Лихтенбург

- Идиот, идиот… Алнура раскинулась на полу, не желая укладываться на матрас, и весело выпаливала в пустоту отрывистые ругательства. Шляпы лежали на подоконнике, а сюртуки висели на спинке подранного кресла, что стояло в углу комнаты. Круглая люминесцентная лампа, висевшая под самым потолком, рассеивала серый сумрак, очерчивая Алнуру кругом мертвенно-белого цвета. - Мерзость какая, - сказала из кресла Ада, поедая размокшие белые семена. - Ты о чем? - Обо всём. Жизнь мерзкая. Ничего хорошего, ничего плохого. Ни красоты, ни уродства – всё никакое. Живем, как в крематории, причем, не в роли работников, а в роли пепла. - Да уж, - резюмировала Алнура, - ужасные у тебя отхода[4]. Вот поэтому я только пью. [4] состояние похмелья - Может, и отхода. Может, всё действительно мерзко. Платье Алнуры алело в холодном свете, как лепестки искусственных гвоздик. Она лежала, прикрыв лицо сгибом локтя, чтобы лампа не слепила глаза. Бледная кожа, казалось, утратила признаки всякой жизни, Алнура улыбалась и лежала неподвижно, словно окоченевший труп. Ада стянула с шеи узкий галстук и вышла на балкон. Серое от фабричного дыма небо нависло над городом, будто грозная, шаткая декорация, готовая в любой момент обвалиться. Полоса асфальта, окаймленная тонкими тополями, терялась в пелене смога вместе с темными газонами и разбросанными по дороге цветами – следами похоронной процессии. Пунктирные красные траектории вели к раскрытым воротам кладбища, горели крохотными точками на сером асфальте и исчезали среди надгробий. Напротив кладбища вжимался в землю крематорий, его высокая труба тянулась к тучам. Когда Аде становилось неспокойно, она отправлялась на кладбище, где медленным шагом обходила могилы. В основном, расчищенные заботливыми родственниками. Иногда попадались заросшие и забытые, где лежали люди, которые были одинокими при жизни и продолжили быть такими же одинокими после смерти. Кто-то в течение долгого земного существования не обзавелся детьми, кто-то обзавелся, но не сумел воспитать, из-за чего был брошен на пороге смерти. Сочная, пышущая жизнью трава покрывала кладбище, пропитанное дождями, которые осложняли работу могильщиков, и останками перегоревших жизней. Окружающий мир дождался, пока они расцветут, а затем иссушил кожу, истощил иммунитет, если тот был, и исказил лица предсмертной агонией, в один миг испепелил и надежды, и отчаяния, будто огонь, жадно пожирающий бумагу. Кого-то хоронили в гробу, кого-то жгли повторно, и из крематория на кладбище отправлялись люди, запечатанные в тяжелые урны. Возле колумбария Аду настигал покой – покой особого рода, сопровождающийся смирением с мучительным существованием и пониманием, что иного порядка возникнуть не могло. По центральной аллее Ада выходила к воротам кладбища и долго смотрела на крематорий, оглядывала скупые клочки дыма, вырывающегося из трубы, который затем оседал в горной долине города и проникал в легкие еще живущих с порциями вдыхаемого воздуха. Алнура любила жизнь во всех её проявлениях, особенно телесных. Ада, конечно, тоже любила жизнь, но это было скорее терпение фаталиста или уверовавшего в науку разночинца, тогда как жизнелюбие Алнуры больше походило на растянувшийся во времени вакхический ритуал. Она любила выпить и не жалела денег на хороший алкоголь, чтобы потешить не только сознание, желающее из-за окружающего мрака напиться до беспамятства, но и вкусовые рецепторы, избалованные достатком. Она любила хороший секс, за что её не любили особенно консервативные люди, увязшие в предрассудках, как в болоте, и мужчины, которые привыкли удовлетворять только себя. Они крайне болезненно реагировали на критику, считали, что Алнура должна спать со всеми по умолчанию и предсказуемо недоумевали или гневались, когда слышали однозначный отказ. За