывистый довольный смешок, настолько отрывистый, что казалось, будто она его выплюнула. - Знаю, знаю. Что я ем человеческое мясо, что я абортница, что у меня в ожерелье, - она приподняла тонким пальцем ожерелье, свисающее на ключицы, - человеческие позвонки. Вот только она, кажется, никогда их в глаза не видела. - Она говорила, что ты грозилась вырвать ей хребет, - напомнила Чижова. - Хотела показать ей, как выглядят позвонки. Как она сейчас? В церковь еще ходит? - Ходит, - тихо ответила Чижова, сдерживая желание ударить Аду или хотя бы оскорбить. То, что каждый участник конфликта обвинял другого, было нормальным, однако делать это так бессовестно – уже слишком. - Она, между прочим, на самом деле верует, - в голосе Чижовой было слышно неприкрытое возмущение, - верует в бога, всей душой. - А с горами у неё как? - То есть? - Горы сдвигает? - Перестань, - пробормотала Чижова, опустив голову, - не надо так язвить. Ты… сильно изменилась с тех пор. - Я была моложе, это нормально. И всё же. Как её до сих пор от противоречия не разорвало? За права женщин, но против абортов, называет меня сектанткой, а сама православная. С такой ориентацией её только в православном соборе и ждут. Чтобы камнями забросать. Ада моргнула, чтобы насладиться иллюзией мягкого света на периферии зрения. Свет возникал каждый раз, когда веки поднимались, это означало, что всё в разгаре. Лицо Чижовой, с мягкими щеками и металлическими точками пирсинга, едва заметно светилось, а длинные волосы, выкрашенные в ярко-красный, который на самом деле был не таким ярким, иногда меняли текстуру. «Хоть в стены не затягивает, и то хорошо», - подумала Ада и вновь втянула дым через металлический чубук. - Я хочу вас помирить, - сказала Чижова, - чтобы вы не портили жизнь друг другу и окружающим. Конфликт с Лилей Войниковой действительно был… несколько болезненным, причем, даже для тех, кто изначально не был в него втянут. Болезненным в прямом смысле этого слова: при встречах Войникова и Ада дрались до синяков, иногда Войникова могла ударить того, кому не повезло учиться с Адой в одной группе. Ада предпочитала подсовывать Войниковой распечатанные изображения чертей, подбрасывать визитки абортных клиник и громко при ней богохульствовать. Осложнялось всё тем, что фигуранты истории учились на одной кафедре, а это облегчало регулярное отмщение. Отмщение было непрерывным и обоюдным. Радовало хотя бы то, что они виделись не так часто из-за списка изучаемых дисциплин. Длилось это уже полтора года. Ада тогда ездила на отдых в Непал, а когда вернулась домой, с изменившимся мировоззрением, вместо Войниковой увидела православную вегетарианку. Такая разница дискурсов не могла закончиться ничем хорошим, и это ничего продолжалось до сих пор. Лингвист Войникова ненавидела литературоведа Аду, била её знакомых и говорила ей, что литературоведение – бессмысленное переливание воды. Лингвист Чижова всё порывалась их помирить и сегодня наконец решила приступить. Была еще литературовед Алнура, которую Войникова выбрала жертвой без всяких на то причин. Конечно же, Алнуру это не радовало. Особенно сильной обоюдная ненависть стала год назад. Каждый май кафедра устраивала литературный маскарад, на котором каждая группа должна была сыграть сценку – любую, на свой выбор. И Ада загорелась. Она знала, насколько вспыльчивой может быть Войникова, и особенно хорошо знала её больные места. Знание не подвело: монолог Ивана Карамазова был прерван нападением волоокого и разозлившегося Печорина, которого быстро успокоили и вывели. Год почти прошел, и впереди был новый литературный маскарад, на который Ада уже подыскивала что-нибудь особенно богохульное. Сергей Михайлович, куратор, заявил, что хоть и не может повлиять на ситуацию, однако прямых провокаций не потерпит. - Я уверен, что вы не удержитесь, - сказал он, - но делайте это хотя бы так, чтобы формально это не было адресным оскорблением. Алнура предлагала себя в качестве Настасьи Филипповны, но они пришли к выводу, что пусть та и инфернальница, однако этого всё же недостаточно. Чижова помнила, чем всё кончилось в прошлом году – Печорин разбил Ивану Карамазову нос и очки – и пыталась изо всех сил не допустить повторения. Флейта утихла, и над кладбищем повисла теплая, душная тишина. В кустах шиповника, возле узкой асфальтовой дорожки, шуршала, покачивала полосатым хвостом худая кошечка, лапами прижимая к земле трепещущего воробья. Ада хотела сказать что-то едкое, но, переведя взгляд на Чижову, совершенно забыла, что именно. Вместо Чижовой рядом сидела женщина с темным провалами глазниц и ртом, застывшим в гневном крике. Алое одеяние тяжелыми складками покрывало её