Лихтенбург

из дневника коменданта Р., фрагмент 4 Лихтенбург остался в моей памяти как место, где прошлая светлая и полная чаяний молодость, а крематорский двор – как место первого поцелуя: неловкого, трогательного, полного юности и жизни. Лихтенбург соприкоснулся с моей судьбой, словно невинная крестьянка в дирндле. Потом был Заксенхаузен – обстоятельная, деловитая фрау в строгом коричневом платье, был Бухенвальд – грубоватая надсмотрщица в мешковатой форме, с расплывшимся лицом и злобой в голосе. И Гросс-Розен – уставшая от всего женщина, бегущая с Востока, в поношенной одежде и с остатками оружия в руках. Но, как мне кажется, самое жуткое произошло в Бухенвальде. Дом, где нас поселили, пах недавним ремонтом, постельное белье было выглажено, а подушки мягки. Я долго не мог заснуть и замершим взглядом смотрел в темноту высокого потолка. Марта безмятежно спала, раскинув руки по кровати, и что-то шептала во сне. Судя по улыбке, снилось ей что-то хорошее. Утром золотистый свет залил территорию лагеря, нагревая плац, вытягивая из-под бараков густые черные тени, медленно текущие по земле, освещая вышки с часовыми и проволочные заграждения, напоминающие структурированный бурелом. Я официально приступил к выполнению обязанностей как помощник герра К. Как выяснилось, помогать ему я должен был не только в лагерных делах. Лагеря снабжали Германию, как безотказный конвейер. Кости размалывались и становились удобрением, на котором взрастала пшеница, которой кормили победоносную немецкую армию. Жир, точнее, остатки жира, чудом не потерянные из-за голода и изнуряющей работы, шел на мыло, с помощью которого новая Германия должна была поддерживать свои организмы в чистоте. Волосами набивали подушки, чтобы сон офицеров был крепок, чтобы они принимали верные тактические решения, приводящие только к победе. Золотые изделия и зубы отправлялись в казну Рейха, обеспечивая существование страны, армии и фюрера. Впрочем, достаточно этой патриотической чепухи. Речь пойдет о золоте. Герр К. обворовывал Рейх, исходя из мотивов, известных лишь ему одному. Я помогал ему это делать, потому что уже давно служил не ради фюрера, а ради удовлетворения своих живодерских потребностей, так что воровство не казалось мне чем-то неприличным. К каждой посылке с драгоценностями прилагалась квитанция, где указывалось количество содержимого. Квитанция подписывалась комендантом, и посылка продолжала свой путь в казну. Стоит ли говорить, что на каждом этапе часть драгоценностей оседала в карманах? В карманах тех, кто рвал у мертвых зубы и изымал драгоценности. В карманах тех, кто составлял квитанцию. В кармане коменданта, который, используя достижения химической промышленности, корректировал квитанцию на свое усмотрение и лишь затем её подписывал. Ряд обстоятельств привел к тому, что герр К. попался на воровстве. И чтобы было понятно, как связаны фигуранты дела, нужно рассказать про его супругу, фрау К. Если б я писал её портрет, то выполнил бы его в серых тонах, особенно выделив – в духе Кало – каменное сердце, хоть это и противоречило бы канонам арийского искусства. Когда фрау К. задумывалась, её взгляд делался холодным, будто она, забывшись, переставала притворяться человеком, и до сих пор в ней только чудом не разглядели её мрачную сущность. Взгляд терял всякое сострадание к живому, а глаза походили на лакированную бумагу с правдоподобно нарисованной радужкой и черной точкой зрачка. Её манера говорить напоминала отрывистый стук, а в правильных чертах лица сквозило что-то паучье. Герр К. сам по себе не был вороватым, в отличие от меня, но слишком любил супругу и прислушивался к её советам. Любым советам. И именно она подбивала герра К. воровать больше. На чем он и попался. Воровство оказалось лишь вершиной айсберга. Следствие потянуло за нить и вытянуло свидетельства, без стеснения указывающие на издевательства над пленными. Свидетельства были любовно собраны фрау К. Почему я не был судим? Потому что успел вовремя перевестись в другой лагерь и едва избежал подозрений. К тому же, после находок, к которым приложила руку фрау К., воровство поблекло как преступление. Конечно, когда я служил в Бухенвальде, до меня доходили некоторые слухи, но они были настолько абсурдными, что я отказался им верить. А во время расследования выяснилось, что супруги К. снимали кожу с тех пленных, которым не посчастливилось до попадания в лагерь сделать особенно художественную татуировку. Суд посчитал, что вина целиком и полностью лежит на герре К., а фрау К. всего лишь следовала за ним, как примерная жена. Однако я знал, что суд ошибся. Я не был свидетелем, но я знал. Герр К. был человеком, способным на мелкие, приемлемые обществом нарушения, а вот человеком, которому пришла в голову такая изощренная фантазия, была как раз фрау К. Суд не мог поверить, что немецкая женщина, которой партия предписывала существовать в рамках детской, церкви и кухни, может быть таким бессердечным живодером. Впрочем, что мешает разделывать людей в детской? Я тоже не мог поверить, потому и пропускал мимо ушей разговоры, которые оказались правдой. Фрау К., как и все остальные, не видела в недолюдях существ, достойных жизни или хотя бы существования, они были для неё деталями фабричного механизма, жертвами технического Молоха, какого изобразил в «Метрополисе» Ланг. Они были для неё предметами, на плечах которых по глупой случайности оказались человеческие головы. Предметами настолько изможденными, что они не могли плакать, кричать или хрипло реветь во время умирания, а могли лишь стонать. У фрау К. было обостренно эстетическое чувство, сопровождаемое желанием сохранять всякую красоту, и коллекционирование кожи было для неё таким же занятием, как засушивание цветов для гербария. Для неё не было ничего постыдного в том, чтобы сохранить живописные картины для равнодушной вечности и для самой себя. Признаюсь, я видел у неё узорчатые перчатки, однако не счел их останками пленников. Видел и дневник, обтянутый пожелтевшей кожей с синими линиями, но и это не счел остатком чьей-то жизни. Я с самого начала разглядел в ней нечто, так как сам этим обладал, но счел это особым, кровавым сладострастием, которое она прятала от всех, но не мог даже предположить, что представлял только малую часть её деятельности. Сомневаюсь, что она умела испытывать нормальные чувства. Её подхлестывали любовь к запечатленной красоте, отсутствие эмпатии и представившиеся возможности. Самым диким было то, что нашлись люди, с которыми она вела переписку и которых обучала мясничеству, и это были жены офицеров из других лагерей – с виду совсем не похожие на потрошительниц. Как бы то ни было, очень жаль наивного герра К., который не разглядел в собственной жене социопата-манипулятора и понес наказание за двоих. Его расстреляли. Жаль их сына, о судьбе которого я ничего не знаю, но надеюсь, что он не пошел в мать. Что касается жертв, то их мне жаль не было. Лагерная администрация, опьяненная властью и чувством собственной правоты, была горазда на жестокие выходки. Стандартный случай для этой системы и для многих подобных. Глупо выглядит, что я сначала расписал вам, как топил и насиловал женщин, как ел человеческое мясо, а теперь ужасаюсь поступкам фрау К. Но мясо я ел только один раз – исключительно из любопытства, а вот в плане жестокости фрау К. превзошла меня. Возможно, последнее меня не ужасало, а, скорее, уязвляло. Если не считать этого инцидента с супругами К., лагерь был самый обычный: в бараках воняло мочой и болезнями, тишина гремела стуком лопат, а истощенные люди шаркали по плацу.