окном повисли в зыбком дыму темные, почти черные тучи, набухшие водой. В зеленой листве хрипло каркала ворона, шелестящие кроны качало порывистым ветром. С улицы в квартиру проникал едва заметный химический смрад и густой аромат повсеместного цветения. Ощутив вдруг навалившееся в один миг приятное расслабление, Ада улыбнулась и тихо засмеялась. На периферии зрения задрожало уже знакомое мерцание. Она вернулась в комнату, скупо освещенную холодной лампой. По углам клубилась тьма, а надпись над матрасом чернела сегодня особенно отчетливо и бросалась в глаза. Шкаф распахнул старческий рот, покосившись дверцей, а обои, давно выцветшие и частично содранные, едва заметно змеились, потеряв трехмерность, превратившись в подобие театрального задника. - Хорошо, - снова засмеялась Ада, прислушиваясь к собственным ощущениям. - Что? Уже вставило? – донеслось с пола. Вспомнив, что там кто-то есть, Ада увидела раскинувшуюся Алнуру, окруженную бледно мерцающими костями и зыбкими черепами с черными провалами глазниц. «Почему бы и нет? – подумала Ада и согласилась сама с собой. – А ведь действительно, почему бы и нет?» Она подошла к кругу света, еще раз оглядела расслабленную Алнуру и осторожно села на её бедра, тихо стукнувшись коленями об пол. Алнура, недоумевающая, однако по-прежнему веселая, убрала руку с лица и прищурилась, вопросительно посмотрев на Аду. Бледная кисть легла на лоб, заслоняя от света узкие глаза с коричнево-рыжей радужкой. Ада подняла эту бледную, с тонкими пальцами кисть и аккуратно поцеловала. - Вы моя лучшая половина, - медленно проговорила она, проникновенно глядя Алнуре в глаза. Та лишь насмешливо усмехнулась. Ада приблизила свое лицо к лицу Алнуры и молча поцеловала её в теплые губы, ясно представляя, как горит под Алнурой погребальный костер, как размазывается по её скуластому лицу пепел. - Наших много, ужасно много… - бормотала Ада, ласково трогая чужие, влажные от духоты виски, с нескрываемым восхищением прикасаясь к белым плечам, проводя пальцами по шее, пахнущей удушливыми духами. Алнура лениво извивалась, словно кошка, и смеялась, запрокинув голову и обнажив мелкие зубы. Руки Ады поползли вниз, по гладкой ткани платья, сквозь шелк и тонкий бюстгальтер прощупывались кольца пирсинга, проткнувшие соски. - Матери пьяны, - сдавленно выговаривала Ада, расстегивая пуговицы на рубашке, оголяя давно зажившие шрамы, белесыми штрихами покрывающие область ребер, - дети пьяны… Алнура продолжала смеяться и показывать лампе зубы. Рука Ады, похожая на бледного паука, скользнула под подол, ласковым касанием проползла по теплому животу, спустившись к тазовым костям. Лобковая кость почти не прощупывалась под плотной прокладкой. - Разврат необходим, - Ада слышала, как пульсирует кровь в ушах, но почти не слышала собственного голоса, - человек превращается в мразь… Гадкую… Жестокую… Часто сжимающаяся слизистая обволакивала её пальцы, Алнура нетерпеливо выгнулась, закрыв лицо ладонями, и этот жест был настолько непосредственным, что выглядел нестерпимо трогательно. Ада чувствовала, как чернеет её язык. Еле заметное свечение подрагивало каждый раз, когда поднимались веки. Алнура тихо выла сквозь ладони. - Пожары, - бормотала Ада вяло ворочающимся языком – почерневшим и набухшим, - разрушение… - Господи! - С ореолом жертвы… Как бог… - Господи, господи! – прерывистая речь становилась громче. – Господи, господи! Сволочь, мразь, падаль! Пада-аль! Несколько раз конвульсивно дернувшись, Алнура затихла. Ада медленно встала и побрела в темную ванную. Там она смыла с пальцев кровяные сгустки и посмотрела в зеркало. Её лицо скрывала тень, бледными пятнами маячили белки глаз и чернели зрачки, заволокшие радужку. За спиной Ады темнела глубина глубин - узкий сумрачный коридор, ведущий к мертвенно-белому свету лампы.