тело, не скрывая при этом проступающие сквозь ткань соски. В длинной серой руке женщина держала сверкающую острым лезвием саблю, изогнутую настолько, что сабля походила скорее на серп. Женщина, сохраняя на лице яростное, застывшее выражение, взмахнула рукой, узкий серп сверкнул в темноте, и голова Ады покатилась по низкой, покрытой холодной росой траве. Скосив глаза, Ада могла видеть, как той же саблей её бывшему телу отсекают руки и ноги – с той же застывшей яростью, с той же неумолимостью и злобой, пачкая беседку кровью, забрызгивая алыми росчерками траву и влажную землю. Среди налившихся соком стеблей лежала, тускло поблескивая в свете луны, дымящаяся трубка. Острая кромка лезвия полоснула по обрубку тела, вспорола живот. Из разреза, напоминающего оскаленный, с обвисшими краями рот, вывалился, хлюпнув, влажный кровянистый ком скрученных кишок, скрывший трубку и примявший траву. Скопление красно-черной плоти, пульсируя, врастало в землю, заражая мир быстрой смертностью, гнилостными процессами и слабостью человеческого организма. Тягучие клубы ртутно-зеленого тумана висели над студенистым жиром земли. Трава набухла белыми гнойниками, надгробия, обтянутые мускульной тканью, блестели в мерклом свете костяной луны, а с красноватой слизистой низкого неба подмигивали крошечные язвы звезд. Потухший взгляд женщины сверлил пустоту, рука с саблей указывала на гору, на алый глаз сигнальной вспышки. Ада не могла ощущать собственное тело, потому что его уже не было, не могла ощущать голову, потому что её тоже больше не было, однако продолжала осознавать себя и понимала, что красное пиршество наконец началось. Она стала тоннами сырого мяса, пищей, которую должны были с наслаждением, мучительно долго пожирать. Пурпурная вспышка моргнула, запрокинула исполинскую морду и, распахнув челюсти, вонзила острые, как иглы, зубы в скользкую слизистую высь. Ада видела глазастые морды, высасывающие гной из травы, зазубренные деформированные когти, пропарывающие землю, оставляющие глубокие кровоточащие борозды, и алые пасти, в которых конвульсивно дергались шершавые языки, с жадностью лакая обильно выступающую кровь. Всё утробно рычало, всё скрежетало, поедая мир, звезды хрустели на зубах, пока не погасли окончательно, и последней потухла луна, прощально треснув и исчезнув в необъятной глотке. Пустоту, оставшуюся от мира, заволокла тьма. Оставшиеся от Ады обугленные кости, подрагивая, плавали по поверхности холодной грязи, не имеющей пределов и дна. Ада перестала быть человеком, перестала быть собой, чтобы стать тем, чем должна была – никем и ничем. Рано или поздно это должно было произойти, и произошло сегодня. Это было необходимо для воскрешения Ады. Чижова трясла её за плечи, испуганная до дрожи, встревоженная, готовая бежать за помощью. - Всё в порядке, - пробормотала Ада непослушным языком. Она нетвердо стряхнула с себя руки Чижовой и принялась слепо шарить по траве, нащупывая трубку. - Может, скорую вызвать? – настаивала Чижова. – Тебя прокапают, тебе станет легче. - Только учета мне не хватает, - нервно хмыкнула Ада, нащупала наконец трубку и, вытряхнув тлеющий табак, убрала её в карман. «Давно такого не было», - подумала она. Её немного трясло от пережитого, но это был важный опыт. Этого не могло не произойти: пять дней употребления так и должны были завершиться. Чего еще можно ожидать, если перманентную ипомейную[2] эйфорию запиваешь абсентом? [2] ядовитый садовый вьюнок, обладающий наркотическим эффектом «Курить не стоило, определенно», - подумала Ада и мысленно пообещала себе следующие три месяца быть осторожнее. Воспоминания прошедших пяти дней мутно просматривались сквозь мерцающий туман, будто через искривленную стеклянную линзу. Была кружка в виде черепа, наполненная горькой жидкой зеленью, была бетонная труба крематория за окном, была багровая надпись на остатках обоев – «встретишь Будду – убей Будду». А рациональности не было. - И как же ты будешь нас мирить? – спросила Ада. - Нужно встретиться и окончательно всё решить. Мы, она и Алнура. - Алнуру-то зачем впутывать? - Её уже впутали. - Хорошо, - согласилась Ада, - не то что бы я верю в результат, но хуже не станет. Позвони, когда уточнишь дату встречи. - Может, - Чижова взяла её за рукав, - может… тебя домой проводить? - Хорошее предложение. Но помощь не требуется, - Ада спрятала руки в карманы, - я сама дойду. - До завтра, - нерешительно попрощалась Чижова с растворяющейся в тумане фигурой. Ада буркнула в ответ что-то невнятное, и мешковатый силуэт окончательно исчез в молочно-серой мгле. Синяя ночь нависала над городом, заключенным в кольцо гор, и смотрела вниз слепым белым глазом.